Читать книгу: «Братство боли», страница 5

На окраине страны
(воспоминание о 80-х)

 
Вдалеке от трёх вокзалов,
От пяти углов вдали
Хрипло радио вещало,
Подорожник цвёл в пыли.
 
 
Молотком дробили цоколь
На другом конце земли.
Вдалеке – и чуть поодоль —
Жили люди, как могли.
 
 
Были вьюги и торосы,
Люди кутались в пальто.
И на веские вопросы
Отвечали: – Ну, и что…
 
 
Приказным речам не веря,
Оставался каждый глух
К плеску прений, к скрипу перьев,
К звону копий и кольчуг.
 
 
Не о том они мечтали,
Если в праздничных статьях
Тусклым ногтем отмечали
Те места, где о харчах.
 
 
Если хочешь жить харчово,
На планиду не пеняй.
Снова площадь кумачова,
Значит, праздник Первомай.
 
 
Люди пили на досуге
В милой призрачной глуши.
Разновидность вечной скуки —
Эти праздники души.
 
 
Так и жили, не тужили,
Без особенных страстей,
Невесёлые транжиры
Жизни бросовой своей.
 
 
И взывал к ним горлом слабым,
Проклиная злобу лет,
Гений местного масштаба,
Обезумивший поэт.
 

Воздушный змей

 
Пока дышу, пока живу истоками,
Всем говорю – Господь, благослови!
Проходит жизнь…и все-таки, и все-таки
Так хочется мне веры и любви.
 
 
Бываю переменчивой, как облако,
Что соткано из подвенечных грёз.
И если вдруг ты оказался около,
Тебе не удержать счастливых слёз.
 
 
И ты поверишь в назначенье лучшее,
И обретешь пристанище от бурь.
Я – облако, скользящее, летучее…
И подо мной – бескрайняя лазурь.
 
 
Скалистый берег тянется и тянется.
Волна так первозданна и светла.
Я – облако, задумчивая странница.
Мои собратья – вольные ветра.
 
 
Но иногда живу надеждой тайною
И верю в наши млечные пути.
Порадуй душу весточкой нежданною,
Воздушный змей над морем запусти.
 
 
Пускай случится чудная мистерия,
Что так желанна столькими людьми.
…И на крыле натянутой материи
Твои слова о вере и любви.
 

«Черно-сизое крыло…»

 
Черно-сизое крыло.
Птица вольного полета.
Сердце радостью свело
Непонятного от чего-то.
 
 
Сочетание цветов,
Словно иней на асфальте.
И далекий светлый зов
Без надрыва и без фальши.
 
 
Проживет свой птичий век
В этом царственном обличье.
Полноводье вешних рек
Отразит её величье.
 
 
Ты такая же, пойми,
Не терзай себя украдкой.
Ведь отлична меж людьми
Своей смелою повадкой.
 
 
И тебе, моя душа,
Улыбнется каждый встречный.
Жизнь безмерно хороша,
Оттого и быстротечна.
 

Туда, где два солнца

 
Туда, где два солнца над краем земли.
Туда, где нас помнят еще молодыми.
Шумят ковыли,
И плывут корабли.
Дыхания слиты, и мы – нераздельны, едины.
Два солнца, как знак бесконечности… вериться нам,
Так будет навек.
Перед нами – в цветах – распростерлись долины.
И эхо нам вторит – едины… едины.
Прощай, моя радость! Зашло твое солнце за край,
За грань горизонта. Оно никогда не вернется.
Прости, если плачу… навзрыд, невзначай.
И грею ладони, как в мертвой золе,
в лучах твоего уходящего солнца.
 

Колокола тревоги

Николаю Сундееву

 
… стирается след на песке,
и воды забвения смыкаются над головой,
последние очевидцы – седые блаженные старики —
лежат распрямлено в плоскодонных челнах.
Бронзовый колокол, подернутый патиной времени,
методично отсчитывает удары,
и каждый удар кажется последним.
 

