Читать книгу: «Просто так», страница 6

Ленка Элеватор говорила, что Амулет Чистого – волшебный, его вручают один раз, единственному, успешно закончившему Школу Отбора, и кто наденет его на себя, то навсегда становится Чистым. Амулет был из серого металла, тяжёлый и светился в темноте. Верка наклонилась пониже, приложила Амулет к своей потёртой красной куртке, усмехнулась и подумала: «Нет, мне уже не отмыться», поцеловала Лёху в горячий лоб, засунула Амулет ему за шиворот, встала и побрела к выходу, согревая в кармане маленькую гладкую пульку.

– — —

Летом вода спасает землю от жажды, зимой – прикрывает от стужи. Зимой она белая и пушистая, ложится на всё, пытаясь согреть и никуда не течёт. Деревья зарываются в снег по щиколотку – они слабы пятками на мороз. Лишь люди сбрасывают снег с себя и с дорог, а он ложится на них вновь, удивляясь – разве им не холодно? Снежные люди с трудом бредут по снегу и недовольно бурчат – людям вообще трудно угодить.

Есть такой вид памяти – фантазия. Я вспоминаю, что иду не в школу, не на работу и не в магазин, а сворачиваю совсем в другую сторону, в лес. Всё вокруг серенькое в белый горошек – такого рисунка платье было у одноклассницы, он, как известно, полнИт. Я тыкаю в полное и мягкое пространство пальцем: оно, в отличие от одноклассницы, холодное. Тропинку нащупываю по памяти, вот здесь, на развилке, нужно сворачивать к лесу, в глубокий сугроб.

Хорошо бы защемить брючины снизу бельевой верёвкой, как при езде на велосипеде, или надеть на ноги полиэтиленовые пакеты – это чтобы сугроб не набивался в штаны. Но на прищепки мне не хватило фантазии, а полиэтилен не люблю, поэтому иду так, оставляя позади себя след одинокой гусеницы. Вот белый горох меняет фон на тёмно-зелёный – это молодые ели на краю леса. Нужно пройти между ними так, чтобы не задеть ветки – они колючие и забрасывают шапками снега. Метрах в двадцати от края леса лежит сухая сосна.

У леса такое строгое и торжественное выражение лица, будто он сидит в концертном зале и слушает серьёзную музыку, но это всё напускное, для вида. Снег здесь идёт не горошинами, а ручьями – это когда сосновая лапа там, вверху, вдруг стряхнёт маленькую лавинку, стараясь попасть тебе на голову и выпрямится, прихорашиваясь – довольная, будто сделала что-то умное. Привязались две синицы, тенькают, словно чокаются хрустальными рюмками, перелетая с ветки на ветку – наверное, они никогда не видели движущихся сугробов.

Вот и мёртвая сосна – она лежит, тоже покрытая, согретая снегом, хотя это ей уже не нужно. Я разгребаю ногой место для костра, достаю из кармана кусок чёрного хлеба, завёрнутого в газету, обламываю с дерева тонкие веточки и поджигаю. Закуриваю, подбрасываю в костёр веточки потолще, подношу к нему ладони – через ладони огонь идёт по рукам, наполняет плечи, спину, щекочет живот и замирает где-то в пятках. Насаживаю на палку кусок хлеба и жарю над костром, хлеб пахнет дымом и домом; снег, скопившийся за шиворотом и в брючинах до колен – решив, что пришла весна и не нужно никого согревать, а пришло время поить – течёт по мне весёлыми ручьями.

– — —

Когда мы были молодые, мы ничего ещё не знали, но понимали почти всё. По взгляду, жесту, слову. Любовь и доверие к Слову имело какие-то глубокие, может быть, библейские корни. Приходя в первый раз в гости к однокласснику или однокласснице – обычно на День рождения – сразу шли к плосколицым шкафам, где за стеклянной двустворчатостью – ряды книг. Книга – одно из самых загадочных существ в мире. У неё четыре измерения: длина, ширина, высота и глубина. И ещё книга накапливает тепло рук. Про самые тёплые книги библиотекарша говорила не «занята», «взяли», а – «на руках», что представлялось визуально точным. В старших классах девушки записывали любимые стихи в общие тетрадки старательным круглым почерком. Позже, под ночным небом столицы, тогда ещё полном звёзд, они могли часами пересказывать эти тетрадки. И ещё целыми ночами, бродя по пустым улицам, мы могли говорить о добре и зле, правде и неправде, о жизни, почти целиком взятой из книг. Мы были – аристократы. Не по одежде и деньгам, а по равнодушию к ним. Мы были аристократы по вере и верности, а наши девушки, одетые в два-три оттенка серого, были самыми прекрасными.

