Читать книгу: «Пробуждение», страница 15
– Молодцы! – и обняла. Я был уверен, что она готова и расцеловать нас, но в конце коридора послышался шум. Это шагали на семинар заводские «студенты».
Елена Ивановна отошла, открыла ключом дверь и запустила подошедшую великовозрастную ватагу в аудиторию.
На этом занятии уже всерьез практиковали реанимацию. Я работал с Денисом в паре, без шуток не обходилось, но делали всё на совесть. Мы теперь знали цену этим дурацким поцелуям «рот в рот».
4
Я иногда вспоминаю Елену. Особенно ее глаза. Те, что мы узнали сперва. Уставшие, видевшие столько смертей и безутешного горя. И другие – те, что излучали тепло. Эти глаза радовались за спасенную жизнь.
Но еще чаще я вспоминаю тот вечер. Прямую, как стрела, темную трассу под холодным небом, побитые машины, растерянных зевак, и нашу троицу на асфальте. Зависший меж жизнью и смертью бродяга. Я и Денис, творящие словно неведомый ритуал над испускающим дух телом. Два вдоха, удары в грудь, и слабый, трепещущий пульс. Опять и снова. Еще и еще. Наша маленькая война со смертью. И мы победили. Ура.
2019
***
Рядом с домом, в котором мы недавно поселились семьей, есть скромный небольшой сквер, который на картах значительно именуется «площадью». В центре его стоит обелиск, по сторонам – обложенные старыми гранитными плитами братские могилы. На высеченной надписи, уже потерявшей позолоту с крайней подновы, можно прочесть лишь несколько фамилий. Но я знаю – под этим сквером покоится три тысячи советских воинов, павших под Сталинградом. Они сражались в 64-й армии, державшей высоты неподалеку отсюда. Во время битвы в разных местах в округе стихийно возникли братские захоронения солдат: убитых на поле боя и тех, кто погиб от ран в медсанбатах. Когда сельский в общем-то наш район – деревеньку на окраине огромного Сталинграда – стали застраивать, когда затеялась грандиозная стройка Волго-Донского канала – всех воинов перезахоронили сюда. С тех пор они лежат в этом сквере.
Вокруг стоят основательные, крепкие, словно маленькие крепостишки, трехвековые дома колонистов-генгрутеров. Они давным-давно оказались на Волге по зову матушки-императрицы. В одном из зданий – протестантская церковь, кирха. Иногда сквозь обновлённые белые стены слышно гудящую гармонию органа, а небольшая резная колокольня на крыше голосит на округу радостным звоном. Смотря на чисто русскую, тонкую, девичью красоту этой колокольни, я думаю, что это плод труда старого умелого немца, что когда-то приехал в наши бескрайние кочевые степи. Им руководило странное для его нации душевное чувство. Повинуясь ему, он основал эту церковь, соединив в ней своё родное немецкое, протестантское – и новое для него, незнакомое русское, православное.
Странным образом в сквере встретились два немецких поколения, два времени и состояния великого народа. Стоят дома, построенные в XVIII веке приехавшим на край света протестантом, верным христианскому труду и молитве. И лежат три тысячи советских людей, убитых немцем века двадцатого, присягнувшим совсем другой – темной, зловещей идее.
В сквере растет много деревьев. Стоят старые разлапистые ели. Их нижние ветви образуют настоящий шатёр, в самую жестокую жару тут темно и прохладно. Сине-зеленые ели похожи на вельможных пожилых дам, чьи солидные пушистые шубы стелются полами по земле. Много вдоль дорожек кустов сирени. Предвещая светлый святой май, они каждый год взрываются многоцветными пахучими гроздьями. И когда идешь по своим делам мимо сквера, тебя каждый раз задевает и заставляет замедлиться их свежий, нежный насыщенный запах. «Остановись и посмотри на нас! Весна на дворе!» – словно кричат они вслед.
