Читать книгу: «Просто так», страница 5
Кладбище огромно, едешь-едешь, а оно всё не кончается, скачет с пригорка на пригорок. Плотно друг к другу железные оградки – чтобы не выпустить никого обратно, и цветы, цветы, живые и искусственные – если от кого-то утаить, что под землёй здесь лежат мёртвые, он подумает, что попал на большое торжество. Небо мелкое, если долго вглядываться, оно отразит всё это многоцветье и блеск металла, а посредине – солнце. Сбоку свалка, конечно. Там мёртвые живые цветы и искусственные, искусственные тоже умирают – а они-то думали! – а ещё пластиковые бутылки, дохлая ворона и детские сандалии. Их никто не хоронит. Лет 10 назад он сказал мне: «Хочется заглянуть в будущее, интересно, что там и как.» Вот теперь его нет, а я живу, чтобы помнить о прошлом, а от будущего мне тошно.
В Ясной Поляне нет полян, а есть много надписей иероглифами, а также китайцев или японцев, в общем, азиатов с нешироко распахнутыми глазами и явно выраженным стадным чувством. Ходят группами, негромко разговаривают, фотографируют графские дома, людские, конюшни и себя в них. Наши – только себя. Под цветущими яблонями, прямо на траве, стоя, сидя, полулёжа, в одиночку и коллективно. По мне, в кадр просятся покрывало-скатерть и закуска. От других иностранцев европейской внешности в молчащем состоянии я наших уже не отличаю – слились повадками. Ещё фотографируют сами себя с помощью палки: на лавочках, с благоверными, на аллеях, с детьми, вообще везде – ходишь и шарахаешься, чтобы не испортить чей-то снимок своей рожей. Чудится в этом повальном фотографировании какая-то весёлая насмешка времени над человеческим желанием его остановить.
Густо пахнет яблоневым цветом и конским навозом. Вдоль аллей старые клёны и дубы, великолепно молчаливые и равнодушные. В пруду мутная застоявшаяся вода, лапчатые водоросли, в которых пучеглазится рыбья мелочь, на поверхности – невиданно огромные и жирные клопы-водомерки, видать, графских кровей
Бесклёвье.
В отличие от поимки трофея, бесклёвье вспоминается смутно. В нём – тайный смысл, не омрачённый пучеглазой радостью, поэтому память прячет его поглубже, чтобы не засалить. Трофеи беспощадно раздирают бесклёвье на кусочки, которые и являются залогом существования всего остального – если бы жизнь состояла из одних трофеев, мы бы ничего не помнили.
В переломные и важные моменты, открывающие бездны и перспективы, я всегда поступал глупо и неправильно, во всяком случае, когда ещё как-то поступал. Будто некий внутренний голос уводил от трофея и связанного с ним последующего пира души в сторонку, за угол, где темно, задумчиво и обязательно споткнёшься, набьёшь шишку, чем задумчивость и усилишь, оставив душу без пира, но с тянущей, как с похмелья, болезненностью.
А вот на счастье внутренний голос не реагирует, потому что оно подкрадывается тихо, по-разбойничьи, не поделом, а просто так. Счастье – это речка, лес, поле, возможность доставлять пучеглазую радость близким и переживать за тех, кому больно. Да, сострадание – счастье и неправы те, что определяют его как перенос чужих шишек на свои – в нём вообще ничего своего и нет.
Кто знаком с моим журналом, знает, как плохо я отношусь к истинам – навязанным заблуждениям – в пользу заблуждений добровольных. Что позволяет написанное мною рассматривать с этой точки зрения. Кто-то скажет, что в добровольном заблуждении прожить легко – может быть, я по-другому давно не пробовал. Надеюсь, в нём сподручнее искать истину, чем в самой истине и, приблизившись, спрятаться от неё в сторонку, за угол, повинуясь внутреннему голосу – чтобы не засалить. Добровольные заблуждения обрекают на одиночество, в них трудно найти попутчика – на первой же развилке всяк норовит свернуть на свою тропинку. Потому что в одиночку и малым кусочком насытишься, чего уж говорить о трофее, о котором в бесклёвье остаётся лишь мечтать.
