Читать книгу: «Братство боли», страница 4

Ласточка

 
Птичка Божия не знает
Ни заботы, ни труда…
 

Александр Пушкин

 
Где ты, Божия певунья?
От зари и дотемна
Строит птичка-хлопотунья
Над землею терема.
 
 
Не блаженствует беспечно,
Словно в давние года …
Все на редкость долговечно,
И, должно быть, навсегда.
 
 
Да, и надобно ли птице
Покидать добротный кров,
Если можно притаиться,
Уберечься и укрыться
От крещенских холодов.
 
 
И не веря в чет и нечет,
Раздарить себя дотла.
Под крылом птенцы щебечут,
Озоруют, мал-мала.
 
 
Над излучиной распадка
Синева холодных звезд.
– Здравствуй, милая касатка!
Я зерна тебе принес.
 
 
И когда метель надует
Ледяную пелену,
Ты скажи, коль тяжко будет…
Я оконце распахну.
 
 
За горами, за долами
Нам любви не отыскать.
Будем с певчими мальцами
Эту зиму коротать.
 

«Листья под снежной коркой…»

 
Листья под снежной коркой,
Русла замерших рек.
Век у листвы короткий.
Ровно до снега – век.
 
 
Скрипы калиток, сходен
Слышатся за версту.
Тихо и безысходно —
В этом сквозном саду.
 
 
Но зачастит в апреле
С кровель, и хрустнет наст.
В оттепель станет прелью
Палый промерзлый пласт.
 
 
Смоет водою талой
Заледенелый слой.
Станет листва отвалом,
Свежей парной землей.
 
 
Снова заслышу веще,
В проблесках синевы,
Как надо мною плещет
Плоть молодой листвы.
 

«Куда ты бежала, трава…»

 
Куда ты бежала, трава,
Когда небеса грохотали,
Как будто питомцы Петра
Чугунные ядра катали?
 
 
Куда ты стремилась, скажи,
Летела, волною стелилась,
Какие сочтя рубежи
За непреходящую милость?
 
 
И пахло в саду резедой,
И ливень сочился сквозь щели,
И долго во тьме грозовой
Смятенные травы шумели.
 
 
И шепот по склонам ложбин
Струился, едва различаем:
– Нет, мы никуда не бежим,
Мы просто к земле припадаем.
 

«Верни величие листку…»

 
Верни величие листку,
Глухой просёлочной дороге,
Надломленному колоску
И чуть мерцающей протоке.
 
 
Среди истерзанных дерев,
Над срубом высохшей криницы
Ты ощути священный гнев,
Как у поруганной гробницы.
 
 
У края мертвенной стерни
Не торопись, постой подоле…
Верни величие, верни,
Земному трепету и боли.
 

Осень

1

 
Когда замедляют движение древесные смолы,
И я замечаю, что ячейки вылущенного подсолнуха
геометричны, как пчелиные соты;
когда в озимые борозды бросают зерно,
и влажная скорлупа ореха
разжимает объятия,
мы выходим вдвоём из дома,
не торопясь, спускаемся по ступеням террасы
и ставим стол
под виноградный свод.
Когда облетает старый сад,
и в зареве полдня плывут по ветру
золотые нити сиротства;
когда земля источает благодатное тепло осени,
и в этом недолгом тепле я пронзительно чувствую —
спелую тяжесть яблок,
тягучую сладость патоки
и томящую медлительность женщины,
что готовит случайному гостю место ночлега,
вот тогда, понимая друг друга без слов,
мы ставим стол
под виноградный свод.
Когда вдалеке
громко бухает утроба барабана,
а голос трубы прихотлив, весел и неудержим;
когда хозяйка размеренным ножом
режет сырой брус брынзы,
и в отдалённой комнате высится стопка калачей,
витых и весомых,
как куски корабельного каната;
не стоит, мой друг, тужить о прожитых днях,
сорокалетия срок – это только середина пути.
Даваййка поставим стол
Под виноградный свод.
 

2

 
Пусть смеркается день,
и с пустынных полей тянет темью и холодом,
и по пыльным проулкам
возвращается с выгона стадо,
покачивая на ходу
тяжёлыми, как рукомойни, сосками;
звон вечерних подойников
не враждебен музыки свадеб.
Пусть лежит на крыльце
желтый свиток листа,
но сентябрьские заморозки не опалили пока
безымянного братства травы,
и земля не забыла ремесла плодородия.
Руки замерли на струнных орудиях,
и разверсты уста для вдохновенной хвалы,
но во мне не смолкает нота тревоги,
неотвязная нота тревоги,
как упорная капля, дробящая камень,
как режущее слух прикосновение стали к стеклу,
всё та же проклятая теза:
 
 
«Человек есть существо, которое погребает».
 

«Пока ещё пишутся оды…»

 
Пока ещё пишутся оды,
Хотя, говорят, бесталанны.
Ругая причуды погоды,
По парку фланируют франты.
 
 
Пока благолепны фронтоны
И так полнозвучны фонтаны.
Под сенью садовой ротонды
Милуются нимфы и фавны.
 
 
Но что-то вершится незримо,
А, значит, вдвойне неизбежней.
Полоска весеннего дыма
Плывёт над галдящей скворешней.
 