Растут другие деревья: вязы, акации. Стоят и высокие, раскидистые берёзы. Белеют на фоне сочной изумрудной травы. Этой весной я с мрачным удивлением обнаружил, что многие из них умерли. На них не появились тугие зелёные почки, не раскрылась листва, не свесились вниз семенные сережки. Они стоят, словно зима для них не кончалась, они не могут ожить, вновь воскреснуть. Прекрасные, белоснежные, сухие и голые ветви. По ним не текут живые целебные соки, ветер и время ломают их, они падают обломками вниз, в траву. Они мертвы.
Я думал над причинами этого. Может быть, они уже слишком стары, и просто отжили, отцвели свое время? Может, им не подходит местная почва, приютившая сирени и ели. А может… У меня появилась мрачная тяжёлая мысль. Может, земля перестала питать их давно, лет тридцать назад. Оскорблённая нашим предательством, великой смутой, позором. Может быть, три тысячи русских воинов, сложивших головы за Отечество, лежащие прямо под нами, перестали питать тогда русскую душу – нашу берёзу. И она иссохла, погибла, осыпалась. А мы все эти годы ходили мимо и просто не видели, не замечали, что берёзы в сквере мертвы…
Я тогда был младенцем, только-только появился на свет. И сегодня, знакомясь по книгам и фильмам, по рассказам малых и крупных людей со всем, что тогда родилось, развернулось и победило, я думаю: «КАК?» Как могло случиться это великое предательство, облаченное в гнилые лукавые речи? Я смотрю в эти годы, как в бездну, они пугают меня… Я их ненавижу.
В одном из старинных, построенных немцами зданий с советского времени расположился районный военкомат. Десятки лет отсюда провожают на службу молодых ребят. Приезжает ранним утром вся подвыпившая братия друзей, плачут матери, сурово жмут руки и бьют по плечам отцы. Стоят призывники, недавно ещё школьники и студенты, кто с вольными вихрами, кто уже брит под яичко. Тоже некоторые, не сдержавшись, роняют скупую слезу.
Сюда приходили, поколение за поколением, русские парни и уезжали служить своей Родине, какой бы она ни была. Красной имперской, посылавшей их на дальние рубежи, в афганские горы. Пьяной и нищей, похмельной, «встающей с колен», отправлявшей их на Кавказ. И вот теперь это вновь. Враг у границы, мы ударили первыми, и русские парни идут на войну.
Я думаю, лежащие под сквером кости павших советских людей сегодня вибрируют. Они чуют, что этот тот же – их враг и противник. Это он, он воскрес, его подняли из тлена и праха. И воюющие сегодня русские парни – им родня, тем, кто погиб в Сталинграде. Оказалось, та война не окончена. Все эти годы она шла потихоньку, скрывшись под кожей реальности. Сейчас же вновь прорвалась откровенностью смерти, прямотой артогня.
Мне приходит в голову безумная светлая мысль – что берёзы вновь оживут, когда русский воин достигнет Победы. Когда тяжким ратным трудом, терпеливым умением, кровавой работой и жертвами наше войско одолеет врага – и война вновь скроется в толще жизни, до конца никогда не угаснув. Быть может, тогда оскорблённые павшие воины простят нас, и дадут вновь живительный сок иссохшим корням. И русская берёза, белая и чистая, словно невеста, зазеленеет новой весной, и свесятся вниз её украшенья-сережки. И зашумит яркой кроной оттаявшая, ожившая после долгой зимы русская душа.
PS.
Зачаток сегодняшней кровавой страды – там, в эпохе великой смуты, великого отступления и предательства. Тогда выпустили на волю бандеровских бесов. Тогда Россия сложила оружие и сама оттолкнула окраины. Тогда их взял под опеку наш враг, жадно потирающий руки.
Сейчас созидается искупление. Его орудие – наш русский, татарский, чеченский, якутский, и так десятки народов – солдат. Давайте помолимся за него, кто как умеет. Давайте поможем в тылу и на фронте. Правда за нами. А перед нами – Победа. Нужно дойти. Для этого сделаем всё.
2022
Штурм Бастиона (Один бой в Мариуполе)
Посвящается русским воинам, своим ратным трудом добывшим освобождение Мариуполя.