1

 
Я увидел с вершины холма руины нашей реки.
Широкое русло, изрезанное морщинами зноя,
росохлый помост деревянного парома
и обвальную насыпь дамбы,
заросшую травой запустения.
Я подолгу вглядывался в рельеф неширокого русла,
стараясь помочь своей слабой памяти
и сделать попытку определить,
где пролегал прямой и отвесный ров фарватера,
вполне пригодный для веселых экскурсионных катеров,
где открывались крутые откосы и чистые отмели,
в которых сверкала на солнце рыбная молодь.
Но русло реки было ровным, как степной шлях.
Время стерло выступы дна и сыпучим прахом
наполнило впадины,
и только речные бакены, наполовину вросшие в грунт,
тяжелые, краеугольные бакены —
верстовые столбы реки —
напоминали мне прежний
приветливый нрав речной глади.
Вереница печальных паломников
тянулась по мертвому руслу реки.
Лица их были черны,
в уголках губ запеклась пена проклятия.
Дети, обреченные умереть первыми,
судорожно хватали губами раскаленный воздух
и из последних сил тянули сухие былинки рук
к материнским ладоням.
– Сын мой, кровинка моя! —
шептали уста матери – почему в ту бездумную ночь
не закрылись створы чрева моего,
и ты начался во мне,
почему ты не захлебнулся во влаге моей утробы,
и колени мои приняли тебя в назначенный день.
Услышь, Господи, безутешный плач матери!
Дай смиренной смерти сыну моему,
без стенаний и корчей,
без крика и предсмертной мольбы,
чтобы умер он, как счастливо засыпал в недавние дни,
насытившись густым материнским млеком.
 

2

 
Куда же шли они, обреченные усталые путники,
по мертвому руслу реки?
Солнце скрывалось за гранью горизонта
и появлялось вновь – по левую руку скорбного шествия.
Какая сила неодолимо влекла их —
все дальше и дальше —
словно сор прошлогодней листвы, подхваченный
предгрозовым ветром?
Люди шли к морю, надеясь найти на его берегах
пристанище последним дням своим.
Но не знали они, что море – мертво.
Но также, как встарь,
бил на причале бронзовый колокол,
и только у каменных глыб волнолома
не раздавалось больше гулких ударов стихии,
не звучали на берегу голоса местных загорелых уроженок,
занятых своим суровым рукоделием —
починкой заскорузлых от соли рыбацких сетей.
Бил неприкаянный колокол.
Стайка пришельцев шла полосой побережья.
Лица людей не ощущали свежей шипучей влаги,
им не щекотал обоняние запахи йода,
плакучих водорослей и пеньки.
Над морем колыхалось горячее марево,
и впереди – на сколько хватало взгляда —
простиралась бескрайняя пустыня,
которая недавно совсем
была заселена мельчайшим роем планктона,
косяками скумбрии, морским мхом,
аметистовыми сколами медуз
и колченогими крабами… помните,
как порой их выбрасывало на берег,
и они, застигнутые врасплох,
путались в пене прибоя, как в паутине…
Почему это нежданно привиделось мне,
ведь за окном в мягких сумерках лета
я вполне различаю приметы предместья —
кущи садов, мазки фонарей на мостовой,
чешую черепичных кровель,
и вдруг в тишине – так явственно и весомо —
глухие удары поминального колокола.
 

«Не сохранилось и следа…»

 
Не сохранилось и следа
Былой распахнутой свободы,
Качавшей исстари суда,
Кормившей издавна народы.
 
 
Вы верно помните, как встарь,
Волна – от края небосклона —
Стремглав неслась и, как сизарь,
Взмывала с грани волнолома.
 
 
Осколки воли – солоны.
Вы скажете: горьки, как цедра.
Во глубине седой волны
Несметные таились недра.
 
 
Ветрам неведома узда,
Тяжёлым килем гладь изрыта.
О, вспененная борозда
От Крита до брегов Тавриды.
 
 
Я помню пасмурную рань,
Стихия дыбилась, стенала,
Как будто в певчую гортань
Плеснули кипяток металла.
 
 
Смерч пламени и клочья туч.
И корчи, и мольбы о смерти…
Как необъятен и гнетущ
Простор испепелённой тверди.
 
 
Сечёт по скулам суховей,
Разносит прах во все пределы.
Одна строка до наших дней
Каким-то чудом уцелела…
 
 
«Глаза возлюбленных морей».
 

«Весь город – в сирени. Не к месту, не к спеху…»

 
Весь город – в сирени. Не к месту, не к спеху.
Зачем поклоняться жестокому веку.
Бродить до рассвета неведомо где,
По мёртвой траве и цветущей воде.
 
 
В какие просторы, провалы, пролёты
Уходят мои баснословные годы.
– Постойте, – я жарко шептал в тишине, —
Хоть малую метку оставьте на мне.
 
 
Скрипит под ногами песчаная осыпь.
Я времени лёт обнаружил на ощупь.
У краешка губ, как зарубки тех дней,
Морщины легли от печали твоей.
 
 
Так бей же в упор, беспощадное время!
Безжалостно гнёт молодые деревья
Лавина дождя. И не может сломать.
В смиренье сокрыта особая стать.
 
 
Как сыростью тянет в глухом палисаде.
…И запах сирени. Не к месту, некстати.
Я в ветряный полдень шагну на крыльцо,
Навстречу грозе запрокину лицо.
 
 
Небесная влага грохочет в оврагах,
Струится по стёклам в рассохших оправах.
И грома раскаты слышны вдалеке.
…И грозди сирени на мокром песке.