– — —
С утра во дворе толпятся принцы на белых конях, с цветами и предложениями руки и сердца. Принцесса любит утро – впереди целый день, может быть, полный чудес.
Король с рассветом уезжает на войну и появляется только к ужину, злой и молчаливый. Дни, свободные от войны, король проводит у себя – пьёт вино, ругается и стучит кружкой по столу.
Королева встаёт поздно. Проснувшись, лежит на спине и часами смотрит в потолок – на потолке, кроме извёстки, ничего нет, и это единственное, что нравится королеве утром.
Спровадив принцев – таких же, как и все другие принцы, без малейшей надежды на чудо – принцесса садится обедать. Ест она всё подряд, помногу, отчего толстая, с румянцем во всё лицо, уши и шею.
Королева за обедом принимает соседей: обедают долго, потом до вечера обсуждают других соседей, которые придут на обед в следующий раз. Соседей много, их перемены хватает на неделю.
Принцесса после обеда гуляет в парке – обширном, с высокими деревьями и узкими скамейками в тайных местах – здесь принцесса отдыхает и мечтает о чуде. Долго ходить она не может, устаёт, потому что сильно хромает – одна нога принцессы короче другой.
Ужинают вместе, молча, король смотрит на жену и дочь и не может понять – жалеет он их или ненавидит. Раньше за ужином он рассказывал им про войну, но потом понял, что это никому – в том числе и ему – не интересно.
Принцесса на ночь читает книги: в них принцессы и принцы помногу и напоказ страдают, но потом приходит чудо, и всё заканчивается хорошо. Вдоволь наплакавшись над книгой, принцесса засыпает.
Королева лежит со свечами в изголовье и смотрит туда, где должен быть потолок, только в слабом свете свечей потолка не видно, над нею мрак и бесконечность. Но королева засыпает с уверенностью в чуде – потолок завтра обязательно будет на месте, пустой и белый.
Король стоит у окна, пока ночь не съедает деревья и кусты в саду; ему страшно. Он боится, что война никогда не кончится, а ещё больше боится – что кончится когда-нибудь, и ему будет нечего делать со своей жизнью.
Утро резко пахнет розами и лошадиным навозом.
Вариации на тему
Человек с древности отдалялся от природы. Кому первому пришла в голову мысль, что он умеет мыслить, неизвестно, но ухватились за неё многие. Вторая благая мысль, разумеется, была, что умеет мыслить только он. Самыми отпетыми поборниками мысли были Декарт, Спиноза и, конечно же, Паскаль – все, наверное, помнят: «Величие человека в его способности мыслить» и про мыслящий тростник тоже.
Третья мысль – о себе, как мыслящем – пришла в голову Лейбницу и называется самосознание, которого, вне всяких сомнений, природа лишена. Потом посыпалось. Рефлексия (П. де Шарден), свобода воли, – кстати, интересно, что свободы воли животных лишил тот самый Шопенгауэр, который до того это же самое неплохо проделал и с людьми, но потом, помыслив, вернул для них отдельно в неком «познании волей своей сущности», которое обещал разъяснить. «Человек – это животное, способное обещать», – Ницше, как видно, тоже работал над вопросом.
Наконец, дух. Это такая штука, которую никто не видел, поэтому говорить о ней можно разное и помногу. Даже если это дух простого дворника, а уж если Мировой Дух… Благодаря этому самому духу «человек – существо, превосходящее себя и мир» (М. Шелер). Вот так. Животным, само собой, возбраняется даже слабый душок.
А ведь ещё параллельно со всем этим весьма распространённая уверенность, что у человека тело животного, а душа божественна (Кузанский, Эразм, да несть им числа).
Справедливости ради следует заметить, что Фейербах всё же вернул человеку тело, наделив «разумом, любовью и волей», опять-таки, в отличие от животных.