Рассказ написан благодаря материалам российских военкоров: Александра Сладкова, Семена Пегова, Рината Есеналиева и других.
Я ломал это время руками, как сталь,
целовал его в черные губы,
напиши про любовь, не пиши про печаль,
напиши, что я взял Мариуполь.
Дмитрий Мельников «Напиши мне потом»
1
Была ночь. В темноте звучал женский голос. Нежная украинская колыбельная разносилась в пространстве, проникая во все комнаты небольшой, скромно обставленной донецкой квартиры. Мария стояла у окна и пела.
Гойда, гойда-гой, ниченька идэ,
Диточок малых спатонькы кладэ.
Она чуть покачивалась из стороны в сторону, словно баюкая младенца, а правой рукой поглаживала свой большой округлый живот. В нем рос новый маленький человек. Малыш толкался в эту ночь особенно сильно. Что-то его беспокоило.
Мария была молода и красива. У нее были густые темные волосы, нежная светлая кожа. Беременность сделала ее вовсе прекрасной, озарив лицо изнутри будущим, еще не созревшим окончательно материнством. Она вглядывалась в неровный городской горизонт. Там сверкали разрывы. Желтое зарево вспыхивало на секунду, но скоро вновь всё возвращалось ко тьме. Грохот канонады долетал с запозданием, точно гром после молнии. От особенно мощных ударов слегка дребезжали стёкла в окне.
Мария проснулась недавно. До пробуждения ей снилось что-то… нет, не плохое, но нарушившее покой сердца. Спустя мгновение сон улетучился, а чувство осталось. Тревога за мужа. Быть может, ее и почувствовал сын? Теперь она стояла у окна, смотрела и слушала, как вдалеке неутомимо работали жестокие машины войны. Гадала: «Быть может, сейчас муж в окопе, в тайном укрытии, а сверху над ним рвут землю снаряды-убийцы…» Как это происходит? Упругий грохот бьет по вискам, сжимает черепную коробку, массы грунта вздымаются ввысь, превращаясь на миг в тяжелые темные волны. Кого-то находят снаряды, разрывают на части, мешают со смертным потоком…
Мария хотела успокоить себя и толкавшегося в животе сына. И потому начала петь. Родная украинская колыбельная сама пришла к ней из памяти. Ребенок услышал. Толчки не прекратились, но стали иными. Он словно прислушался. Пение захватило и мать, невольно пробудив образы прошлого. Следуя один за другим, они слагались в воспоминание.
Гойда, гойда-гой, очка заплющи,
В сни щаслывому зогриешся ты.
Мария увидела свою добрую бабушку… Летний украинский вечер, теплый и тихий. Старый дом со скрипучим дощатым полом и белыми известковыми стенами. Ухоженный, усеянный грядками двор, полный живых звуков птиц и скотины. Стакан сладкого молока перед сном, мягкая перина и добрая, сильная в хозяйстве бабушка, присевшая у кровати на стульчик.
– Спы, дитятко, спы, малюк…
– Не спится, бабуль, – хитро улыбаясь, натянув одеяло под подбородок, говорила маленькая Маша.
– Ну спою тоби зараз, закрывай очи, – и любимая бабушка, живой кладезь сказок, песен и старинных преданий, заводила песню. Девочка, довольная своей удачной уловкой, закрывала глаза, погружаясь во тьму. Она долго лежала так, стараясь не уснуть быстро, и слушала. В темноте перед ней проявлялись картины – следы прошедшего бурного дня и что-то иное, невиданное еще и манящее.
Гойда, гойда-гой, нич прыйшла до нас,
Диточкам малым спатонькы вже час.
Бабушка была ее Украиной. Украиной Гоголя, «Вечеров близ Диканьки» из потертой советской книжки с забавными картинками, хранившейся в старом шкафу. Остророгий, худощавый чёрт, не страшный, а скорее забавный. Мускулистый кузнец Вакула и толстый щекастый дядька-колдун с галушками, послушно летящими в рот. То была Украина ее детства, родная, своя…
Мария вздохнула. Перед ней в темноте снова вспыхнуло что-то. Быстрое и яркое. Следом пришел упругий удар взрыва – стёкла нервно задребезжали в окне, и она вздрогнула. Были в той книжке Гоголя и другие истории, пугавшие робкую детскую душу. Их Маша старалась не замечать, второпях пролистывая страницы.
