Читать книгу: «Братство боли», страница 3

«…и вновь о нём. Скажите мне – доколе?..»

 
…и вновь о нём. Скажите мне – доколе?
Пришлась по сердцу многим эта роль.
К чему скорбеть, когда земной юдоли
Не горше, нет, – небесная юдоль.
 
 
Без устали – который день в печали —
Твердят о нём, сочтя слова за труд.
Но те, кто ныне в запредельной дали,
Не имут срама и хвалы не ждут.
 
 
Речь о живых. Снедаемы заботой,
Они извечный затевают торг.
Не дёгтем мажут – кроют позолотой,
И это действо называют долг.
 
 
Долг памяти?.. Но не бесстыдство ль это —
Когда скорбят, кто клял и предавал.
Вновь из каменьев, брошенных в поэта,
Поэту воздвигают пьедестал.
 

«Как он свеж, этот мартовский воздух!..»

 
Как он свеж, этот мартовский воздух!
Хмарь и холод – давно позади.
Нужен сердцу хоть временный отдых
От неслыханной гонки в груди.
 
 
Словно я только в самом начале,
Понимаю, что все неспроста.
Хоть и выпита чаша печали,
И ладонью отерты уста.
 
 
Словно я отдалился от края,
И отпущены сроки взаём.
– Мы еще поживем! – восклицаю,
Ослеплённый провидческим днём.
 

Исцеление прокажённого

 
И вот, подошёл прокажённый
и, кланяясь Ему, сказал: Господи!
если хочешь, можешь меня очистить…
 

Матфей 8, 2

1

 
Я с ним столкнулся в пёстрой толчее —
Лицом к лицу – на рынке в Вифсаиде.
Был душный полдень. В рыбьей чешуе
Дробилось солнце. Пахло прелым злаком,
 
 
Навозом, сукровицей палых смокв
И травами египетского плена.
Струился мёд, как зною пелена.
Звучал картавый галилейский говор.
 
 
Отрывисто и звонко хлопал бич
В загоне для скота. Вдали шумело море,
А в двух шагах почтенный прозелит
Вёл пылкий торг на греческом наречье.
 
 
Он брёл один вдоль глиняных лачуг,
«Нечист! нечист!» выкрикивая хрипло.
Сухой обезображенной рукой,
Как птичьей лапой, суковатый посох
 
 
Сжимал. Лицо в гноящихся буграх,
Багровое, как пьяный лик сатира,
Он прикрывал изорванным плащом.
Зной не спадал. И плоть его смердела.
 
 
За годы странствий на лице земли
Я не встречал ещё ничтожней твари,
Чем этот прокажённый. Видит Бог,
Нет пагубы страшнее чёрной лепры.
 
 
И всё же он внушал невольный страх,
Недаром был гоним он отовсюду
Людской толпой. Как часто неприязнь —
Лишь хорошо скрываемая зависть.
 
 
Он был свободен, как любой изгой.
Копьём его коснуться не решались
Солдаты Рима. Не хватал его
Прислужник-мытарь за полу хитона.
 
 
Он был свободен. Лишь один Господь —
Изгою кесарь. Доблестная участь!
… Я отшатнулся. В сторону свернул
И под ноги швырнул ему динарий.
 

2

 
Совсем нежданно – сорок дней спустя —
Мы встретились. То было в праздник Кущей.
Он шёл в толпе. Он не скрывал лица,
Очищенного от зловонных струпьев.
 
 
Кто от проказы исцелил его?
Кто руку протянул к его позору?
На площади светильники зажгли —
По окончанью праздника – левиты.
 
 
Люд ликовал. Плясали языки.
И он, счастливый, ликовал со всеми.
Так кто же тот, которому дано
От Бога власть над обречённым телом?
 
 
Я понял всё… и кинулся к нему.
Кричал в лицо. Нещадно тряс за плечи.
И он, не унимая влажных глаз,
Ответил: Иисус из Назарета.
 

Предместье

«Мы сумели пройти беспредельные дали…»

 
Мы сумели пройти беспредельные дали
И скопление мертвой клубящейся тьмы.
И вернулись домой, и застыли в печали.
– Что там, брат, впереди? – Золотые холмы.
 
 
Может, это обман изнуренного зренья
Иль видения бреда морочат умы.
Как престолы, сияли они в отдаленье.
На отлете Отчизны – золотые холмы.
 
 
После бражных пиров и куражного срама
Безучастное сердце забилось в груди.
Ведь вершине холма – это место для храма.
Если высится храм, мы проложим пути.
 
 
Это зрело в веках, это было издревле,
Словно ветер, и степь, в степи ковыли.
Здесь встречается свет, нисходящий на землю,
С благодарственным светом родимой земли.
 
 
Замираю – пред Славой грядущей —
в поклоне.
На ресницы слеза набегает, светла…
Как возжженные свечи, в малиновом звоне
Надо мною плывут купола.
 

Рождество

 
Хвала тебе, матерь! И годы спустя
Не тронет твой образ дыхание тлена.
Над миром восходит знаменья Вождя —
Звезда Вифлеема, звезда Вифлеема.
 
 
Звезда, как и Слово, не знает границ.
Она озарит гефсиманские кроны
И храм, что падет пред язычником ниц,
И холм искупленья, и воды Кедрона.
 
 
Исход декабря. Но в степи борозда
Черна и черства. Снега нет и в помине.
– Господь, укрепи меня! – просят уста.
В рождественском празднике —
привкус полыни.
 
 
Исполнен печали рожденья устав,
Так Воля Господня издревле судила.
Качаясь от боли – как Руфь и Рахав —
В беспамятстве губы она прикусила.
 
