Читать книгу: «Молвинец», страница 6
наполнить какой-нибудь силой иной –
портняжной, скорняжной, охотничьей, млечной,
и жить было б проще. Дышать было б легче!
И вырвать бы глотку, зарыть под сараем.
Молюсь: не писать! Я смогу!
Не смогла я…
***
«А СУДЬИ КТО?»
А. ГРИБОЕДОВ
«А судьи кто?» Да, мне неважно кто!
Меня судили всякие! Благие,
слепые и глухие. Решетом
цедили всё моё – друзья, враги ли,
и влево шаг, и вправо шаг, квадрат небес.
Вся жизнь моя – всегда была восстаньем!
Вся – буревестник. Птичка. Причитанье.
И отпеванье вас, как поэтесс!
Живых – в гробу своих еловых книг.
Ах, судьи, судьи, милые мои вы!
В вас много всякого: палач, грибник, печник,
свечник и травник, прессовщик, взрывник,
мучник, стряпуха да актёр игривый!
Сожгите дудки: в топку, в печку их!
Порвите струны. Сердце с корневищем,
в котором жемчуг, в створках золотник.
Да ни костёр мне страшен, ни огнище!
Ни то, что люди – в круг: мастеровой,
банкирный, театральный, толмачёвый,
ни то, что дудки, вспыхнув, огневой
золой да пеплом на ладонях – чёрным,
а то, что я опустошусь боюсь.
Коль я беременна всю жизнь одним искусством!
И не гожусь я на иное, кроме чувств!
Новья строки! Я состою из уст
и сердца состою я среброусто!
О, судьюшки! Сударушки! Ребром,
рогатиной, булавой, ятаганом
вооружились острым топором
да бердышами, навалились рьяно
и графоманно! Дюже филигранно!
Я с вами, о, зачем-то покаянно,
видать от воспитания. Ну, пусть!
Гори, гори, моя ты самогудка,
и гусли, и жалейка, бубна брус,
я, что раскольник ныне возгорюсь,
лишённый от отчаянья рассудка!
А, впрочем, люди собрались – король-то гол!
И гол судья! А людям зрелищ, хлеба!
А вы им – землю. Там, где просто боль –
неба…
***
Кто талантлив во всём – не талантлив ни в чём!
Или физик – плохой,
или лирик – ужасный.
Или высь инквизитором и палачом,
или будь ты поэтом, иль будь ты врачом,
или будь ты священником. Что тебе – страсти,
что тебе отворённые вены? Горим!
Мы в душе, как Нероном обугленный Рим
и при этом играем на скрипках в контрасте.
И сапёр, и минёр, что себя сам – на части,
а художник, так вовсе в стихах ни бум-бум!
Или:
вешать на палец покойника бирки,
или: Анной Ахматовой в сонмище дум
с Гумилевым в одной Петербуржской квартирке
жить семьёй. А иначе, ну, право, не надо!
Или будь ты поэтом, иль стань прочим всем:
музыкантом, вязальщиком или солдатом,
капитаном, уборщиком или магнатом,
но не надо туда, где крылато и свято,
это, словно растлителем да в Вифлеем!
Ты останься читателем, коль ростовщик ты,
надо мной подержи панцирь,
крепость, защиту!
И не надо в журналах печататься, мнить
из себя, что великий. Велик ты – за деньги!
Будь стеной или деревом лучше. В тени,
чтобы путник укрыться мог, о, нет, ни-ни
не тянись ты к перу, не пиши ты элегий.
Ибо пишущий – он не спасётся в Ковчеге,
он проляжет мостом над бедою своей,
под его позвоночником стоны столетий,
по кости его можно создать всех трагедий
образ будущих,
прошлых и нынешних дней.
Да, сам Бог был поэтом и не был при этом
он атлетом, полпредом, не был он в декрете,
не курил сигареты он на факультете,
но зато сочинил дивный-дивный Псалтирь!
Как они восхитительны сны о блаженстве!
Благодати во всю неохватную ширь!
Будь собой, умоляю! Свой стих спрячь ты женский,
Магдалиной уткнись: кулачки под коленки,
и со мною поплачь по-простому, вселенски
в мой алтарь, в то щемящее, словно Сибирь!
***
Мне небо тверское упало на плечи!
Я воздух хватала ртом, криком и речью
в разломы, надломы, терзанья мои.
Да я и сама, может, сбилась со счёта.
Но люди, меня поддержавшие, и
свет тонкой звезды, пульсом, светом восхода,
где горечь целительная бытия,
спасибо им всем! Хватит, хватит нытья…
Я за борт хватаюсь, что чалит, Ковчега,
я изголодалась так без человека
того, кто поддержит сегодня меня!