Теперь возьмём кленовый лист в сентябре. Можно ещё апрельский рассвет, или бег лошади по степи – кому что по душе. Вот смотрим на этот несчастный лист и чувствуем, что внутри что-то переворачивается. Пришпандориваем к этому «что-то» по очереди мысль, самосознание, рефлексию, свободную волю (если дастся) и даже дух (если поймаем). Любой стороной. Не пришпандоривается.
«Фи,» – скажете, – «эмоции! Это несерьёзно. Понижение градуса мысли. Эмоции и у животных есть.»
Немного о «фи». Аристотель изо всех сил пристраивал добродетель к смыслу жизни, но всё-таки сполз на удовольствие, пусть даже и в добродетельности. Остальные многие и не стеснялись: смысл жизни, счастье – в удовольствии, или наслаждении. У некоторых – в умерщвлении их, в чём, вероятно, своё удовольствие. А вы говорите – эмоции. Фрейд даже усмотрел «происхождение прекрасного из сферы сексуальных ощущений». Вы всё ещё смотрите на кленовый лист?
А градус, действительно, понижать нельзя, по себе вот сейчас вижу. Посему домашнее задание, над которым бьюсь много лет: найти обратную связь между красотой природы и человеческим её восприятием, взаимодействие их. Говоря последними словами: является ли красота природы лишь объектом, или ещё и субъектом мироздания, как и человек, а может быть, даже в большей степени?
(Кстати, то, что ворочается внутри от кленового листа – не удовольствие, а щемящая какая-то тоска.)
П. Н. Некую отличительную способность человека можно сформулировать так: человек – животное, убивающее для удовольствия (наслаждение оно ж). Если б он не отвлекался на себе подобных, ничего живого вокруг бы уже не осталось.
– — —
Дождь.
Вообще, мне свойственны тугоухость и тонкокожесть. Вторая – с рождения, а первая приобретена не так давно при помощи врачей и соседей сверху, в перерывах между ремонтами увлекающихся музицированием. Поэтому грома я не слышал, а когда пару раз полыхнуло по векам, подумал, что ко мне по ошибке приблудился сон какого-то просветлённого человека вместо моих обычных нудных приключений с драматическим финалом, для истолкования возможных лишь при помощи чёрного юмора.
…Стояла долгая сушь. В лесу ломко, хрустко, пусто, на речке цветёт вода, по ней плывёт какая-то мертвечина. Толщины моей кожи как раз хватало на то, чтобы мучиться вместе с ними. И ругать солнце. Хотя зря. Хорошего много не бывает, просто при переборе оно перестаёт быть хорошим. Мне доводилось видеть людей, перепивших водки и объевшихся салатом оливье…
Наконец, до меня дошло. Я выбежал на балкон, в темноте пару раз стукнувшись обо что-то острое. За окном праздновали вовсю. Сверху прилетали фейерверки, небо громко, не стыдясь, урчало животом, плясали листья на деревьях, тенорово кричали галки – как всегда, самые возбуждённые. Современный писатель нашёл бы в картине нечто эротическое, я было тоже, но быстро потерял. Потом Зевс устал и смотался спать, а дождь продолжал идти твёрдой, уверенной солдатской поступью.
Вода вновь проделала своё волшебство – удвоила и усовершенствовала фонари. Стоявшие вертикально на земле остались такими же добродушными, наивными, с плоскими маленькими шляпами, напяленными на вытянутые мордочки, а вот их отражения в мокром асфальте искрились, подмигивали, хохотали и даже пританцовывали в крупных каплях дождя. При таком двойном освещении были даже видны низко летящие тучи или, наоборот, чёрные дырки между ними – может быть, кусочки чистого неба – я путаюсь в фоне и рисунке и когда вижу нечто, например, в горошек, радуюсь именно горошку, покуда он сам не заделается фоном.
Начало светать, дождь утих. Теперь он лишь осторожно поглаживал листья по чистой блестящей коже, и те не шевелились, отдыхая, замирая в сладкой истоме – что, опять эротика!? Жаль, что я не современный писатель.