 
Она одинока в пустынной ночи,
И нет ей подмоги в том акте великом.
Так плачь же, Мария, и в голос кричи,
На крик твой Младенец откликнется криком.
 
 
Все ближе пророком предсказанный час,
Устам нечестивым ниспослана милость.
На стыке столетий младенческий глас
Вы слышите, братья?
Свершилось, свершилось…
 
 
Восстанем от морока долго сна,
Рожденные свыше не ведают злобы.
Омоет Его Иордана волна,
Как ране – вода материнской утробы.
 
 
В рассохшие ясли постелит рядно
Мария, улыбки смиренной не пряча.
Она и не знает, что ей суждено
Застыть у креста изваянием плача.
 
 
На плошку осыплется свечки нагар,
И к сердцу внезапно подкатит кручина
В тот миг, когда смирну – провидческий дар —
Волхвы принесут к изголовию сына.
 
 
Спит Первенец в яслях. Проселки глухи,
Лишь изредка вскрикнет полночная птица.
В лощине костер разожгли пастухи,
И пятна огня обозначили лица.
 
 
Отведали вдосталь нехитрой стряпни
И стали устраивать место ночлега.
Пришествия Бога не ждали они,
Их души снедало предчувствие снега.
 
 
И снег, словно свет, снизошел с высоты.
Он был вожделеннее манны небесной.
Мерцала пороша на склоне гряды,
На кровлях лачуг и на храмине местной.
 
 
Снег выпрямил кручи вдали и вблизи,
Поскольку щедры были горние сферы,
И страждущим всем приготовил стези,
Ведущие к входу заветной пещеры.
 
 
И Ангел Господень предстал пастухам:
По снежным проселкам, по торным снегам,
К Спасителю мира припасть возжелая,
Мы двинулись скопом. Мы пастырям вслед
 
 
Ступаем по снегу скользящей стопою.
Смотрите, над яслями зыблется свет,
И темени бездна стоит за спиною.
 

«Словно памятные святцы…»

 
Словно памятные святцы,
Строки теплятся в груди.
Уходить, чтобы остаться.
Возвращаться, чтоб уйти.
 
 
И не праздные прогулки,
Не морока, не тщета….
Но в знакомом переулке
Внове всё, как и всегда.
 
 
В этом крохотном пространстве
Снова властвует зима.
В хрупком праздничном убранстве
Дерева, как терема.
 
 
Безмятежный белый снеже.
Бесконечный чистый свет.
То ли я пока и не жил,
То ль меня в помине нет.
 
 
И храню в душе, как милость,
Уверение одно:
– Господи! Ведь то случилось,
Чему быть не суждено.
 

Свет детства

1

 
В детстве – больше всего остального —
меня удивлял солнечный свет.
Летним полднем его было столько,
что невольно смежались глаза.
Свет проникал в самые отдалённые,
недоступные уголки:
в глушь чулана, в гулкий ствол колодца,
в стремительные провалы сновидений.
В сухой темноте дровяного склада
свет сочился сквозь узкие, как порез, щели дверей;
слепил на речном плёсе
звонким ребячьим плеском;
отражался в осколках стекла,
в выпуклой жести водосточных труб,
в брызгах дождя и в озорном карманном зеркальце.
 
 
Весь окружающий мир был для него
материальной оправой – и только.
Всё, что плескало, шумело, дробилось рябью,
служило ему живым обрамлением,
кружевной замысловатой виньеткой.
И это делало солнечный свет ещё невесомей,
привлекательней и неуловимей.
Я и сейчас, закрывая глаза,
вижу лужайку лета
или – чаще всего – прямоугольный проём окна,
сквозь который тянется просека утреннего света,
а день ещё так слаб и хрупок,
и цветы на городских клумбах
по-девичьи сдержанны и стыдливы,
но в песчинках пыльцы
уже напряжённо гудит шмель,
мохнатый, исчерна-золотой и сильный,
как землекоп…
 

2

 
Это истоки дня,
это мир целиком,
не разъятый на части взрослым досужим рассудком,
мир в пяти человеческих измерениях —
свежесть глазных яблок,
подушечки пальцев, перепачканные
чёрным соком шелковицы,
трепет слуховых перепонок,
оскомина нёба,
запах травы и земли, песчаных дорожек
и зарослей мелководных речных лагун.
Это старый прибрежный парк,
куда в дни праздников и в часы «утомлённого солнца»
устремляются жители
нашего провинциального городка.
Здесь гуляют парами и в одиночку
(на обочинах дорожек – макушки травы-муравы),
шумно раскланиваются, встречая знакомых,
окунают лица в лиловую мякоть сирени,
обмахиваются носовыми платками
и шляпами в мелких неисчислимых дырочках.
Сквозь яркую пестроту шелковых платьев
просвечивают зрелые женские тела,
млечно-белые, ещё не тронутые загаром,
ослепительные до головокружения,
до горлового спазма, до немоты речи;
прекрасные тела молодых матерей
в карих глазках родинок
и голубых пульсирующих прожилках.
 

3

 
На окраине парка —
у самой кромки реки —
вы обязательно отыщите раковину танцплощадки,
где в назначенный час
заводят всё тот же бесхитростный мотив,
ранящий навылет мальчишеское сердце.
Танцплощадка грохочет в сумерках дня.
Я приникаю щекой к теплому дереву ограды
и подолгу наблюдаю за действом,
ещё недоступным для моего возраста,
многое угадывая и подозревая.
На моих глазах пересекаются
случайные и многозначительные взгляды,
внезапно возникают и рушатся
любовные треугольники, а порою —
вокруг отверженного и незадачливого сердца
очерчивает свою замкнутую кривую
одиночество.
 
 
О, геометрия
человеческих душ, связей и влечений!