Того, кто со мной просто так посидит
в доверье, тепле и в моём невозмездье!
Я тоже могу быть кому-то полезней,
но нет, не за деньги, не благо. А бездны,
которые с космосом сходны – в груди.
И ты помолчи. Подыши. Посиди.
Вот видишь, Ковчег, что отчалил, в пути!
Ты будь мне поэтом, Верленом, будь Блоком
Есенину. Будь даже хоть лжепророком,
ежом ли, дракончиком, устьем, истоком
на время, на час ли, на год в эту хмарь,
чтоб Рим сторожить не сгоревший, алтарь,
своих пепелищ я – охранник престрогий.
А ныне прозябла в сухую погоду,
а ныне я в жаркой пустыне продрогла
и в холоде я прогорела ожогом,
из полымя я да в огонь, пепел, воду,
пусть я единична, но вечна во многом.
Спасибо тебе! Всем, кто были со мною.
Не стою я дружбы? Наверно, не стою,
но просто тепла, просто звёзд, что погасли,
но свет их спасеньем мне, свет мне лекарством!
Избыточно-ясный, рябиново-красный,
атласный!
***
Воровать у воров? На рассыпанных камнях Союза,
на развалинах прежнего пир учинить, бутафорию?
Вот представьте, что мир возвращается в прежнее русло,
надо лишь прекратить переписывать нашу историю!
Надо книги на полки вернуть! И до нас тоже книги!
И не надо их жечь, ибо пальцы и так все обуглены
от кошмаров и слёз! От вражды, нам навязанной, в тигель
нашей брошенной памяти!
Душно мне! Горестно! Туго мне!
Подменяются смыслы. Сужаются правды. Смещение
всех осей на земле. Вот и хватит. Верните историю!
Раздирая пружиной весь космос. Бессмертье Кощеево
возвернуть надо в птицу. И в зайца, в его траекторию.
Поклоняться тому, как учили нас предки. Крестильная
наша матушка Русь! Колыбельная Русь и родильная!
А не Киева-грусть! Князь Владимир наш Красное Солнышко,
покажи, как управить! Владимирам всем, Леонидам ли!
В Ярославну я плачем прольюсь. В Ольгу местью! Ужели потонешь ты,
наш Ковчег? Наша память в умах марсиан яйцевидовых?
Всем, кто взялся чернить нас, ворота нам дёгтем умазывать,
кто Бандеру в граните отлил, кто нацистские свастики,
тем бы пальцы рубить! Неповадно чтоб было, до разу чтоб,
вам история – девка срамная. А вы – свистоплясники
на пиру, что во время чумы! Где безглазо старухами
расплясались развратники вместе с портовыми шлюхами.
В ухо им!
Всем, кто родину нашу ворует, кто тащит фундаменты,
коль Союз наш разваленный в камни. Воруете камни вы!
Вам проклятье потомков и внуков всех наших и правнуков!
Всё равно правда выплывет: Божья святейшая ладанка!
Как леса вырубали и как продавали китайцам вы!
Всю Сибирь разорили за доллары американские!
Наши земли святые, для вас это лишь территории!
Переписывать хватить историю нашей истории!
Самозванцы на троне, на царском воссели – не выгонишь!
Во Царьграде воссели! Чтоб дедушек грабить и бабушек!
Молодёжь в ипотеку загнали, берите, мол, выгодно.
То ли чудище правит поганое нами, татарище?
И по-русски пишите! Заглавные буквы! Согласные!
Берестовые грамотки или таблички из стали вы!
Наше время, о, что ж ты такое свершилось опасное?
Нет Сталина!
Чтобы громко стуча сапожищами в ночь или полночь ли,
приходил он во спальни к отступникам! Плащ Командоровый
был бы алого цвета. И трубку курил. Китель солнечный.
Было б здорово!
– Здравствуй, взяточник!
– Здравствуй, обманщик! Преступник ты хреновый!
– Кто бандеровец? Ты! Ах, твою мать! В Лефортово в камеру!
– Филарета туда же!
Истории нет иной. Время нет!
Никаких переписчиков! А извратителей
замертво!
Поломать бы им перья! Отправить туда, где изморами,
чтоб трудами вину отрабатывать вместе с убийцами.
Переписчиков прямо туда, кто историю
Всей Руси перемазал, как сласть-каравай да горчицею!
***
Неожиданно и бесповоротно
в вас, переписывающих мою историю,
мои детские клятвы, сандалии, боты
и пальто моё, книги, портфолио, фолио,
в вас, наёмников на такую работу,
бурлаков, что на Волге, чьи плечи изранены,
в вас – рыдаю! Кричу я – распятая в сотый,
может, в тысячный раз! Я – молюсь с придыханием,
объясняя, что нету победы над манною
той, что Бог посылает с разверстых небес!