– — —
Первыми рыбами, пойманными мною, были караси. На соседском огороде стояла двухсотлитровая бочка с водой. Она была солнечно-рыжая, с помятыми боками и резко пахла ржавчиной и тиной. Я сидел у отца на плечах, в руке у меня – прутик с леской, кусочком пробки и крючком, на крючке – червяк. На чёрной поверхности воды плавали островки весёлой светло-зелёной ряски. Опускаешь между островками червяка, он, извиваясь, уплывает вглубь, в неизвестность, в бездну. Меня страшит эта бездна, я не умею представить – кто там, внутри, умение представлять придёт позже, со сказками, с книгами. Вдруг кусочек пробки начинает дрожать, приплясывать и норовит утонуть. Я дёргаю прутик, он сгибается, из воды появляется карасик, такой же рыжий, как бочка и солнце, только совсем мокрый. Он дрожит, изгибается, он тоже ещё не читал книжек и вдруг из привычного мира попал в бездну, которую невозможно представить.
Для ухода в другой мир, кроме книг, люди изобрели фильмы, музыку, ток-шоу, водку, наркотики, мечтания, воспоминания и смерть. Реальный мир не то, чтобы совсем плох, он слишком нагло лезет в глаза, потому что один на всех – вот и избаловался, а бездна у каждого хоть чуть-чуть, но своя.
Когда стоишь в темноте посреди переката, даже через сапоги чувствуешь пульс реки. Здесь он учащённый от усталости и восторга. В безлунную ночь самой воды не видно – лишь белые гребешки волн чуть шевелятся во мраке, как чешуя дракона. Дракон глухо и монотонно рычит, этот звук окутывает, завораживает, засасывает вон туда, в чёрную пасть. Хотя никто не крутит кино, ни даже завалящее какое ток-шоу… Лишь с рассветом тени обретают очертания, а звуки – дробность.
По мне, так водки, книг и воспоминаний хватает, чтобы не убить дракона. Ещё есть одна маленькая мечта – не мечта, так себе: если когда-то не смогу уже добраться до речки, а смерть замешкается – поставить большую бочку на балконе, и чтобы кто-нибудь наловил бы мне туда карасей.
– — —
С того времени, как себя помню, я сильно постарел. Отчасти из-за того, что речка всё норовит приукрасить отражение, а в зеркало смотрюсь редко – даже умываюсь с закрытыми глазами.
Ещё от того, что запомнившееся об оных временах всё больше отличается от того, что о них говорят и пишут. Тому могут быть две причины и обе грустные.
Девочки старше пяти лет уже безбоязненно заходят со мною в лифт и даже предлагают помочь нажать кнопку, которая мне больше нравится.
Крючок к леске я привязываю на ощупь, а длины рук уже не хватит, чтобы прочитать текст в газете, даже если б я зачем-то этого захотел.
Переводя старушку через дорогу, спрашиваю телефончик. Многие дают, а некоторые впоследствии дожидаются у памятного перехода, берут под ручку и мягко укоряют в забывчивости. Упрёки признаю справедливыми. В карманах клочки бумаги с именами, телефонами, но больше всего – с тем, что надо купить. Одних записок «соль» семь штук. Получается, больше недели жил без соли, подтянул здоровье.
Бывает, что вылетает из памяти почти весь день: со службою, работой, бытом, остаётся только утро в лесу или на речке – зато полностью, до минуты. Недавно было утро оранжевого тумана. Туман полностью спрятал небо, воду и берег – с пяти метров вокруг меня, а ещё все звуки. Шлепок поплавка по воде представлялся кощунством. Солнце вставало сзади, над лесом, и туман медленно из молочного окрашивался в оранжевый цвет, не теряя плотности. Казалось, я внутри какого-то золотистого шара, дунет ветер – и унесёт с собою, вместе с кусочком речки и зарослями бешеного огурца под ногами. По мне – неплохая компания.
Непосредственно после тумана смутно вспоминается обращение Патриарха по поводу Дня трезвости. Это праздник такой, в честь Ирода. Невелика честь, да уж какая есть, ведь и праздник-то, между нами, тухленький. Всё же я отметил. На закуску хотел купить сарделек, чтобы уж согрешить вдвойне, но скоромность оказалась не по карману – забота о человеческой душе не раз признавалась приоритетом для власть предержащих. Зато, наконец, купил соль.
