Читать книгу: «Молвинец», страница 4

Там в театре у нас драматическом вновь «Годунов»,

я афишу приметила белую, словно ладью.

Ничего не поможет ни этой земле и не той,

все иные слова мне, что выстрел суровый в упор,

все иные слова кружевные все до запятой,

и резные, и хрупкие, с радужною простотой

не помогут! Нужны мне слова, что снега прямо с гор.

Слово-камень.

И слово-металл.

Слово-ствол.

Ты пригладь мою прядь. Обжигаюсь о собственный стих.

Меня рифмы спалят: только пеплы гуляют внутри!

Это слово-граната, слова мои, как бунтари.

Остальные – Дантесы, Дантески – они кустари!

Их слова – что данайцы, несущие сладко дары.

Сквозь меня льётся космос. И марсы. Тугие миры!

Одного я хочу: лишь ладонь твою поцеловать,

дорогой! Что слова? Что иные мне нынче слова?

Ушибаюсь о них. Запинаюсь. О них – я мертва!

Я о них – невозможна! О них я банальна, как все,

молода, весела даже в чёрной моей полосе

я – бела…

И ты мог бы принять меня с ними, такою, как есть:

с неудачным замужеством, выжатой словно лимон,

с маникюром не сделанным, а на колготах – вот здесь

снова стрелка. Ещё от мытарств вечный стресс,

и с гастритом, с депрессией до перебитых небес,

и распухшей от слёз (прячу щёки я под капюшон)!

И обид – триллион.

И у платья помятый шифон.

Я же в прошлом году от тебя уходила зимой.

И бросала вослед слово-камень. И слово-металл.

Слово-ствол. Слово-нож. Но ты снова, ты снова со мной.

Без меня ты устал.

И опять принимаешь с железною болью в груди,

и со всеми зацепками, всеми оценками правд.

Свою руку кладёшь мне в ладонь. Обнимаешь: «Входи!»

Говоришь. Иль молчишь, говоря: «Был не прав…»

ИСПОВЕДАЛЬНОЕ. СИЗОВУ

«Три покосева» твой рассказ.

Вот Ветлуга и Красная горка.

Ты был самым правдивым из нас.

О, как звонко копытцем Пегас

твой искрил разноцветием зорко.

И вода распускалась в ведёрко

дождевыми цветами на Спас.

Как мы были беспечны тогда!

Безнаказанно молоды были!

А в сердцах у нас – города,

Карфагены из зноя и пыли

выполаскивались в небеса.

Ты, наверно, любил нас – солнцем!

Нас – непризнанных стихотворцев.

Ты любил нас рощей, колодцем,

где ведёрко. Где плёс. Где коса.

Всё для нас было смыслом: твой сад,

твоя комната с лёгкой шторой.

…Вот и время для разговора

мне с тобою пришло в сентябрях,

мне с тобою – глаза в глаза,

мне с тобою – упор в упор.

Мне с тобою, но без тебя.

Все слова – все в горсти. Все – спор!

Вот и время пришло, как затвор

автомата. В висок. Наповал.

Я-то помню, что ты мне сказал,

за столом: чай, баранки, кагор,

что поэзия, как минерал,

что поэзия – это сорт

умирающих роз. Зазор

между космосом, интервал.

Что стихи тебя, Света, распнут.

Ты был прав: в колокольный шквал

я распята и здесь, и тут…

А ещё изопьют. Сожгут. И полсердца они сожрут.

Разотрут. Призовут. Умыкнут.

И – под суд. Ладно бы под суд

этот Божий, а не людской.

Ах, мой друг. Ах, Сизов, свет ты мой!

Я – в Варнавине. День-деньской.

Ещё ночь.

Ещё век. Ещё жизнь.

Я себе говорю – держись!

Я себе говорю – не ной!

Все поэты стена стеной.

В каждом ангел живёт земной,

простодушье и Дон Жуан,

Дон Кихот, Санчо и смутьян,

спорщик, выдумщик и мудрец,

Маяковский – в себя стрелец

и, конечно, Омар Хайям.

Вот погиб Пушкин в тридцать семь,

в сорок девять писатель Сизов,

в тридцать умер Есенин. А Лем

прожил дольше («Солярис», «Эдем»),

и от астмы скончался Лесков.

От писательства есть ли прок?

Если ли выгода? Нужность ли есть?

Быть писателем русским – рок,

быть писателем русским – крест.

Быть писателем русским – боль,

быть писателем русским – миф.

Впрочем, нам повезло с тобой,

ибо сердце всегда – на разрыв!

***

А. А. Сизову – писателю из Варнавина

Поэт живёт открыто, не стыдясь,

всего грехов-то книги, книги, книги,

всего грехов-то сердце напоказ,

и в этом сердце люди, время, лики,

и в этом сердце лунки, горы, крепь,

все десять заповедей, как иконы в храме.