В переписчиков, в вас шлю я кардиограмму
рваным сердцем, читайте! Кто сгиб, кто воскрес.
В соль-диез.
Но не трогайте папу и маму.
День рождения. В мякоть зачатья не лезь!
В колыбельку мою! В Русь мою, в мою родину!
В топь берёз! В мою клюквой растущей болотину!
Ибо ты там утонешь. Там всё – аномалия!
Не касайся меня сопричастно-опальную
и оболганную! Волжский, Окский мой съезд.
Ибо это изгложет тебя. Просто съест
так, как волк из моей колыбельной припевки,
как Садко тот, что в омут, как Кочина «Девки»,
где моя Фиваида, где лимфы желез
и набухших сосков, когда кормишь младенца,
прижимаешь к груди: в кружевах полотенце…
Переписчик, подёнщик – скрипит стеклорез.
И нет Слов у тебя между этих словес,
Переписана Речь, но нет речи. Лишь знаки.
Ты мне герб подменил, очернил мои флаги.
Перебитые пальцы мои дел куда ты?
Мои родинки возле запястия где?
Позвоночники-флейты, где? Тот, кто в кровати,
в моей женской на равной со мной широте,
темноте, красоте и сиротстве таком же?
Мою родину вынуть не пробуй! Везде
она! В генах. В крови. В родословной. В одёже.
И меня поднеси ты к лицу, как слезу
до церквушки, до плах всю, как есть до посконной,
до крестильной рубахи.
Всю!
А теперь отрекись от того, что наделал,
от того, что убил, что разбил, что разъял.
Я склонюсь над твоею могилой: «Ах, бедный!»
…Ах, ответь, мне ответь хоть ослепший хорал!
***
Как поэт Цветаева «с требованьем веры»,
я – разверстым солнцем, я – раздетым сердцем
в мир наш нестабильный, что ему все перлы?
Что ему поэзия в стон единоверцев?
Но не веры требую. Не любви. А памяти!
Чтоб не острой бритвою резать жилы, где
из одной материи, на одном фундаменте
слово, где молилась я: рдеть ему, радеть.
Не себя я пестую. За других, мне дышащих
строчками пристрельными в сердце, в солнце, грудь…
Надо же, случилось так, что поэты лишние,
мускулами, мышцами их четверостишия,
крепкими обросшие, потеряли суть.
Кто же?
Где же?
Как же вас, кто читает? Бабушки?
Два библиотекаря да ещё друзья
близкие, преблизкие! О, сиротство страждущих!
Мы, как вымирающий вид, что жил зазря.
Нет. Нужны мы, в общем-то, графоманам. Или же,
чтоб на дни рождения пару-тройку строк.
Это, точно, надобно. Это, точно, выживет.
Я – охранной грамоткой в янтарей исток
выживаю
с мёртвыми,
выпитыми, с пеплами
от мостов, крушений ли в аномальных снах.
Мной ружьё заряжено в первом акте, слеплено
слепотою Баховской, ею зрю впотьмах!
Крах! Осколки рифмами мне в ладони, гвозди ли?
Швах! И без поэзии кончится восход.
Коль ружьё заряжено, пулями ли, розами
в третьем акте выстрелит. Всё равно убьёт.
***
Говорим на одном языке, но тебя я не понимаю,
словно разные символы, знаки священные, память воды.
А могли быть мы сёстрами. Близкими. Дверца входная
у тебя вечна заперта, но ты кричишь мне, входи!
Я тяну к тебе руки. О, бедные, белые, тонкие.
Я тяну к тебе тело. И как ты там, как без меня?
Нас с тобой разделило. Как будто бы за перепонками
толщиной в триста лет между нами не воздух – броня!
Мы с тобой разметались. Распались на Авелей-Каинов,
на предавших и не предающих. Иуды сквозит поцелуй…
Разбросал. Раскидал. Мы друг другом смертельно изранены.
Я хотела сестрой.
Я хотела подругой.
Вмуруй
ты в себя свою память на десять веков и не менее.
Позабудь всё славянское. Кий кто? Хорив? А кто Щек?
И сестру нашу Лебедь. К лицу ль тебе это забвение?
Стыд щёк?
Не краснеет лицо ли? Не жарко ли ночью, не душно ли?
Нет раскаянья? О, как хочу, чтоб тебя моя кровная боль
изгвоздила насквозь! Обмотала бы шею. И рвущими
твою душу бы криками выплакала бы повдоль!
Эту боль бы мою ты пригоршнями в каждой посудине
ощущала, глотая сухими губами, от жажд
поизмучавшись, как под палящим, пустынным, полуденным
невозможнейшим солнцем. Но я не хочу баш на баш!