Растворительный падеж
1
Ведущий специалист отдела культуры, спорта, туризма и молодёжной политике города Н. Елена Николаевна была полностью растворена осенью.
Осень в том году выдалась особенно жестокой и растворительный падеж затронул многих. Зам. Главы города Невменялов по дороге от служебной машины до подъезда лицом к лицу столкнулся с пурпурным осиновым листом. Он принёс лист в кабинет, положил перед собою на обширный коричневый стол и начал внимательно рассматривать. В голове его порхали странные мысли: «отчего это?», «почему я?», и даже «зачем Глава?». Но зазвонил телефон – напомнили о совещании, и мысли испуганно бросились врассыпную. Невменялов осторожно взял лист и спрятал его в самый дальний ящик большого служебного шкафа, где уже хранились книга «Всадник без головы» в потёртом светло-коричневом переплёте и чучело птицы зарянки, случайно застреленной им во время своей первой и единственной утиной охоты.
На совещании Невменялову приватным образом сообщили о странном поведении специалиста по культуре Елены Николаевны на мероприятии в музыкальной школе имени гроссмейстера Флибустьерова.
(Флибустьеров был уроженцем города Н. и его нестираемой гордостью. Взлёт его спортивной карьеры оказался оборван непреднамеренным, но сильным ударом шахматной доской по голове, по причине которого гроссмейстер сразу забыл все дебюты, но стал явственно слышать небесные звуки. Вернувшись в родной город, Флибустьеров остаток жизни провёл в заботах о музыкальном образовании своих земляков. В кабинете Главы висела большая фотография, на которой был запечатлён задумчивый гроссмейстер вместе с лично им выстроенной при помощи пешек на шахматной доске гаммой до-мажор, в соответствующих случаях выдаваемую за гамму ля-минор. Такие же фотографии, но поменьше, висели в кабинетах директоров музыкальной школы и завода нестандартного оборудования, который, являясь единственным промышленным предприятием города Н., тоже носил имя Флибустьерова, так как после конверсии, отдав наиболее секретные цеха различным ООО и ИП, на сохранившихся площадях наладил выпуск всяческого деревянного ширпотреба, в том числе шахматных досок.)
Мероприятие, отмеченное инцидентом, было так себе, ничего политического – юбилей зам. по безопасности школы Родосского. Родосский, сухонький подвижный мужичок маленького роста, с постоянно и неприятно шевелящимися ручками, ножками и глазками, подполковник в отставке, сидел во главе стола между директором школы и Еленой Николаевной – представителем администрации, скучая длительностью тостов. За окнами гудел ветер, небо плевалось холодной осенней слюной. Ржавая ветка рябины стучалась в стекло, просилась в гости. Когда очередная школьная дама восстала над праздничным столом и поставленным голосом нараспев по бумажке начала декламировать уже привычное: «С Днём рожденья поздравляем, счастья, радости желаем!», Елена Николаевна вдруг резко поднялась, поставила на стол бокал, который до этого терпеливо держала в руке и, заполошно повторяя: «Мерзость, какая мерзость…", выбежала вон. Умолкла Муза, стих мелодичный звон вилок. Немедленно произведя экспертную оценку содержимого скандального бокала, юбиляр сообщил, что по всем своим характеристикам оное, в общем и целом, соответствует этикетке. Подполковник был смущён, все знали, что он, в общем-то, неплохой мужик, имеет дачу, машину, весёлую энергичную жену с необыкновенно широким лицом красного цвета и тайно пишет в соцсети стихи о несчастной любви под псевдонимом «Прозрачность.»