Стихами можно петь, любить и греть,

я умираю каждый день стихами!

Стихами по Ветлуге, по Оке,

стихами – честно, где Варнавы пустынь!

Когда плечом к плечу, рука к руке

сорокоустно!

Который год – но еду! – я к его

началу, родине берёзовой, еловой,

где марсианских кратеров число

равно словам писателя Сизова.

Вот лишь сюда, иконку захватив,

придти, чтоб вечность разменять на миги.

Всего грехов-то песенный мотив,

а остальное книги, книги, книги.

Душой нараспашку, как могли,

сдирая кожуру безмерных жизней,

отдав последнюю рубаху, я земли

не знаю чище – предков, рун, коллизий.

По дереву мне, что ли, постучать

иль выйти в поле и воскликнуть: «Дай им

вот этим людям – деток и внучат -

побольше Божьих нарожать созданий!»

Чтоб в них мог перелиться, как в кувшин,

когда фундамент крепок, о, создатель! –

природы-матушки достойный, нежный сын –

Сизов писатель!

***

Место смерти – прочерк.

Время смерти – прочерк.

В небесах пристрочен вы, Борис Петрович!

Неземною силою к площади Корнилова.

Люди, люди милые! В эти камни стылые,

в сердце – крест вжимается,

вопль в него вмурован!

Мы – под током провод!

Музыкою «Встречного»

нынче плещет город.

Деревянный, искренний, хохломской, ложкарный.

А у этой пристани нынче день базарный!

Я его читала бы красочно, позвёздно,

поцветочно, талово – пеплы, ветры, воздух!

Но почём матрешки? Но почём коняги?

Керженец повздошно тащит ил, коряги.

Долею крестьянскою, долей огородною,

дачной долей тянется лето – хитрой своднею.

Площадью Корнилова. Рощею Корнилова.

Не стрелять, помиловать!

Не искать могилу мне!

Где ж поэта косточки?

Лишь сплошные прочерки!

Место смерти – прочерк.

Время смерти – прочерк!

Значит, петь вот в этих мужиках рабочих!

В женщинах, детишках, свадьбах, рифмах, буднях.

Даже после смерти длиться, длиться в людях!

Вот такую справку, как кардиограмму,

принесут под утро – успокоить маму!

Место смерти – прочерк.

Время смерти – прочерк!

В небесах пристрочен.

Значит:

жив сыночек!

На родине Бориса Корнилова

Что ходить мне не причащённою?

Причастите небесною силою!

Причастите меня, я – крещёная,

причастите дорогой мощёною

и убитым Борисом Корниловым!

Хохломою вот этой хвалёною!

И матрёшечной его родиной!

…А в груди у меня – колдобины,

а в груди у меня – кочевье,

с корнем вырванные деревья,

о Борисе Корнилове – раны.

Об Есенине – умер рано

(от злословья, от зависти, травли),

о Цветаевой ноют корни

прямо в горле – всё горше, упорней.

Прорастаю чужою болью

и бездонной, огромной любовью!

Вот хожу по чужим погостам

по Елабужским да Московским,

Петроградским, Сибирским, Уральским

и таблички читаю: «Схоронен

здесь поэт», значит, сорваны маски.

Значит, выжжены снова Трои!

Значит, порваны снова корни!

Причащаюсь я так, чтоб вровень,

причащаюсь безмерно-вселенским!

…А поэта «лепёшки коровьи»

вдохновляют и муха на стенке!

Кто, признайтесь, поэтов гнобили?

Я хочу имена знать эти!

На причастье иду –

мне лилий

чистота нужна на рассвете!

Отмываюсь от грязи и пыли.

Признавайтесь, кто их убили?

Власти? Недруги ли? Сатрапы?

Государство? Зверьё, безумство?

Но холую – всегда холуйство,

графоману – всегда бездарсвтво.

Уберите грязные лапы

от поэта. Уж лучше – насмерть.

Все поэты пожизненно смертники

каждой строчкой своею спелою

и на горле разорванной жилою.

Причащаюсь Борисом Корниловым,

ничего с этим не поделаешь!

***

Это раньше, в серебряном веке стихи почитали.

Это раньше, в античности умные греки гордились Гомером.

Собирали слова. Их выковывали на металле.

А теперь что? Глаголы с глаголом? Химеры с химерой?

А ещё в век торговли и выгодных сделок, как нынче,

нанимают рабов-литераторов разного жанра.

Например, чтоб творить детективы, сценарии. Конкурсы. Спичи.

А поэзия – это одна родниковая рана!

«Я – не раб. Ты – не раб!» – выводила мелком, помню, в школе.

Все рабы были проданы в рабовладельческом строе.