Бабушки уже не было на земле. Ее убил такой же сверкавший сейчас за окном жестокий огонь. В голову вслед за детской невольно пришла память иная. Грохот взрывов и кровоточащие людские тела. Растерянность, отчаяние первых месяцев их «новой жизни». В прошлом поселилась смерть. Прошлое было словно жуткий рубец, на который страшно смотреть. Ее добрая детская Украина «с хутора близ Диканьки» сгинула в то кровавое лето, распятая взявшей власть виевской нечистью.
Пред мысленным взором возникли лица погибших. Непрошенно всплывали в сознании. Могилы, могилы, могилы – и всё свежие, рыхлые. Сколько их накопали тогда… На сосновых крестах портреты. Женщины, старики, дети. Мужчины – солидные, в годах, и совсем пацаны еще. Горечь комом подступила к горлу. Теперь Мария чуть иначе смотрела в окно и слушала грохот. Она знала – возмездие близится. И в тревоге за мужа рождалось новое чувство.
«Бей их, Сережа!» – прошептала молодая женщина страстным шепотом, и тонкие ноздри ее чуть раздулись от гнева. «Бей их!»
Мария допела песню. Малыш под сердцем успокоился и затих. Она легла и попыталась уснуть. Слегка задремала, зависнув между явью и сном. Ей казалось, не проспала и минуты – но прошло больше часа. Уже начинало светлеть темное небо. Канонада утихла. Мария не поняла поначалу, что вновь разбудило ее. Потом ощутила тянущую боль в животе. Словно кто-то незримый изнутри сжал его, подержал так недолго, а потом отпустил. Через несколько минут это произошло вновь.
«Господи, неужели сейчас…» – подумала она с легкой паникой и неожиданной радостью. Затаилась в кровати, ждала повторения. И вдруг резко, обостренно вспомнился муж. Его немного угловатое, благородное лицо. Предстал перед ней сосредоточенным, тихим… и окровавленным. Мария испугалась видения, перекрестилась и начала, как умела, молиться – за мужа и сына.
2
В тот предрассветный миг Сергей пробудился. Ему привиделся странный сон. В финале жестокого боя в захваченном после тяжелого штурма истерзанном здании он вдруг увидел… ребенка. Весь в грязи и крови, заплаканный, голый по пояс худенький мальчик стоял посреди пустого, гулкого помещения, усеянного гильзами и битым стеклом. Сергей бросился к нему, в страхе ища на теле мальчишки увечья и раны. Он не успел еще с облегчением осознать, что ребенок цел, что просто перепачкан чьей-то чужой грязью и кровью – как тот весь разом припал к нему, обхватил своими худыми ручонками и затрясся в рыдании. Сергей вздрогнул от неожиданности и проснулся.
Он полежал несколько минут, вспоминая детали странного сна. Затем вылез из спальника и аккуратно поднялся, стараясь не шуметь и не тревожить бойцов. Они лежали тут же, натянув спальники прямо на походную форму, положив под головы сумки. Их размеренное дыхание поднималось вверх белым призрачным паром. В начале апреля был еще холод. Близкое, непрогретое солнцем Азовское море отнимало у воздуха едва народившееся тепло.
Сергей достал флягу с водой, прополоскал рот, бросил взгляд на ручные часы. Полчаса до подъема. Бойцы спали крепко – сопение и легкий храп разносились по комнате. Так спят мужчины после тяжкого рабочего дня, довольные выполненным трудом. И правда, вчера «попахали» на славу. День помнился единым горячим комком – весь он был занят плотным, со скоротечными перестрелками продвижением по частному сектору.
Противник, огрызаясь, отступал, поджимаемый клещами сразу с двух флангов. Он понимал: задержись хоть чуть-чуть для упорного боя – и его обойдут, поймают в ловушку. А потому уходил к Бастиону.