И войны не хочу. Ибо я всех простила предателей,
что в тебе накопились за эти все десять веков.
Всех твоих скупердяев. Всех шлюх. Всех вокзальных подателей.
И все дёгти твои. Все следы от когтей и зубов.
Даже серость всех снов, что ты мне присылала безудержно
вместо ярко-цветных и хрустальных жемчужин моих,
что из раковин выпали. Осиротелостью. Хуже бы,
я молила, не стало бы! Каждый молила я миг.
Я тебе посвящаю не фразы – забвенье, терпение.
Зажимаю я рот свой. Молчу. Я давлю в горле праведный крик.
Да хоть лоб расшибу. Хоть сотру пред тобою колени я.
Я – не друг!
Пирамида Хефрена ли и пирамида Хеопса
да Фароский маяк.
Но гори он, гори, Вавилон!
Если же на предательство – спрос. А на дружбу нет спроса.
Значит, я проиграла. Медаль тебе, грант, медальон!
Из цикла «ПЬЯНЫЕ КОРАБЛИ»
«…для подвига рождена,
отечественная литература – отечественная война».
А. ВОЗНЕСЕСКИЙ
1.
Не бывает поэтов ни белых, ни чёрных,
не бывает поэтов слабых, никчёмных.
Есть лишь – поэт.
Или же – не поэт.
А остальных нет.
Развенчайте меня. Не войну объявляю.
Белый флаг кладу в руки. Бросаюсь к роялю.
Говорят, что поэты – всегда шизофреники,
алкоголики и обличители. Гении,
путешествующие в пространстве и времени,
словно птенчики.
2.
Байрон. Англия. Жёлтый туман над водою,
«Чайльд-Гарольд», словно нож над твоею бедою.
Два бокала вина. Кофе. Карты. Разлука.
И погибель в восстании, что против турков.
Раздвоение личности?
Сколько нас, тысячи?
Дорасти до безумия! Вырвись, калеченый,
как на дыбе мужик: голова без предплечия.
Ибо боль вся внутри. Дыбой схвачен рассудок.
И увидишь молочное, млечное чудо
янтарями хрустящими. Литература –
это бой. И летит убивать пуля-дура.
3.
Это Бродский – последний поэт во вселенной:
Николай Чудотворец на пряжке военной.
Две недели в психушке в стенах Петербурга.
Все поэты, как крик на картине у Мунка.
Не хочу я работать. Хочу, чтобы деньги
просто так мне платили без всякой оценки,
без медалей и грамот – у Пушкина нет их.
У Есенина и Маяковского тоже.
Да плевать мне на премии, прении, вожжи!
На оценку моих современников! Пенки
всех архангельских труб! Изразцов на коленке!
Государство, плати по вселенской расценке:
морем бед,
морем слёз,
всем пожарищем сюрра.
Как же больно от слова мне: литература!
4.
Что тебе моё Слово в страстях, о, Галлея!
Разруби моё сердце, чтоб не было сердца!
Вот священник Владимир. Грешнее, святее,
но пока я вот здесь, но пока на земле я
чем мне греться?
Обжигающей болью от кардиограммы!
Её образ и почерк с приплеском пожарищ…
А поэт – он иная субстанция, манны –
ей товарищ!
5.
Все поэты, как дети. Обидчивы и жестоки.
Ради слова они человека карают!
И в проклятья сдвигаются. Ибо им створки
приоткрыты в иное. В межмирное. Краем
между Вакхом и Бахом в органы и оргии.
Я впадаю, безумная, в Миргород Гоголя,
в микрокосмосы Гашина, в тени бесстрашия.
Ибо «Красный цветок» про меня! В рукопашном я
пропадаю бою. Войны литературные,
что ветрянка, под сорок два с температурою.
Если словом по темечку, как арматурою
два водителя насмерть дерутся. Ажурными
их плетеньями трудно назвать! И коклюшками
вологодскими вряд ли, они – пампадурные.
И бездушные.
6.
Я к тебе всем восторгом Марины Цветаевой.
Ты ко мне, как Ахматова, пренебрежительно!
Виноватей я всех невиновных! Обхаяна!
Караванными лаями!
7.
Грех святых.
Сласть всех горестей.
Жажд близ питья.
Дорога безногих.
Виденья слепых.
Правда вранья.
Ум безумствующих.
Глупость гениев.
Стон битья!
Какая ж ты курва – литература,
война без победы. Небо без дна.
Ты – порно для взрослых. Где много гипюра.
Атласные простыни. Шуры-амуры.
Плоть обнажена. Беременна!
8.
Так вспори своё чрево.
Иди ты к знахарке. Сделай аборт.
Поэт аномален особенно первый.
Достоевского «Идиот».
9.
Но есть светлый момент. Например, Нобелевка,
от которой откажется Пастернак.