Все рабы были куплены! Нынче свобода, раздолье,

говори всё, что хочешь,

пиши все, что хочешь. Стань Роем

или Надей Черных (псевдоним Делеланд) попытайся!

И войди в ту десятку, когорту, где занято место!

В наше время распроданных ваучеров. И в век Чубайсов.

В наше время смешения нижегородских с китайским

всевозможных наречий, смещенья осей – было б кресло!

Были б деньги. А Каин с Иудой, конечно, найдутся!

«Капитолий, изъеденный ржавчиной» нынче содвинут.

Хочешь книгу? Ищи мецената. Иль спонсора. Вытяни «руци»

для прошения, для поклоненья, что ветки рябины.

Выдирая свой корень из самого сердца – так больно

сознавать о падении нравов, безвластья искусства.

И беспомощности. И замшелости краеугольной.

…Будто трогаю пальцами в соках сладчайших, сивильих.

Пятьдесят книг пророчеств, буколики в цифрах, закладках

неразгаданных вижу. И как после этого жить мне?

Как спокойно ходить? Если пенья вмурованы в кладки?

В соляные столпы, в эти рвано-кровавые ритмы?

Всем поэтам – по гранту! И каждому тысячу или

миллион почитателей. Залы! А их голоса сценам, паркам!

Всем, как Данте, чтоб по Беатриче взрастили.

По Лауре – Петраркам!

***

О, Господи, о, если б знать,

кричу по-тютчевски, о, знать бы!

С кем горе, радость? Благодать?

С кем похороны? А с кем свадьбы?

С кем хватишь лиха? Кто печать,

а кто тавро, как проститутке

на голом, розовом плече

тебе прижжёт? С кем сладко? Жутко?

А кто – никем? А кто – ни с чем?

Кому печаль свою повем?

Кому я – кров свой, жизнь и кровь?

Кому скажу: «В моей постели

ты войны пережди. Метели!»

Да что в постели? Ты во мне,

на мне, со мной, в разверстом теле

зайдись зарёй. Зачни сынов!

Меня, убитую по-зверьи.

Меня, разъятую по-птичьи.

Когда не тем открыла двери.

Ни к тем была я фанатична,

рябина, ягодна, клубнична.

А надо было быть металлом,

кусочком проволоки костной.

О, Господи, о, если б знала,

всем – не дано! А мне далось бы!

Меня бы так не предавали

отменно, грубо и двулично

те, кто мне улыбались в зале

среди зеркал. Я тех ли кличу?

И тех ли прижимаю к сердцу?

Впускаю в душу стаей, ратью,

мне на болячки – соль и перцы,

где Каины снедают братьев

и каждый молвит: «Я не сторож!»

А жизнь – мучительным касаньем.

Коль каждый плач во мне распорот.

Коль каждый колокол в соборе

в груди моей – всё мирозданье,

где город-Китеж и Царь-город!

Но дайте список, свиток, знанье

что будет? Если в древней ране

все лица! И мне каждый дорог.

И бывший друг. Никто на берег

не выронен. Ни друг, ни ворог!

Ни любящий. Ни тот, кто верит.

Ни Тал. Ни Прометей. Ни древо.

Ни русской плоти корневище.

Ни девять рун. Ни солнц напевы.

Ни красноглинная земля.

***

Маленький мой, миленький, отмолю

я у всех невзгод тебя, островов Марианских,

под подушку недаром в колыбельку твою

я иконку клала по-христиански!

По-Юлиански все календари!

По-старославянски все древние тексты.

Ещё когда ты был у меня внутри

и слушал ритмы моего сердца.

А теперь! Это же надо ты вымахал как!

Школа, институт и служба, и армия!

А нынче в мире пиры вытанцовывает сквозняк

на все свои, сколько есть, полушария.

Девушка – белые волосы изо льна

та, что вчера тебя бросила.

Как же она могла? Как же могла она?

Так поступить, стоеросовая?

Ты, словно Ивашка у ног её льды,

ровно укладывал кубик к кубику!

И ты пылинки сдувал, целовал следы,

ты извергал эти маковки бублику!

Это из сцены: что нас не убьёт,

то искорёжит до деформации.

Другая придёт – сахар, нектар, мёд,

жаркий песчаник кварцевый!

Баррель поднимем. Вырастим Арараты в кистях.

Алые паруса сошьём из бархатистого ситца!

Мамы они такие – не унывают, не льстят

и не стареют, пока их белокожи лица.

Но если что-то, то враз

волосы в белой позёмке…

Шрамы вся жизнь, ты пойми, – не экстаз!

Эрос, Сизиф и головоломки…

Мир – на крови. Пенье, звон гильотин!

Скрипку нещадный Нерон прижимает к предплечью.

Женщин безумство, продажность, наркотики, сплин

душу калечат.