 
И пашни не знают износа,
И грозы гремят над юдолью,
И жизнь моя, словно с откоса,
Летит, задыхаясь от боли…
 

«Это кто скок – поскок…»

 
Это кто скок – поскок —
с бодунца-леганца —
по весёлой тропинке, ведущей к пивному ларьку?
– Это он! – отвечают деревья воскресного парка,
удручённо качая листвой.
Несмышлённый пацан,
постоялец промышленной зоны,
неумелый подпасанок ремесла.
Как он тянет пивко запрокинутым горлом,
в распахнутой пёстрой рубахе.
Выставляет вперёд свои певчие губы
и свистит на манер озорного скворца,
клубы пены сдувая с бокала.
Всё, пацан, впереди!
Ты научишься жить в промежутках,
между спазмами боли,
и поймешь, что любовь —
это прикосновение к вечности.
И напишешь хмельные стихи,
ожидая неслыханной славы…
И вернешься сюда, в свою нищую юность.
Пригуби же пивка в этом парке, под шелест листвы,
под шелест листвы…
 

Щегол

 
Эта жажда творить – мне понятна до боли.
Я по птичьему рынку неспешно прошел.
Как поет вдохновенно в железной неволе,
Желтоглазый щегол,
Желтоглазый щегол.
 
 
Только случай творить не представился, вроде…
Как же право такое певец приобрел?
В тесном горле его бьется тяга к свободе,
Желтоглазый щегол,
Желтоглазый щегол.
 
 
Как привычна толпе злая страсть к кривотолкам,
Только что мне сейчас неразумный укор.
Отсчитаю рубли и с блаженным восторгом
Отпущу тебя в небо,
Желтоглазый щегол.
 
 
Удивит продавца этот жест безответный…
Пусть в душе моей снова – раздор и раскол.
Как взахлеб торжествует он в роще рассветной,
Желтоглазый щегол,
Желтоглазый щегол.
 

Дудочка

 
На рассвете исчезают
В море корабли.
Тихо дудочка играет
На краю земли.
 
 
Так светло и незабвенно
Для тебя одной.
И проходят незаметно
Годы стороной.
 
 
Все давнишние печали
Замерли в груди.
Словно ты еще в начале
Долгого пути.
 
 
Словно зарево сирени
Видится в окне.
И спускаются ступени
К плещущей волне.
 
 
Манят яркой новизною
Заводи реки.
И гудят в весеннем зное
Майские жуки.
 
 
Мир наполнен чудесами.
И – над синью вод —
Снова светлыми ночами
Дудочка поёт.
 

Кафе в парке

1

 
Слышите шум вековых тополей…
Он заглушает высокие колокола вселенской печали,
гулкую разноголосицу дня настоящего,
громкие призывы,
начертанные на линялом кумаче.
Это старый прибрежный парк
сотрясает осенний непрошенный ветер,
как пену, взметает клочья бумаг,
путает пряди женских волос,
срывает с прохожих кепки и шляпы
и они, подхваченные порывом ветра, уносятся вскачь
по пустым песчаным дорожкам.
И только здесь – в это невозможно поверить —
стоит незыблемый штиль уюта.
Кафе «Бриз» называется эта обетованная заводь.
Над серым пустырем асфальта,
обрызганным перламутровыми
каплями голубиного помета,
нависает прозрачный пластиковый козырек.
Как пристань спасения и благоденствия,
возвышается буфетная стойка,
парное оконце выдачи заказных блюд —
амбразура порционной снеди —
притягивает взоры страждущих чревоугодников.
Влажные, непокрытые скатертями,
столики, шаткие, как трапеции,
придают любой застольной беседе
неподдельное веселие и счастливую непредсказуемость.
Нет, вы никогда не встретите здесь
потертой плюшевой роскоши районного ресторана,
вычурных завитушек лепнины
в стиле сталинского ампира
или древа-анчар в непомерной дубовой кадке.
Голый казарменный конструктивизм —
вот стиль наших летних общепитовских забегаловок.
 

2

 
Спешите сюда, в эту славную заводь,
о, мужи палимые жаждой!
Влачите сюда свои похмельные шаткие стопы,
суровые адепты портвейна,
тонконогие, как кузнечики, рыцари сухих вин,
добродушные прихлебатели жигулёвского пива
и чинные приверженцы коньячных созвездий.
Ведь только здесь вы воспарите
в запредельные небесные выси
(как просто уйти, ускользнуть, укрыться)
или проникните в недоступные земные глуби,
(вот и боль притупилась, колющая боль в сердце)
что будет после о чем вспомнить,
будет долго о чем вспомнить, будет о чем…
Память блаженна в хмельном забытье!
Забудь, очарованный бражник,
имена погребенных отцов,
эпоху культа и день ее сокрушения,
неистовую веру, неразбавленную невинной кровью,
горечь отчаяния и немощь бесправия.
И не стоит поднимать взгляда выше уровня знамен,
чтобы не видеть над собой этой прорвы пространства,
грозовой клубящейся бездны,
не стоит задаваться извечным и простым вопросом —
«кто я есмь?»
и не повторять без конца, как заклинание,
короткую фразу-перевертень —
«Отче, что?»