2
Рабочий день в отделе культуры, спорта, туризма и делам молодёжи начинался с зарядки. Всех заряжала энергией и оптимизмом Т. С. Ревизионистко, главный специалист по делам молодёжи, член партии с 1968 года. «Что приуныли, бойцы? Полно горе горевать! Капитализм не пройдёт!», – Ревизионистко врывалась в кабинет, производя рубящие движения рукой, блестя стальными глазами, распространяя запах «Шипра» и дешёвых сигарет. Она всегда опаздывала на работу ровно на пять минут, но нареканий за то не имела. Вообще, с Ревизионистко старались не связываться, потому что любому она могла сказать в лицо всё, что думает, а думала всегда примерно одно и то же. Подведомственная молодёжь, с которой Ревизионистко ходила в походы и пела песни под гитару, её любила и за глаза называла «старая дура». В своей маленькой холостяцкой квартирке, где никогда не бывало гостей, она выращивала растение с волшебным названием фейхоа. После того, как растение отцветало и начинал завязываться плод, Ревизионистко беспощадно обрывала эту гадость. По вечерам, глядя на подоконник, густо заставленный фейхоами в красно-белых цветах, ей иногда хотелось очень громко зареветь.
Одним из приунывших бойцов был Теофил Охримович Гэ, то ли из немцев, то ли из латышей, толстый, влажный и в очках, главный специалист по туризму и спорту. Ещё он прекрасно вязал крючком и одаривал в памятные даты начальство – свитерами, кого попроще – носками и варежками.
Елена Николаевна даже не поздоровалась с Ревизионистко, она с ужасом смотрела в монитор. Буквы в отчётах превратились в стаи галок, беспокойно кружащих в небе, а графики – в паутинки, улетающие, чтобы никогда больше не вернуться.
– Все на мероприятие, – продолжала Ревизионистко, – кто понесёт знамя? Пускай купец дрожит от страха!
На знамя охотников не нашлось, поэтому Теофил Охримович получил лопату, Елена Николаевна удостоилась маленького совка (все замечали, что с ней что-то не то происходит), сама же Ревизионистко вооружилась большой пластмассовой лейкой.
Каждую осень в Н. проходила акция «Посади дерево», на которую сгонялись все бюджетники, кто не мог отвертеться. Закупались саженцы, выкапывались ямы, лилась вода и очень хотелось домой. Потом писались отчёты. К весне все саженцы погибали, их потихоньку выкапывали и свозили на свалку. Следующей осенью ямы рыли в другом месте.
Изысканный ум Невменялова подсказал идею: свести на мероприятии Елену Николаевну с психиатром местной поликлиники Осипом Ивановичем Нанакой, чтобы тот незаметно, в неформальной обстановке, диагностировал скандалистку.
После удачно проведённой в поликлинике оптимизации психиатр Нанака оказался наркологом и гинекологом тоже. Зарплата его, к радости оптимизаторов, сравнялась со средней по промышленности в регионе, правда, где в регионе находится эта самая промышленность, никто не знал. Слава Нанаки среди женского населения Н. росла: холостой, тридцати пяти лет, огромного роста, с абсолютно круглой, будто циркулем очерченной головой, рыжеволосый, конопатый, с такими игрушечными и милыми глазками, носиком и ушками, что хотелось потыкать в них пальцем. Каждую ночь Осипу Ивановичу снился странный сон. Будто кто-то в полной темноте говорит чужим усталым голосом: «двести двенадцать», а потом «твоё, красное, холодное». Причём, «двести двенадцать» представлялись ему во сне чем-то дробно-деревянным, вроде ступенек на дачной лестнице или костяшек на старых счётах, а вот «твоё, красное, холодное» никак не представлялись, просто надвигались огромно, неотвратимо и страшно. Нанака просыпался, пил воду и смотрел в чёрное окно. Фрейд не помогал.
Он нашёл Елену Николаевну в стороне от всех, рядом с небрежно засыпанной ямой. Она закопала свой совок, как индейцы сиу топор войны и сидела на траве, баюкая на руках маленький саженец ёлки. Нанака был с лопатой, в резиновых сапогах, большой и внимательный. Он подошёл и просто сказал: «Хотите, я расскажу Вам свой сон?»
Елена Николаевна была красива. Высокая, стройная, в жёлтом – в цвет осени – плаще, с раскосыми тёмно-синими глазами и длинными чёрными волосами, в которые у затылка была вплетена пёстрая лента, подаренная Гэ Т. О.