Если пожарищ несу я тебе города, имена,

всех от века начального войн в генетических кодах!

Ничего я исправить, хоть надо бы, но не вольна,

боль за державу, страдания, дерево рода!

Смелый мой мальчик, тебе я вручаю сей меч,

луки да стрелы, что прадед сковал богатырский!

Как мне хотелось тебя от беды уберечь.

С первой бедой

ты – сразился!

***

Вот этого ребёнка из тьмы времён,

вот этого, чья под завалами погибла мать.

О, малыш мой, крохотулечка, ты рождён

в неурочное время. Умоляю, не погибать!

Я к тебе – руки! Настежь – тело всё!

Я к тебе – чтоб укрыть, оберечь, унести!

Я не помню, война с кем, за что, кто спасён,

кто сражён? У кого земля наша, в чьей горсти?

Я не помню, чья эра? Но Божье чело,

как в горячке под сорок и бисером – пот.

И добро раздробилось. И зло протекло.

Это, словно в куски разметалось стекло.

На коленях прошу – землю я небосвод:

там ребёнок! А ножки устали идти.

Он не плачет уже: только стон, только всхлип.

Мне его приласкать бы: дать мёд и сыр.

На ночь – сказку! Ещё есть Марк Твен. Шекспир.

Я умею детей поднимать! Я – мир!

Будет музыка, книги, цветенье лип.

Будет, будет! Рву время! Во сне, наяву!

Белый свет, как ты можешь так жить сейчас?

Сквозь погибшую Трою дитя я зову,

Карфаген прогоревший и сквозь Донбасс!

Я сама – лишь лоскут в этих звеньях, цепях,

я к другим лоскутам с краю пригвождена.

Есть картина с названием «Мать и дитя»,

а на небе – звезда! Я – сплошная вина!

Я спасаю…выхватываю я, хрипя,

замурованный крик твой безмерно родной

и задавленный плач за огромной стеной.

Жизнь в тебя переплавлю, сколь хватит, мою,

если можно, о, Господи, всю перелью!

***

Какая из меня свекровь получится? Ты только представь!

Добрая ли, справедливая, лучшая? Мама мам?

Мой кареглазый! Мой сын – правь, навь, явь,

молитвослов мой, псалтырь мой и нотр-дам.

Перелила в тебя жизнь. Я – сосуд древнерусский, кувшин,

ты перельёшься в детей своих будущих: плоть, небо, звук!

Здравствуй, о, женщина! Та, что полюбит мой сын.

Не причиняй же ему этих звёздных, космических мук!

Только тепло. И горстями, ковшами хрусталь

из световых этих ласточек, этих щемящих лучей.

Обожествляясь, единственной женщиной стань!

Я умоляю во имя всех жарких ночей.

Сердце моё пахнет хлебом, исклёванным вдоль, поперёк.

Сердце твоё, словно булка ванильная – сахар, изюм!

Пусть изо всех, сколько в мире путей и дорог,

пусть, хоть одна, но ко мне, приведёт на порог,

ежели вдруг перемелется в крошки – лукум,

если раскрошится. Верь, что я рваный простор,

крылья его, его генный, пыльцовый набор,

ваши тела я сращу! Телом – тело в упор!

Пласт огневой да с Везувием тем, что превыше всех гор!

Не прокурор – я! Свекровь – это сродная кровь.

Ах, капелюшка, дождинка людского добра!

Я не обижусь: хоть молви, хоть злись, прекословь.

Просто из цивилизаций, как мир, я стара!

Бывших, погибших, утопших, сгоревших – древней,

Майи, Египта, Кароля, где Солнца Врата.

Но о себе я не буду. Хочу я о ней:

солнечной пряже, невестке, кусочке холста.

Если подружимся. Если сплотимся в одно.

Что монолит. Что бетон. Что алмаз. Тёплый кров.

Но я хочу, чтобы сталось, срослось всё равно,

чтоб изваяло меня бы – в свекровь!

Вот и пойду нынче я, вот пойду в ближний храм,

скромный платок повязав, спрятав слёзы в прищур,

Всё за Россию просила, за космос, за родину там.

Батюшка!

Нынче о личном, сыновнем, молясь, попрошу!

***

Все молитвы мои, все, сколько есть, конечно, о детях,

все молитвы мои – бессвязные, слёзные – о моих родных,

говорю, шепчу, у икон молюсь, не болейте,

да минуют вас эти игрища зол мировых!

Да минуют вас эти мании, фобии, стрессы, печали,

разухабистость, кражи, обманы, суды и жульё!

Я хочу, чтоб вы встали, когда безнадёжно упали,

я хочу, чтоб прощали обидевших, взявших ружьё.