Сергей быстро, осторожно глянул в окно – на фоне еще темно-серого неба высились белые исполины высоток. Выстроенный словно крепость, квартал из четырех девятиэтажек. Бастион – так его прозвали бойцы, и название прижилось, звучало теперь в донесениях и переговорах по рации.
Темные окна зданий молчали. Но Сергей знал – во многих из них ждет движения враг. Коварный, злой и умелый. В доме множество огневых точек, где-то притаились снайпера, терпеливо высматривая цели. Предстоял штурм – он обещал быть нелегким.
Сергей достал из кармана записную командирскую книжку. Пролистал то, что уже отбыло в историю: какие-то приказы и цифры, смысл которых успел подзабыть, наброски и схемы улиц. Остановился на последних страницах. Девятиэтажное здание в профиль. Крестами помечены места, откуда вчера враг вел огонь – когда их батальон занимал окружающий «частник».
Сергей перевернул страницу. Изображение Бастиона сверху, почти идеальный квадрат. В каждом доме по шесть подъездов. Все обращены внутрь. Аккуратными небольшими квадратиками обозначены их собственные позиции – одноэтажные приземистые здания через улицу. Черной жирной стрелкой направление грядущих ударов штурмовых групп. Сергей большим пальцем ощупывал серые карандашные линии. Снова продумывал, шаг за шагом, план, услышанный вчера на скором военном совете, в одном из взятых домишек.
3
Совет проходил при свете походного фонаря. Командир поредевшего в боях батальона, серьезный, немного грузный в теле мужчина солидных лет, когда-то давно до войны работавший заводским инженером, излагал диспозицию на следующий день. Твердой, хорошо знакомой с чертежами рукой он создавал на белом листе ясные, понятные схемы – младшие командиры срисовывали их в свои блокноты и книжки.
– Значит так, мужики… Завтра предстоит работенка. За два дня надо этот Бастион взять. Смотрите, в чем дело, – и комбат набросал на листе позиции, еще оставшиеся за противником.
– Если берем «этажки» здесь и здесь, – он показал места на схеме, – следующим броском мы рассечем котел надвое. Противник этого боится – а потому свалит в промзону. Весь район будет наш. Вот значение боя!
Комбат солидно помолчал, чтобы все прониклись важностью сказанного. Затем возобновил инструктаж.
– План на завтра. Чуть вяжем бой, чтоб проявить огневые. Как увидим, кто где – поработают танки. Всех не подавишь, но плотность убавим. Как только кончат долбить – у вас пять минут на бросок. Мы прикроем хорошим огнем. Далее в доме. Уверен, они где-то продырявили стены, сделали себе «галереи» вдоль дома – в них не лезьте, в западню попадете. Зачищаем подъезды по этажам. Работаем тщательно! Чтоб ни одной твари за спиной не оставили! Подъезд зачищен – в окно простыню, чтоб мы по вам не херачили. В квартал не суйтесь, накроют шквальным огнем, не пройдете. Вдоль дома либо через подвал, либо сквозь стены. Но дырки свои ковыряйте! – комбат усмехнулся, – вопросы?
У «матросов» их не было, и комбат решил сворачивать «совет в Филях», как он называл такие планерки.
– Помните, мужики, главное в нашем деле холодная башка. На рожон не лезьте. Но и напор, напор нужен! Гранат не жалейте, закончатся – мы вам подбросим еще. С окнами с внутренней стороны осторожней – мимо них только шмыгом. Главное, два первых дома взять, дальше проще будет.
Комбат поскреб еще колючий подбородок в раздумье.
– Что еще… Всё, вроде… Ладно, идите поспите, завтра тяжелая смена.
Комбат и его подчиненные не заметили, как в его речь проскочило слово из прошлой, давно оставленной заводской жизни. Все расходились по своим располагам.
4
Сергей пролистал книжицу дальше – много свежих, девственно чистых листов. В конце, перед коркой – фото жены. Мария смотрела из солнечного донецкого дня. Светилась лучистым внутренним счастьем. Сергей вспомнил – они расписались в тот день, скромно и без торжеств. Однако жизнь с тех пор обрела другое звучание. Муж и жена. Семья. Они всерьез заявили об этом перед собой и их молодой военной республикой.