Или Пушкин, убитый Дантесом. Родина,
как же так?
Альфа-Центавра, где есть человечество,
там есть поэт – на тебя он похож,
голову класть чтоб на плаху вечности
да под нож!
Я – не поэт. Поэтесса. Мне проще.
Мне под топор всей берёзовой рощей.
Я уже делала так ради Слова.
Но моя роща взрасталась поновой.
Это – Елабуга и Е. Благово,
родина та, что была кумачёва,
но на осколки рассыпалась силой.
Ими меня – на куски – распрямило.
***
Упорно не замечая, как давится слезами бедняк,
как выполаскивается вздох из его телогрейки,
на линии сердца черта! И сквозит с неба мрак,
считая копейки.
Потихоньку выносят с черного хода мечты,
неуслышанных в нашу стужу,
как утешить мне из неутех,
выворачиваясь, как мех,
мягкой, розовой песней наружу?
Я, распятый, с тобой, где ты,
я с тобою, кто предан всуе,
пролетарий мой трудовой,
кто «ура» кричал, голосуя,
кто оставил на мостовой
своё мертвое тело косулье…
Кто – под танки.
Кто – под ружьё.
Мой народ, я с тобой, я со всеми.
Ты – последнее, ты своё
всё отдал, ты пролил своё семя
в русских женщин. Безбрежна судьба!
Но святей нет поруганных истин!
Горячее нет сорванных звёзд. И горба
нет прочнее и нет каменистей!
Кто не грешен, пусть слово бросает. Ловлю.
Голытьба, побирушка, путана.
Задыхаюсь я в крике. Пускай улю-лю
ты мне вслед. Всё – небесная манна:
я, как старая мать бесталанных детей
своих бедных, как вечная рана.
Неужели разденут нас всех до костей
в пользу срама?
И какому молиться теперь нам царю
Николаю? Лжедмитрию? Пану?
Коль к последнему тянутся сухарю.
А народ отдаёт со словами: дарю
с маком, пряный!
Трудовые мозоли на пальцах старух:
они шпалы таскали на шпалозаводе.
И распухшие ноги. И взгляд их потух.
О, прозренье слепых. Сотни – сотен.
Крик – молчавших.
Раскаявшихся Магдалин.
Слух неслышавших. Сласть огорчённых и горечь
всех услащенных. Видит ли вас Божий сын,
достаёт ли он с полки Златой свой кувшин,
шлёт ли помощь?
ПОЭТЕССАМ
Ваша жизнь, ваши строки, ваша судьба,
вижу ваши кудрявые светлые головы,
поэтессы! Морщинки куриными лапками, что возле лба,
обнажённые рифмы пронизаны нервами голыми.
Треугольник Бермудский, поломаны все корабли,
Стоунхендж – инженерное чудо на камне висящий.
Если ваши воздвигнутые в небесах алтари
созерцаю незрячей вселенной всё чаще я, чаще.
Продвигаюсь на ощупь! Вот травы, вот рощи, листы,
вот трамвай, как цветок на ветвях проводов тёмно-алый,
вот одежды раскинуты, тёплый поток наготы
до ключиц. До изнанок.
Сестёр в вас своих узнавала.
Много раз говорила себе: не давай им совет!
Но, увы, вот сейчас я его вам даю, хоть не надо.
Никогда – лучше голову в петлю, к виску пистолет –
но не жалуйтесь людям. Вам их утешать, а не падать!
Не просите сочувствия, жалости, денег, щедрот,
не пишите в сетях социальных про ваши мытарства!
Поэтесса – не просто, чтоб в рифму слагать. Ей – исход
по следам Богородицы,
чтобы иссохший свой рот
наполнять невозможнейшим: «Здравствуй, не верящий, здравствуй!
Не приемлющий, здравствуй! Привет, отрицающий мя!»
Как у Лермонтова, помнишь ли? Твоя грудь – моя плаха!
Пусть другие кричат: я – поэт, начиная с нуля.
Поэтесса – всегда с сотворения мира, со взмаха!
И не жалуйся, что подражают, дурёха, тебе!
Принимай это так, словно нищий у церкви алтынный!
Если б знали, как мне подражают, мне – Божьей рабе,
сколько вынесла я на себе, на плечах, на горбе…
И не жди, что похвалят. О, только не это отныне!
Неурядицу вечную ты переплавь в золотник
покаянно! Обидевшим ноги целуй, рухни рядом!
Умоляй! До костей раздевайся в разверстый родник,
насыщайся, сражайся!
А, впрочем, тебе это надо ль?
Обезглавленной Антуанеттой, сожжённой Д'Арк
и убитой любовью к нелюбящим, разве такая
сопричастность нужна? Я скорблю, я сочувствую так:
ибо, небережённая, я тебя оберегаю!