Не хочу, чтобы око за око, за зуб чтобы зуб и тем паче

не хочу, чтобы первым удар. Не хочу, не хочу, не хочу!

Поля битв и сражений, майданов, безумств, революций и стачек.

И поэтому в церкви я ставлю за свечкой свечу!

И вздымается жёлтое пламя! Прозрачное! Тонкое! Роз в перламутре

так сияет свечение, так размыкаются звёзд хрустали.

Вы побудьте светло и надмирно, наднебно побудьте

в моих мыслях, мечтах, в моих грёзах, родные мои!

Разрываю все цепи, канаты, которые могут отъять вас,

раздираю напасти на части, на крохи, на пыль, на пыльцу.

И всем чёрным дорогам не быть! И не ставить препятствий

вашим светлым дорогам по ровной стезе, по плацу!

Поддержите Христа! До Голгофы, по травам, по мхам, по каменьям

донести на плечах изумрудный, неистовый и невозможнейший крест!

Проливаюсь я в вас в золотой ваш запас, по нетленьям,

по просторам, пространствам, в ваш мир, в ваш тугой Эверест!

В ваш реестр, распечатки, закладки, Зюйд-весты, Норд-осты,

в переезд, в переплав, в манифест и отъезд, и приезд!

Я без вас не могу! Я без вас, словно ствол без берёсты!

Я без вас, как без кожи! Тоска моё сердце доест!

Вот чему я учила: князь Невский да песнь Святогора,

про былинный я дух говорила, про старцев из монастырей!

И пускай будет так. В этом мире я только опора,

что из светлых светлей, из надёжных и добрых – добрей!

***

У меня отобрали родину.

Но не ту малую, а огромную, большую. А малую оставили. Кроху. Речку, смородину.

Сначала появились Мавродии.

…Я впадаю, впадаю во всё до последнего вздоха. До последнего выдоха.

У меня на сердце ожоги и вывихи.

Переломы. Дороги

мыслей раздавлены, вдавлены. А вокруг появляются то секты, то танцы, то йоги

притягивают, заманивают. Гвозди – в раны мне.

Персты в небо. Им что: они проплачены

кем-то свыше. Они стаями, пачками,

сладкими речами, увещеваниями.

А мы – русские доверчивые, уши развесили.

Слушаем. Верим. Продаём квартиры. Несём деньги.

Овце-бараньи у нас замашки. Порваны обереги.

Ой, пожимает плечами правительство. Трали-вали.

А мы и не знали.

Истово

и по-старушьи божится. Сами, мол, виноваты

поверили Кашпировскому. Голова из ваты.

Из опилок. Из душистого, соснового,

хвойного. И всё по-новому.

А где же родина? Где же флаги красные?

Все мы целиком, с землёй, континентом,

детишками проданы! С сердцами атласными.

Шёлковыми. Ситцевыми. Штапельными.

Родина! Я по тебе скучаю, умираю!

Твои сосульки, как свечи на паперти

огоньками вниз мне светят. Тянутся клювиками, слюнки капают.

Разрывается грудь…ну, как же мы так, прошляпили?

Я помню своё стихотворение детское.

Где я предвещала: «И разделят на части!»

Так и случилось: дым над Одессою.

Вороньё. Смерть. А Запад нам: Здрастье!

Сами хотели. Окно в Европу

ещё тогда при Петре Первом.

Так зачем теперь крик. Шёпот. Ропот.

Не треплите нервы.

Вот опять новое: цена на бензин зашкаливает. Пенсионная катит реформа.

А я сижу у порога: родина моя! Дорогая. Небывалая! На уровне шторма.

Кровное моё. Родное. Русское-русское поле.

вот скоро доберётся и сюда воронье!

Раной больше, раной меньше, посолит солью.

И сверху добавит перца.

А когда разорвёт сердце (инфаркт, инсульт, рак, спид, гепатит),

у меня родины – дефицит!

Чем, чем я тогда утешусь? Как я лицо оботру рукавом в слезах?

Как рухну грешно?

На колени? Сумасшедшая. Дурочка. На стихах помешана.

Иди-ка ты в прогулку пешую,

возьми дудочку. Выскреби из себя звуки.

А я тяну к Богу руки!

Заново создай землю, небо, твердь,

умоляю тебя, Родненький,

маму, отца, СССР –

мою бывшую родину!

***

Захару Прилепину

Я Захара люблю, как друзей все мы любим,

его крепкую шею, как ствол крепколистый

одинокого, жарко-песчаного дуба,

обвивала бы (другу всё можно! Всё – близко!).

Сочиняла бы письма. Побуквенно в каждом

излучались звучанья бы высшего смысла,

умирала бы в них я светло и отважно,

в восклицательных знаках, как друг, бескорыстно!

Подставляла плечо бы. (О, женские плечи,

эти хрупкие косточки, связки, ключицы!)