Вслед за теплом фото принесло и тревогу. У жены близилась дата родов. Она отказалась эвакуироваться, да и врачи не советовали – трястись несколько часов по разбитым дорогам было опасно для малыша. Сергей, человек служивый, ушел вместе с армией в наступление, оставив позади тягостную, мучительную неизвестность. Связи в зоне боев почти не было, лишь иногда он выгадывал время, вылавливал сеть и совершал короткий звонок. «Как дела? Всё в порядке? У меня тоже. Живой, целый. Береги себя и ребенка!»
Сергей старался держать свои мысли о семье в строгости, не давать им свободы. Разгулявшись, они травили душу печалью, когда та должна была быть душою солдата – бодрой и в чем-то даже веселой. С печалью нельзя воевать – можно угробить себя и, что много хуже, погубить подчиненных бойцов.
Однако ощущение семьи за спиной придало старой войне новый смысл. Сергей не был местным. Когда-то давно, молодым еще парнем, он прибыл в Донбасс с берегов Волги – его привела душевная мука за их общее русское горе, но не призыв дедовских могил, и не крик родной матери. С годами он врос в эту землю, затем обрел и семью. Он стал коренным. И лишь теперь по-настоящему, не умом, а сердцем, понял донецких и луганских мужчин, пошедших тогда, восемь лет назад, в ополчение. Для них – без всякого пафоса – это была война за Родину и родню.
Он хорошо помнил недавний тяжелый, с боями, поход от Волновахи до Мариуполя. Именно тогда, побродив по увешанным свастиками украинским располагам, он окончательно понял, что за сила нависла над ними темной гроздью. Сергей с холодеющим сердцем иногда представлял, что было бы, если бы она сорвалась и упала, не дождавшись их наступления… Как бы развернулась война? Ему на ум приходило только одно – это было бы их, донецкое 22 июня. Он поделился этой мыслью с бойцами – они были согласны, но ответ одного из них прозвучал для него неожиданно:
«Всё так, командир, но вот еще что. Мы восемь лет ждали этого. Устали стоять под обстрелами, топтаться на месте. Их давно пора гнать. Нам не нужны оправдания, чтоб очищать свою землю от мрази».
5
Наступило заветное время. В комнату вошел помятый от бессонной ночи дневальный и зычно, с протягом крикнул:
– По-о-одъем, мужики!
Лежащие в два ряда бойцы зашевелились, пробуждаясь. Вылезали из спальников, растирали слегка припухшие лица. Мужчины потягивались, позевывали, с едкими присказками искали снарягу и обувь. Захрустели баклажки с водой, зачиркали спички. В комнате, до того тихой и словно пустой, сразу стало шумно, как в хорошем спортзале. Разнесся плотный запах мужского пота и табака.
«Войско проснулось», – довольно думал Сергей, оглядывая своих бойцов. Некоторых из них он успел за время похода узнать особенно близко. Взгляд наткнулся на умное и живое, но суровое в чертах лицо – это был молодой еще мужчина, но уже опытный донецкий воин с позывным Лихой – сейчас он заботливо проверял свой АК. Лихой был прирожденным солдатом. Спокойный в общении, неприхотливый в быту, в бою он проявлял одновременно изобретательность, дерзость и холодность. Последнее особенно уважал в нем Сергей – «горячие головы» бьются хорошо, но недолго.
Лихой мог бы стать командиром, но слишком любил саму первичную работу войны, а потому давно определил свое место – солдат он и точка. Его воинский путь начался еще в далеком четырнадцатом, под Саур-Могилой – он тем летом едва успел окончить техникум. На той высоте Лихой, тогда еще просто Семен Лихоносов, побывал в большом переплете, был ранен, едва не убит, но это его не пошатнуло. Подлечившись, Лихой продолжил военную службу – в ней парень, еще толком нигде не работавший, нашел себя, свой труд и призвание. Донбасское войско тогда сидело на месте, скупо отстреливалось, связанное по рукам и ногам советниками из России. Но Лихой использовал паузу не для уныния – он начал стремительно обучаться, превращаясь в профессионального универсального воина. Саперное дело и фортификация, снайперская и городская война – всё было ему интересно, до всего тянулись жадные руки. Как только была возможность, он «атаковал» минометчиков и артиллеристов, требовал, чтоб те рассказали о своем ремесле и обязательно дали «попробовать». Залезал даже в танк – выпрашивал у механика «порулить» и «пострелять».