***
Мне двадцать лет. Осенних улиц грязь.
Больница женская – шприцы, лекарства, марля.
«Блудницы!» – медсестричка матерясь,
прошла в палату.
Я дрожу.
Под шалью
мне холодно. И сразу горячо.
Запахиваюсь в ситцевый халатик.
Ужель таблеток всем, кто хочет, хватит?
И тот мужчина, первый, – палачом
и гильотиной – мне его плечо
и рук объятья?
Он сжёг меня. Теперь моё нутро
не айсберг и не океан ледовый.
И зря волхвы понапасли даров,
и гнули зря богатыри подковы.
О, научите, сёстры, вы теперь
не плакать Ярославну! Ибо скоро
лихие девяностые! Потерь
удвоится. Лишится свет опоры.
Но близкое, родное, как терять?
В кишащих зеркалах хирурга столик…
Отсюда, здесь я примеряю роли:
ни девица, ни мать, ни полумать!
О, тело женское, манящее, литавр
не хватит, чтоб воспеть тебя во страсти!
Рассудок потерял Отелло-мавр
И Гамлет!
Мир, разорванный на части
во мне скоблил бессмертное дитя!
Я помню этих женщин в токсикозе,
походки шаркающие, словно шелестят
сухие листья астр, рудбек, амброзий.
Ещё я помню на стене плакат:
«Мать и ребёнок!» – это очень просто,
и в пятнах крови ситцевую простынь,
и «всё про это», и сильней в стократ
по телевизору, чуть за полночь, разврат,
давалки, шалашовки и дома
терпимости. А нынче разве лучше?
Нас Достоевский учит, учит, учит.
Толстой нас учит. Век сошёл с ума
от денег.
Как же пахнет шаурма,
когда выходишь прочь из отделенья!
…Спит дочка, кулачки зажав в колени.
Ей не дождаться своего рожденья!
***
Это он – Кузнецов! И ещё его слово «виденье»!
О, какое оно – восходящее, с корнем внутри.
Вглубь уходит оно между Азией нашею древней
и Европой, как дерево цепится кроной, парит.
Сколько слов поисчезло, завязло в шаблонах, а это –
Кузнецовское, как после бури в ожогах – свежо!
Послемолниево!
И надмолниево! И воздето
оголённым под двести, под током – убьет и сожжёт!
Это слово, что символом мне, Иггдрасиль – слово- космос!
Населённое множеством разных существ, понимания, рун.
Не сама ли его восклицала я больно и остро,
восклицала: «Рожаю!» и корчилась в мареве лун.
Это слово – вещун!
Прозревая в него, проникая в него. После, после
восходя, воскрешая. И мне Кузнецов говорил, говорил
то, что я – истеричка! Истерика – это ремёсла.
Вся поэзия наша – истерика! Он – сторожил!
Сторожил пепелищ! Он – охранная поступь виденья.
Иггдрасили его возрастали, хрипя и давясь.
Но он первый воспел, первый выдохнул и, тем не менее,
он сцепил позвоночником, рёбрами этот каркас!
Нет, не кость я – ребра его! Я лишь в его магнетизме,
в зоне русского слова и в крепости русских щитов.
Ибо каждый поэт в Иггдрасиль его вещий нанизан
и над болью витает воздвиженных вечных мостов.
Помню наши я встречи в музее, на кафедре, улице.
Помню снег и капризное это: «Сюда не ходи!»
«Сын ошибок» у Пушкина, но только стоит зажмуриться,
дочь – ошибок я трудных, а опыт пылает в груди!
***
Не с ума ли сошла ты, девица? Не с ума ли сошла ты, красная?
Посадила бы лучше деревце, приласкала сыночка ясного!
Ты же – в тонких чулочках, в платьишке, что чуть-чуть прикрывает трусики…
Слышу я – это хрустнула матрица всей земли под людской нагрузкою!
За платочек цветастый, яблоко, за кольцо, жемчуга да яхонты –
к нам из древности, время зяблого, из горнила (Не словишь плахами,
не испугом, кнутом не вытравишь) – покупное ты тело бабское!
Ни судьбой, похвальбой, субтитрами, ни какими не выдрать красками!
Вот стоишь на шоссе. Качаешься, словно яблоня. Груди спелые,
араратные, горностаевы. Кто ж ваял тебя, каменелую?
Всех блудниц оправдать могу запросто. Всех Катюш, что в романе, Масловых!
Я сама была временем сцапана, торговала хореем, анапестом.
На трёх службах горбатила – дворницей, санитаркой, уборщицей, поваром!
Ни судья я. Ни ангел. Ни скромница. И ни снежная баба ведёрная.