Есть фундамент, который не перекалечишь.

Есть основа, которая в темень искрится.

Да святится пусть имя твоё! Ты мне пишешь:

«Свет. Приветы тебе!» Мама, две твоих дочки

и Мария-жена, сыновья! О, мальчишки!

О, вихрастые чёлки! Планшеты и книжки!

О, парные затылки. Вспотевшие спинки.

Целовать их – младенчиков – в попки, подмышки.

Вот об этом в письме, где слова, как кувшинки,

как рябины, как ёлки, снежинки, щетинки

излагала бы. Пальцы бы ладаном пахли,

золотою лавандой, черёмухой, мёдом.

Довелось же нам, русским, заштопывать крахи.

Довелось же нам, русским, чтоб пули, как маки

дозревали в подкошенных нас небосводом.

А мы – русские – словно бы громоотводы

всей земли от несчастий! От горя, разрухи.

А во мне плачут все Ярославны! В старухе,

в молодухе, певунье! И мне все открыты

эти женские плачи, что собраны в сердце.

А мы, русские, словно бы все страстотерпцы.

Пережили мы время – трагедий, коммерций,

пережили мы время лихих девяностых

и десятых лихих. И уже нам не деться

ибо в каждом есть Пушкин, Толстой, Чехов, Герцен,

ибо в каждом Прилепин Захар ритмом бьётся!

Я тону в его книгах, как будто в колодцах.

В «Патологии», в «Саньке», а про Луговского

я читала пять раз. И читать буду снова.

Прижимать к телу красной строкою построчно.

Допивать, как вино, его книги я буду.

Как вино виноградное белое ночью,

как вино аргентинское, что желтогрудо.

Алкоголь я не пью. Но пьяна его речью.

Его правдой прилепинской, всечеловечьей.

Его профиль, гляди, Иоаннопредтечев.

Для него в церкви сорок небесных я свечек

зажигаю, молясь. И грызу своё небо.

И ещё, я признаюсь, о, да, что поэты

быть хотят, как Прилепин! Но всем невозможно.

Ибо им не открылось! Так млечно. Таёжно.

А такие, как он, прямо в космос, в рассветы –

воздеты!

***

Пахну розовым яблочным праздником Спаса.

Мне сегодня родить. А рожать все боятся.

Век двадцатый. День – вторник. Смысл солнечно лёгок.

В девяносто шестом на дорогах нет пробок.

Но меня догоняет Чернобыль с Афганом,

разбомблённая Ливия за океаном.

Аномалии душат звериною хваткой,

разрывают меня коноплёвой взрывчаткой.

– Доктор, доктор, скажите! Живот мой огромный,

он для сына приют, колыбелька и дом он.

А ещё вспоминаю я тюркское племя.

Роженице всё можно. Когда не в себе я.

Когда, в околоплодных барахтаясь водах,

сын готов народиться.

Афган и Чернобыль

мне в затылок дыханье струят грозовое.

Душно. Душно мне, мамочки! Я волчьи вою.

Говорят то, что тюрков в волках зачинали.

Я кричала, вопила про смесь аномалий

и про эту, про генную связь мифологий.

Доктор и акушерка держали мне ноги.

И родился родимый! Мой тёплый комочек.

Оказался с врождённым недугом сыночек.

А затем, как подрос он, о, солнце-светило,

от врача ко врачу я с сыночком ходила.

Говорили: не плачьте. (Я с сыном в дежурке…)

Про Афган, про Чернобыль, бросая окурки.

Помню, как я бежала в аптеку под утро,

чтоб лекарство купить, ног не чуя, как будто.

Мои тонкие ножки, почти что синичьи

исходили полмира, ища, кто обидчик?

Иль Чернобыльский Гоголь? Иль тюрка волчары?

Мой сыночек, клялась я, мы вытравим чары.

Мы в купели покрестимся Новогородской.

Мы в пыльце искупаемся в ночь на Слободской.

На Ямщицкой ромахе мы да на анисах

возрастимся! Плевать мне на сок кок-сагыза!

Да в Уралах моих зацветут черемисы,

да в Якутиях снежных забредят маисы.

Ах ты, турок-сельджук, гагауз ты волчиный,

как ворвался ты в гены мои, неотмирный?

Половецкое чудище! Выморок жабий!

Я целую сыночка, я вою по бабьи.

Прижимаю. Ласкаю. Я голову глажу,

его тельце обвив по-синичьи, лебяжьи.

Ничего, ничего, всё поправим, любимый,

а глаза мои ест соль горячего дыма.

Иногда на луну выть мне хочется… Я же

в Спас молюсь. В Спас крещусь. Становлюсь всё отважней.

Не хочу я искать ни вины, ни обиды.