Они ушли вдвоём, и он рассказал ей сон, и они посадили саженец в одном только им известном месте. Потом она протянула к нему руки испачканными ладошками вверх и сказала: «Хотите, я заберу Ваш сон себе?» Он испугался: «Как же так? А что останется у меня?»
С этого дня она стала растворяться всё быстрее. Голос делался тише, кожа тоньше, пальцы с трудом нажимали на клавиши. В одно прекрасное утро Ревизионистко решилась даже пригласить её к себе домой – посмотреть на фейхоа, но было поздно – Елена Николаевна не вышла на работу. Она медленно, опустив голову, ходила по городу и смотрела в лужи, чтобы увидеть там небо, но там отражалось её лицо, оно мешало, это было противно, наконец, однажды лицо исчезло, осталось только небо, в последний раз.
Невменялов лично как-то вечером заметил фигуру в жёлтом плаще. Над плащом не было головы. Ему вспомнилась книга в светло-коричневом переплёте и стало страшно. Утром он впервые в жизни по собственному желанию пошёл в церковь – поставить свечку. Он долго ходил со свечкой около икон – выбирал. С икон на него смотрели головы, строго и осуждающе. Лишь одна не смотрела – у неё были закрыты глаза, и вообще она лежала на блюде, безо всякого тела. Невменялов опомнился лишь в машине. «И всё-таки, голова есть!», думал он, ломая свечку на мелкие части.
– — —
Маленький человек – порождение больших городов. Проснувшись утром под забором, он чистит зубы шкуркой от банана, выходит на шумную улицу и сливается с гусеницей. У гусеницы много ножек, она ползёт вдоль дороги, вгрызается в землю, выбирается наружу, упирается в автобусную остановку. Автобус с хрустом закрывает рот, отгрызая ей голову, но гусеница прирастает сзади. Маленький человек внешне не отличается от остальных людей, только те думают о войнах, полётах на Луну и выборах наиболее удачного из подлецов, а он – о новом заборе, остро пахнущем свежей краской.
А в маленьком городе маленькому человеку плохо. Новые заборы строят редко, к ним люди сразу бегут со всех сторон, как к диковинке и трутся об него боками, пока не впитают весь запах. Все они знают маленького человека и не позволяют сливаться с собой. Однако здороваются с ним, некоторые даже пытаются заговорить. Таких он угадывает издали по блеску в глазах и тут же прячется под ближайший забор. Потому что когда люди молчат – в них скрыто что-то тайное, а как заговорят, так сразу появляются мнения – вот этих-то мнений маленький человек боится пуще всего. К тому же люди каждую ночь спят в одних и тех же местах и мнения у них одинаковые.
Предметом размышлений маленького человека в маленьком городе из-за отсутствия новых заборов, увы, становятся сами размышления. Он думает о том, почему одни мысли яркие, другие тусклые, сладкие – или горькие, желанные – или нет, лёгкие, с крылышками – или занозистые, с крючками – и что, если из них построить забор, будет ли он каждый день новым? А если построить из них целый мир, то повторит ли он этот, уже существующий, с теми же мыслями внутри? А может быть, главное – не мысли, а то, что придаёт им горечь, блеск или крылышки? Но каким путём к нему подобраться, как не через те же дурацкие мысли, уже со своим причиндалами? Не лучше ли ещё сузить круг размышлений, оставив и мысли? Маленький человек затихает под старым забором.
Чудо (фантастический рассказ)
Верка с Казанского, не та, что Гнутая, а которая Бюст, медленно шла по подземному переходу под площадью трёх вокзалов. Под ногами жалостно хлюпала жидкость, состоящая из растаявшего снега, пива и мочи. В жидкости мокли окурки и разноцветные пластиковые обёртки, обочь, вдоль стен валялись пустые бутылки и шприцы. Лампочки наверху тускло горели жёлтым с грязью, было скользко и промозгло, наступало утро 14 января.