В новую фазу войны Лихой вошел тем опытным, рукастым и умным бойцом былинного типа, на которых всегда изнутри держится русское войско. Вот он: Добрыня, суворовский богатырь, Теркин Василий. Такого уважает и ценит любой командир – ведь без него самые гениальные планы стоят недорого.
Рядом с Лихим жадно пил воду усатый мужчина почти вдвое старше по возрасту. Он не имел своего позывного, его именовали просто по отчеству – Дмитрич. Он был из мобилизованных, шахтер, хотя небольшой воинский опыт имел. В свое время Дмитрич честно отслужил тогда еще двухлетнюю украинскую «срочку». А когда в Донбассе всё только начиналось, тоже был в ополчении – стоял на блокпосте, вместе с такими же, как он, местными мужиками. Первая же скоротечная, сумбурная стычка – и он угодил в плен. Насмотрелся там ужасов, хотя его особо не тронули, лишь поломали несколько ребер и приморили голодной «диетой». Дмитрича обменяли через несколько месяцев, осенью, когда подоспели Иловайск и Изварино. Воевать ему уже не годилось, нужно было лечиться. Теперь, спустя восемь лет, состоялось его второе призвание на эту войну.
Угрюмый немногословный Дмитрич, вообще говоря, не подходил для штурмовой группы – в нее брали опытных, молодых и выносливых. Дмитрич же бегал под пулями тяжело и с привздохами, но был ценен иным. В шахте Дмитрич работал всю жизнь, занимался и взрывами, и укреплением сводов. Он лучше всех знал, где и с какими последствиями что-нибудь можно взорвать и обрушить, где и как сделать подкоп, пролом и проход. В условиях городского боя этот опыт шел на вес золота – и потому старик Дмитрич был с ними, а не в тылу или на подвозе БК.
Третьим Сергей приметил Остапа. Нескладно сложенный боец средних лет вовсе не походил на гоголевского героя, но такой позывной тоже приобрел неслучайно. Он был давним, еще довоенным украинским левым, антифашистом, коренным киевлянином, говорившим на причудливом русском с примесью мовы. Он читал Ленина, Сталина и Че Гевару, печатал и клеил листовки, ходил с колоннами на маршах, рвал глотку против буржуев и капитализма. Остап рассказывал, что левые марши были тогда уже дохлыми – не в пример бандеровским, год от года набиравшим силу и злобу.
«Разумеешь, в чем дело, – делился он опытом, – левые, коммунисты – мы все хорошие, культурные хлопцы, книжные. Шо мы делали? Статейки печатали, листовочки раздавали, на сборах спорили – интеллигенция! А нацики – у них иная работа с массой. Их главный клич – бей москаля та жида! Главное – бей! Шпана, хулиганье, футбольны ультрас, все у кого кулаки чешутся – от их рекруты. У левых одна против этого сила – поднять мужика, работягу. Мы тогда не смогли, та и не особо пытались, честно скажу. Мужик упертый, тяжелый, сонливый. Он встал тут, в Донбассе – и то, коль снаряды на голову падали. Потому тут шо и сталось».
Остап попал в Донбасс, когда СБУ начала прибирать к рукам всех, кто как-то выделялся в левом движении. Фашистский погром сменился спокойным приглашением на беседу. Остап понял – Бандера прописался теперь не в колонне бритоголовых фанатов, а в государственном кабинете – и уехал в Донецк. Он был внутренне чужд военному делу, но на этой земле пахло свободой. И он остался, влившись в энергичную массу людей, вращавшихся вокруг ополчения.