У других ещё хуже, сложней – плазмоциды,

у других ещё хуже – рак, немощь и спиды.

– Доктор, доктор, скажите… Стучусь, как синица.

Становлюсь словно ток, что по венам искрится,

двести двадцать во мне, что помножено болью.

А я мать – прирастаю своею любовью.

Если жизнь я смогла перелить свою в сына,

значит, больше смогу. Ибо связь – пуповинна!

И кометой взовьюсь в Галилеевой пасти!

Стану пеплом у сердца, как в песне, Клаасней.

Сорок неб изгрызу. И созвездий полярных.

Помоги ему, Господи небесноманный!

Из невзгод всех достань сына да

из напастей…

***

Родина! Дай мне радость за тебя умереть,

как Мозговой, как Захарченко, Космодемьянская Зоя,

маленьким семечком, зёрнышком лечь в тебя на заре

в сцепление трав, корешков, глин – в правильное такое.

Родина! Твой перламутровый вещий язык

сладкою, терпкою ложкой варенья

спелых смородин, брусник и клубник

в ядрышках, в сочных изюмных сплетеньях

ты выколдовываешь на устах.

Если уста свои в трубочку, если

в песню, в улыбку, в пришёпот, в цвета

полупрозрачные сложу я вместе,

то всё равно будет сладость твоя.

Кто поцелует меня – усластится

речью! Я льстила бы в тон соловья.

Родина! Я – соловьиха твоя:

соло я ткущая. Я – поляница!

Я же не только коня на скаку.

Я же не только в горящую избу!

Сваха, наузница и перуница,

плакальщица, медсестра и частица

княжьих щитов супротив, чтоб врагу,

нападающему на отчизну!

(Простите, за эти из учебника взятые, люди, фразеологизмы),

родина, ошибающаяся, кающаяся. Златокожая!

И всё равно ты всего превыше.

Ты – моя Божья!

А вот за это мне, худосочной,

всего-то 66 кг!

Уж, какой родилась! Белокурой, загорелой, правильной дочке

в рубашке телесной, в кружавчиках, ночью

в Уральской дремучей кедровой тайге,

возросшей на шаньгах да на твороге,

на сказах, на птичьем пуху, на яге,

о, как я люблю тебя родина очень!

Короче. Все стихи мои о тебе,

хочешь выброси. Хочешь

разбей.

Родина! Любимая, солнечная. За тебя в борьбе,

за твою чистоту. Твой язык, за твои добрые, материнские очи!

***

Ошибаются, плачут, злорадствуют,

все-то грамотки – в бересту…

Из породы "открытая настежь" – я,

и любовью я к людям – расту!

Из породы я – верящих. Двери я

отворяющих, я – без лукавств.

Километры любви, что империи,

из космической, пряной материи,

вот такую: Иуда предаст.

И он предал уже. Рассеребрены

были фразы и песен слова.

Вот лежу я, укутана пледами

в клетку, бабкиными и дедовыми,

но – жива!

Прижимаю устами всё небо я,

чтоб понять свою степень родства.

Будет…будет… под плещущей ложью –

ложь откликнется. Землю ешь,

все дороги свои, бездорожье,

жижу, глину, проталинок плешь.

Всё равно я, подруженька, ахаю,

что в Ивашку я – дурачьё.

Твои плечи отныне мне – плахою,

что ж я голову-то на плечо?

Это хуже китайской муки,

ты кричала – держите её,

но к тебе я тянула руки!

Ты – ружьё!

Пой, не жалко, хоть сломанным горлом,

хоть простуженной дудочкой, хоть

перетёртой, исписанной, мёртвой

этой музой, что загнана в плоть.

Прокусить – зубы сломаны. Рот –

истёрт.

Я – дурёха. Я наоборот

зажигаю во здравье свечу,

во прощенье. Смиренье. Парчу

золотую из жёлтых огней,

всех смородинных рек зов кричу,

всех калиновых град коренней,

всех Хароновых лодок сильней,

всеобильней прощение ей –

заблудившейся в темень и падь.

Ох, спасти бы…ох, не опоздать!

ЗЕМЛЯ

1.

Твоя земля? Так ешь её,

клянись, запихивая в горло.

Земля – еда, земля – питьё,

земля дождями перевьёт

и любит так, как любят зёрна!

Моя земля перед тобой,

она живая – чёрной солью,

иерихоновой трубой,

моей невыносимой болью.

Её ты хочешь истоптать,

раззолотить? Развеять сором?

Мне всё равно. К её стопам

себя кладу. Как под топор я!

Моей земли не счесть! Она

растёт шагренево! Умножась,

рождается сама во снах,

в чертополохах, птичьих кожах,

в пуху, в бреду, в туманах…О,

в моих Уралах и Сибирях,

её я трогаю письмо

послёзно, буквенно, псалтирно,

евангелево! В ней завет

всех предков. И до всех – всех предков,

и динозавровый след,

и доязыческий просвет.