Она была высокого роста и с весьма выдающейся грудью, расположенной неестественно высоко, будто пристёгнутой к плечам. Немного не дойдя до выхода, Верка Бюст, как всегда, завернула в тупичок – тесный такой закоулок в лабиринте переходов, где пряталась низенькая дверь с просунутой, вместо замка, в петли проволокой. За дверью валялись какие-то тряпки, швабры и метёлки; здесь, в закутке, Верка обычно доставала чекушку, отпивала два-три глотка прямо из горлышка и спокойно выкуривала сигарету. А сегодня у двери лежал человек.
Верка присела на корточки. От мужика сильно пахло коньяком и хорошими духами, он что-то хрипло бормотал во сне. Верка ослабила ему узел галстука и поднесла к лицу зажигалку. На шее мужика блеснула толстая золотая цепь. «Чистый!», – блеснуло у Верки в голове, – «настоящий!» А в следующее мгновение она его узнала: Лёшка Ломакин, бывший одноклассник.
…Из Школы Отбора она вылетела в первый же год, по нелепой случайности. Перед самым отстрелом Верка обжималась за фикусом вот с этим самым Лёшкой, он был ниже её на целую голову и подбородком смешно щекотал грудь. На первом курсе отстреливали тех, кто неприятно выделялся среди других – а этот Сашка (уже забыла фамилию) всегда во время занятий смотрел в окно. После первых выстрелов – в ноги – Сашка упал и пополз по проходу между партами, Верка встала во весь свой рост и, поставив ему туфельку на копчик, полезла в карман за пулькой. На своих пульках с обездвиживающими иголками она всегда выцарапывала букву «В» с большими выступами, похожую на грудь. Но пульки в кармане не было! Она растерянно оглянулась по сторонам и тут же почувствовала, как в неё впиваются десятки иголок…
Несправедливо! Далеко Верка бы не пробилась, но, может быть, дотянула бы до второго-третьего курса и работала сейчас не шлюхой, а каким-нибудь менеджером. Это же надо – потерять пульку! Ленка Элеватор, другая её бывшая одноклассница, доучившаяся аж до четвёртого курса, рассказывала, что вылетела тоже по глупости: «Нас уже несколько человек в классе осталось, ну, ты знаешь, каждый месяц отчисляют по ученику, пока не останется один – Чистый. Иголками уж не пулялись – посерьёзнее были вещи. Тут задание: унизить нашу училку по литературе, Марь Иванну. Ну, я, ты знаешь, на язык – огонь, думаю – легко пройду, уж не последней – точно. Начался урок. Встаёт тут Лёха Ломакин и этак вразвалочку идёт к Марь Иванне. А она – знала, что ли – в угол пятится, вся сжалась, ладошки выставила. А я ж, ты знаешь, сирота, эта Марь Иванна мне как мать в школе была, и успокоит, и поддержит, и сопли вытрет, нашло на меня что-то, затмение какое-то, взяла я Лёху за шиворот – он же маленький – встряхнула, и – пинка под зад. Вот так и кончилась учёба», – Ленка сердито закуривала сигарету, кровавя белый фильтр толсто напомаженными губами. Ленка Элеватор работала главным менеджером по обслуживанию пассажиров и, по случаю, помогала Верке, как бывшей однокласснице. Элеватором Ленку прозвали за то, что всё, так сказать, зерно с трёх вокзалов скапливалось у неё.
Верка живьём раньше никогда не видела Чистых – только по телевизору и на портретах: раз в несколько лет все портреты собирали в комнату и под одним из них нужно было поставить галочку. Ломакин продолжал что-то бубнить во сне. Верка достала из его внутреннего кармана кошелёк: в нём было множество карточек, разноцветных бумажек и ещё чего-то непонятного. На сгибе кошелька, в узком кармашке, лежало что-то твёрдое. Верка подцепила ногтями и вытащила – пульку, на которой была нацарапана буква «В» с большими выпуклостями! Верка улыбнулась – как далёкому и счастливому воспоминанию – и сжала пульку в кулаке, а кошелёк засунула Лёхе обратно в карман. Потом потянула за золотую цепь и вытащила Амулет.