Остап был одним из немногих в донецком войске, кто мог грамотно изложить идейный и политический расклад полыхавшей войны. Шевченко и Гоголь, Ковпак и Бандера, Россия, Украина и Запад – на эти темы он мог говорить всегда. Остальные бойцы свою правду тоже, конечно же, внутренне знали – но в политике они не смекали и в истории вопроса часто «плавали». А потому им остро нужен был этакий «политрук», осмысливающий и озвучивающий их чувства и судьбы, и украинский говор при этом никого не смущал. Нередко Сергей наблюдал такую картину: на привале, в краткий час отдыха возле Николы, таково было его настоящее имя, собирался небольшой кружок из солдат. Бойцы задавали вопросы, спорили, ругались, чесали затылки, ухмылялись, недоверчиво щурились. Подсаживался иногда к таким кружкам и Сергей – послушать, что там вещает их доморощенный войсковой агитатор? Смешанная русско-украинская речь звучала причудливо, и беседы улетали далече…
Размышления прервал характерный донецкий, немного задиристый говор.
– Здравия желаю, товарищ командир! – это подошел Лихой, уже не помятый от сна, а бодрый и свежий, как огурец. Удивительное сотворила с человеком разгоняющая кровь разминка и горсть ледяной воды, растертая по лицу и плечам. Они общались почти как друзья, на равных, тем более что сходились по возрасту. Но Лихой никогда не переступал грань – панибратство ему претило. Воинскую субординацию – связующий цемент любой армии – он уважал.
– Шо нам предстоит? – спросил он, хотя прекрасно знал ответ. Вопрос был скорее ритуальным.
– Сложная работенка… – серьезно ответил Сергей, захлопывая записную книжку. Он вновь оглядел пристально всю штурмовую группу, уже почти готовую к выдвижению, и только сейчас окончательно пробудился, вышел из полудремы воспоминаний. Он вдруг осознал, что впереди тяжелый бой, который продлится весь день, и может быть, не один из этих мужчин будет ранен или убит. Внутри развернулось знакомое с детства нервное чувство – тягостное волнение перед чем-то значительным, что предстоит. Свидание, драка, выход на сцену, экзамен – вот что было поводом прежде. Теперь это был штурм.
Сергей встряхнул головой, поднялся на ноги, поправил автомат, перекинутый через плечо. Вслед за волнением в нем взыграло другое: древнее, мужское, могучее. То, что, несмотря на опасность, всегда ведет воина в бой. Благородная ярость к врагу и страстная жажда победы.
– Ну что, братья?! – громко и зычно, по-командирски обратился Сергей теперь ко всей группе. Два десятка глаз повернулись к нему. Пацаны и мужчины, сыновья, мужья и отцы. Его бойцы, его могучая сила, которой вскоре он будет крушить врага.
– Сегодня предстоит сложная работенка! – взгляд командира засверкал, в нем появился жгучий огонь, – Будем брать Бастион!
6
Сергей давно понял, что воюют на самом деле не люди – воюют машины, собранные из людей. Армия может успешно биться и после огромных потерь – сохраните лишь штаб и пополните ее живой силой и техникой. Замените разбитую деталь новой, другой. И машина продолжит работу.
Механизм не чувствует боли. Но ее чувствуют люди, из которых он состоит. Эта особая боль – сжатых зубов, горького, сухого плача без слез. Она есть, но скрыта и не мешает работе. Напротив, боль становится внутренним связующим компонентом, проникающим во все элементы машины и превращающим ее через время в живой организм. Так необходимая любой армии механистичность и жесткость дополняется человеческим братством. Так рождается настоящее воинство.
С раннего утра батальон провел разведку боем – несколько групп дерзко высовывались из частника, словно готовые совершить смелый штурмовой бросок, вели беглый огонь по верхним этажам высотных домов. Окна оживали ответными выстрелами, и усидчивые люди с биноклями аккуратно наносили огневые на общую схему.
Это было, конечно, далеко не всё – враг не дурак, он целиком никогда не покажется. Он сменит позиции. Он припрячет «сюрпризы» для настоящего штурма. Но и разведка боем давало немало.