Столь редкий,

что я сама ему дивлюсь.

Мне звёзды он кровит во спину

и соль, когда коснётся уст

её полынная на вкус:

приговорённой я ложусь

на гильотину!

Земля моя – земля земель!

Всекрылая! Её устами

я исцеловываю днями-

ночами, словно колыбель

с младенцем! Телом всем, сосцами

оглаживаю. Неба зевом!

После горячей ночи чревом.

Всё для тебя, земля моя!

Пусть греются моей землёй!

Куски пусть рвут. Несут домой.

Терзают. Режут. Жгут. Едят.

Ешь землю тоже! Это сад,

цветущий сад. Сосцы звенят,

что колокольчики! Земля

не убывает, хватит всем,

кормились ею Ромул, Рем,

и еженощно из груди

её растут, её встают

то Китеж-град, то Божий суд.

Земля моя – всеблагий труд!

Всхожу – земля зовёт: «Всходи!»

Я с ней! Один с ней на один

до смерти! Жизни! До седин!

2.

Земля моя, я помню твой карьер

из рыжей глины, жёлто-маслянистый.

Мы – дети. Мальчик, как Безухов Пьер,

я и подруга, в парке – пионер,

скамья, деревья, новенький транзистор.

А мы поспорили – хоть горло перережь –

в карьер спуститься, в топкое болото,

где жабы, рыбы, междувремья брешь,

карьер манил птенцово, желторото.

Где рыжей глины ржавые куски,

остатки десяти цивилизаций.

А я – хранитель двух из них: Собских,

Берёзовских, они крепки, что панцирь!

Хотелось мне, чтобы слепые пальцы

мои прозрели! Там, в глуби, в карьере

на ощупь, чтоб они нашли, воспели

остатки прежних птиц ли, книг, зверей ли

и первородной глины песни-трели

то, из чего Бог делает людей!

…Частицами плыла, качаясь, взвесь

песка, лучей искристых, чернобыла,

подруга прокричала: «Петя, лезь!

Не медли!» Вслед за ним и я ступила…

Земля моя разверстая! Ты вся,

что кровь, что слёзы Ярославн, остатки

ожившей глины (так вот в нас «тусят»

цивилизации, эпохи – в мыслях, в складках

упругих мышц!). А мы – всего лишь мост

к другим, разверстым и распятым людям!

Я помню, что запела! Алконост

так пела, может, яростно, подгрудно!

И я была рудой твоей, земля!

И я была божественною глиной!

В тебе была. И кровь текла твоя

в моей крови багрово, исполинно!

Ты в горло мне вцепилась, нос мой, рот

тобой был полон. И ветвились корни

твоих дерев, где чрево, где живот,

где грудь моя и где мой отсвет горний!

Во мне земля, на мне и подо мной!

В карьере рыжем я вовсю тонула,

и я была с землёю своей – землёй.

Ну, режь мне горло! И в висок мне – дуло!

А где-то там, где высь, был ужин, лад,

не вылось волком, не оралось кошкой,

ни санитаров из шестых палат,

не бился пионер там, в парке крошкой,

не ведала бы суицида я,

ни этой аномалии бетонной.

…Не помню, как мы выбрались. Лишь помню

в ботинках грязь. И книгу Бытия,

которую вдохнула словно я,

втянула словно целый многотомник.

Земля моя! Еда, питьё, любовь,

могу делиться я тобой. А ты – всё больше,

объёмнее, пласты, карьеры, толщи.

Ты – кров, покров, ты – явь моя и новь!

Христосовая ржавь моя и топь

я никогда тебя и ни за что не брошу!

3.

…И вот тогда мои прозрели пальцы!

Я так хотела выбраться из снов.

Как я смогла так крепко вмуроваться

в века иные, в камни городов?

В их всхлипы? Пеплы? Карфагены, Трои?

В до христианстве песнь пою Эллад!

Ищу себя везде: где травяное,

древесное моё, моё речное?

Земля земель? Начало. Фразы Ноя

я перечитываю: как они звучат.

Как не щадят, как попадают в прорезь

высоких гор, впадая в Арарат.

Всё, что моё: предметы, вещи, пояс.

Прозрели руки! Зрячим стал мой голос.

Земля моя прозрела, дом, мой сад.

Раздвину камни. Из груди – все плачи

я вырву с корнем. С горлом – все слова.

А это значит: руки, сердце – зрячи.

Что я жива!

4.

Моя кровная! Шесть соток! Здесь в сердце, в душе

земля распластанная! С запахом трав луговых и сандала,

целую тебя! По песчинке, по зёрнышку, ягоде-кругляше,