Вас в порту, где солдаты, матросы ли пруд пруди, да в домах терпимости –
всё равно отрастить хочу космосы и призвать хочу к падшим – милости!
Вон той нищей – рюмаху красного. Наркоману – доз марихуановых.
Проститутке – по Блоку страстному, по поэту в страстях путановых!
***
Мне везло на учителей.
Одною из них была Мария Антоновна.
И когда в магазине вижу антоновку,
то беру яблоко в руки. В нём мёд, елей…
А ещё были у меня учителя –
вся литература русская это тоже учитель!
И ещё, когда начинаешь в сотый раз с нуля,
и кричишь всем ветрам – рвите!
А когда по-язычески кланяешься всем дождям
атмосферным, кислотным, серным с примесью йода
на размытой до глины дороге, когда непогода
среди леса, луж и глубоких ям,
дождям, словно учителям!
И кричишь, руки воздев, посреди полян
в горицветах, ромашках: «Закрой, небо, кран!»
А оно, словно в тысяче шрамов и ран
из моей груди выполаскивает, вымывает, чтоб вновь по нулям.
А ещё мальчик в подворотне
с ножичком – просто так, попугать!
А я всю жизнь задыхаюсь после такого испуга.
А ещё бабушкина в ситцевых бликах кровать
наподобие доброго друга.
Учитель может целить, волхвовать.
Даже луч света. Даже котёнок пищащий – учитель,
когда ты спасаешь его дрожащего! (Так твою мать!)
Покупаешь еды, молока, наполнитель.
А я всю жизнь учусь добру,
например, у старухи (её бросили родственники),
например, у побитой собаки, прячущейся в конуру,
чем-то больше, чем сердце – поступью, россыпью,
растерзанной космической блёсткою, осыпью.
Я учусь добру каждый день по утру,
даже если мне в землю жёсткую!
Високосную. Подколёсную. Медоносную.
Стоп! Тпру!
Был ещё один учитель – моя любовь.
Он такой величавый, из разряда гениев!
Он был поэт. Юрий Кузнецов.
Он умер в день моего рождения!
***
«С твоей груди на плаху перейдет…»
М. Лермонтов
Как поэтам завидовать мне? Подскажи-научи!
Ибо, видя поэта, мне хочется вынуть верёвку…
То ли травма зачатия в жёлтую темень ночи,
то ли травма рождения, то ли времён жеребьёвка?
Не осуждаю.
Люблю!
Либо в списке одном,
словно в санкциях я, всё запретно – глаза, память, руки.
И одно лишь открыто, как будто Вийону дурдом,
и одно запредельно – кипящие в омуте звуки.
Мне так больно порой понимать занебесную связь,
ты как будто с петлёю на шее, к виску с пистолетом.
Как завидовать мне? Ты – поэт, а не царь и не князь.
Ты зарёванный весь, ты заплаканный, ты – лишний третий.
Гастарба́йтер, как будто водитель, уборщик хламья.
На дворе не серебряный век и не эсэсэсэрный.
Здесь провальная зона. Трясина. Когда воробья
отличить от жар-птицы не могут – ни стать, ни размеры.
Поколенье иное. Без строчек и без запятых.
Я кричу в своё эхо, и эхо меня понимает.
Мне хотелось завидовать бы, но над болью мосты
я скрепляю своим позвоночником, крепь ледяная
до тех пор, пока не зацветёт в моей пряной крови,
я кладу свою голову рифмам и ритмам на плаху.
Мне уже всё равно голова упадёт ли? Увит
лоб колючками, маками. Плач Андромахов
в каждой жилочке пульсом…Скажи мне, я разве пишу?
Пуповиной с ребёнком во чреве я связана слитьем.
Словно ломки во мне, наркоманом ищу анашу.
Как последняя нищенка.
Руки ко мне протяните!
За стихи денег нет. Не дадут. Лишь из горла кусок
будет вырван последний и клок переломанный правды.
Изощрённей нет пыток. Как будто под поезд бросок.
Ну вас, к ляду!
Сделать выдох и вдох. Не пиши, не пиши, не пиши.
Вырви рифмы из сердца. Не сможешь? Так сердце рви тоже!
Вымирающий вид. Краснокнижный! Не внемлющий лжи.
Птица дронт с золотистою кожей.
***
В Рождество всё иное: мосты, берега, что ажур,
Рождество просочилось в нас через планеты, сквозь кожу.
Вот вяжу ползунки я, носочки из нити вяжу,
сын родной мой – наш, твой, мой, сын Божий!
Как же можно так, чтобы беспомощным, чудным мальцом?
Как планету спасать можно, чтобы младенцем? Как можно?
О, виденье моё! Там, где в дивном бесстрашье крыльцо,
белоснежные овцы. И нити! Их отсвет крепёжный!
Не из них ли вся пряжа моя? Да, наверно, из них.
Не оттуда ль клубочки из шёлка, из шерсти старинной?
У тебя, ах, кровинка моя, этих дней расписных, пресвятых,
у тебя – именины!
Нынче мир, словно замер. Нет места вражде, дележу,
если в старом сарае, пронизанном ветром, родился:
пеленает Мария младенца.
А я вот вяжу,
словно морду овечью ласкаю, кудлатое рыльце.
Словно тычутся в руки зверята. Пронизана ткань
всего мира неведомым, сладким, тугим Вифлеем
Не убий!
Не кради! Возлюби! И так больно не рань!
О, спаси нас всех Сын Божий мой! Он – сумеет!
Что кричишь ты, народ? Возвещая, идут пастухи.
Мы – потомки волхвов, пастухов, возвещателей. Ибо
все с дарами сегодня. Здесь запах миндаля, ухи,
чеснока, мандаринов и жареной с зеленью рыбы!
Что толкаешься возле яслей? Восходи на крыльцо.
Погляди на младенца. Как грудью он кормится, как он
предваряет о жизни превечной! Целуй же лицо,
эти пальчики, ножки!
Небесно. Земно. Безвозвратно.
О, не стой. Не студи этот хлев, этот вещий сарай.
Вот учусь из молитвы выплакивать слово «спасибо».
А из боли вынашивать вещее это – воздай!
А иначе – погибель.
Целовать и вдыхать из прогрызенной мякоти неб
невозможно родное сыновье любимое тело.
А за окнами снег. А за окнами снег оголтелый.
Очертанья, что вплавлены, контуром в тёплый вертеп.
***
Когда идёшь в одном ты Крестном ходе,
ты причастившаяся, волнам городским
аки по тверди! Вместе, вплоть, в народе –
слиянная я, что спекалась в утробе
вот этой улицы. Не кинь, молю, не кинь!
О, сколько здесь порушенного было.
Мне на колени пасть у мостовых
пред куполом, пред каждою могилой
затоптанной! Святее нет таких.
Обиженных, униженных, распятых,
гремящих стеклотарой, нищих здесь
у кованных ворот, придурковатых
не счесть!
Кому-то даром. Им же всё недаром.
Кому-то грешно. Им безгрешно в старом,
немодном одеянии ночь-днесь.
Мы все в единой массе. В Крестном ходе:
над куполами птицы в хороводе,
сороки, сойки, голуби, грачи.
Молясь, молчи!
Я – бедная сегодня,
я – публика твоя, мой Волжский ход!
Здесь море-океан, Ока и Волга
сливаются, сцепляются в приплод.
Кто с детками, кто просто так, кто с мужем,
я лишь песчинка, комышек я –суши,
в скирде иголка!
Но здесь с тобой, рабочий люд, но здесь с тобою.
Молотобойцы, рыбари, ткачи, вахрушки,
две стриптизёрши да малец и дед с козою,
ещё актриса, говорят, она с шизою,
но мы все братья, все мы сёстры – кольца суши!
На этом море. Море белом, разливанном.
На Антарктидовом. На Китеградье вместе!
Подставь ладони для своей небесной манны,
целуй нагрудный, под рубахой гретый крестик!
Да, публика я – публика из публик!
Но мне так лучше со иконами, не тесно,
чем восседать так одиноко без возлюбья
в ряду, где кресло!
Но если честно, если честно, если честно
вот скоро всхолмие. Нам, выжившим от века,
пересказать вот в этом чохе, в этом звоне,
пересчитать потери наши в беззаконье,
держа в руках не похороненное древко!
Светлана Геннадьевна Леонтьева
Нижний Новгород, Россия
член Союза писателей России с 1997 года
Родилась на Урале. Публиковалась с 10 лет в изданиях «Красноуральский рабочий», «Вечерний Свердловск», затем в журналах «Юность», «Молодая гвардия», «Москва». «День поэзии», «Московский вестник», «Медвежьи песни», «Невский альманах», «Волга. 21 век», «Подъём», «Литературная Россия», «Нижний Новгород», «Вертикаль. 21 век», «Дон», «Антология. Поэзия делает землю красивой», «Антология лучших строф столетия». Участница, гость, член жюри ФЕСТИВАЛЕЙ – «Мировоззрение», «На крыльях поэзии», «Волошинский фестиваль», «Русский смех». Автор 31 книги прозы и поэзии. Постоянный автор «Дня литературы». Награждена многими литературными грамотами, благодарностями, значками, стихи и проза внесены в разные лонг и шорт листы. Участница конкурсов, награждена золотым дипломом «Ковдория», «Золотое перо Руси», «Бриллиантовый Дюк».