Когда мы были живые, неживое проникалось нами, прикидываясь внешним – ложь, ненависть, измена. А мы надеялись, что нас не вычерпать снаружи. Или – наоборот: что червяка, надетого на крючок, отмечает плевок свыше, и вообще, внутренний стержень стройнит. Мы многое узнавали о жизни, но отказывались понимать. Что неживое живучее живого, что поступок – всего лишь вид измены, а слово есть ложь и ложь есть слово. Женщины обзавелись разноцветными платьями, а мужчины грешками и брюшками. Нет, никто не сдавался просто так. Спасаясь от каузальности казуального мира, зарывались в новые книги, ёжась от блеска их и холода, хоронились в лесу, меняли место жительства, путая следы или вовсе укоренялись в тучной почве чужбины; полностью меняли это всё на сладкий водочный морок или пытались разбавлять одно другим. У тех, кто выжил, на ранках отрастали мозоли, что благоприятно сказывалось на чувствительности.

Когда мы были, наше небытие влачилось рядом, грустное и одинокое. Мы жалели его, как раненую птицу, как единственное в мире существо, всегда сохраняющее верность. Аристократическую верность.

– — —

А будет ли весна и какая из себя – точно мы не знаем. Достаём из памяти предыдущие вёсны, добавляем немного фантазии – опять же из памяти, из увиденного, услышанного, прочитанного. Получается так хорошо, что пухнет почкою внутри и выпирает наружу, обдирая календари. Устали плечи от тяжёлых шуб, глаза от слёз навстречу ледяному ветру и уши от чаяния звучания воды. А в это время умирает февраль, отколупывая и унося с собою кусочек от нас.

Снег в потёмках зыбок и сер, он похож на тучу, улёгшуюся под ногами. Толстые дворники бороздят тучу, чтобы засеять ранними прохожими. Иногда дворники встречаются под фонарями и, едва соприкоснувшись животами, делятся друг с другом плохими новостями о погоде и начальстве. Из глубины сосновых ветвей им жалобно вторят невыспавшиеся галки. Во дворах автолюбители очищают от снега своих блестящих безголовых верблюдов, а на автобусной остановке люди стоят неподвижно, съёжившись, пытаясь не расплескать вынесенное из дома тепло. Кто-то из них с надеждою смотрит на скользкую, блестящую чешуёй дорогу, по которой конвой фонарей сопровождает колонну фар, кто-то в сторону, в темноту – они знают, что автобус всё равно придёт, и от этого только хуже.

Там, где кончаются фонари и дворники, остаётся только холод и туча под ногами, из которой тянутся стволы деревьев – в никуда, потому что небо ещё не отделено от земли, и кто из них где – непонятно. И ещё ветер, он летает между деревьями, выискивая дырочку в тесном пространстве и нудно свистит в дупло старого клёна. Человек по привычке цепляется ногами за пушистую, мягкую тучу, но уже готов сорваться, упасть вверх и стукнуться головой, желательно обо что-то твёрдое.

Жук.

«Дети», – сказала Мария Ивановна, – «сегодня мы прощаемся с Колей Промокашкиным, потому что он уходит от нас…»

Коля стоял у окна, упёршись лбом в холодное стекло и смотрел во двор. Рядом с лавочкой лежали две большие давно не глаженые собаки, в песочнице карапуз неправильно делал пирожки: надо очень плотно уминать тесто, потом резко перевернуть формочку и ещё стукнуть сверху по ней ладонью – тогда пирожки получаются гладкие и одинаковые, а не развалюхи. В середине двора, окружённая мягкой и тёплой грязью, одиноко лежала лужа, в которой пряталось солнце. Если топнуть по луже ногой, то получается тыщасто солнц и радость всем, но люди проходят мимо лужи и не знают об этом – почему-то очень много людей, никогда столько не было…

«… и скажем на прощание Коле то, что сказал Жук Одуванчику, давайте, дети, хором…» Большой чёрный жук стукнулся с той стороны в стекло, стараясь попасть Коле в лоб. Коля отпрянул от окна, а жук сделал круг и влетел в форточку, но обо что-то зацепился и шлёпнулся на подоконник вверх ногами. Он вертелся на месте, беспомощно перебирая лапами и расшиперивая крылья, но ведь жуки не могут летать и ползать, лёжа на спине, тогда Коля подставил жуку палец, жук щекотно вцепился в него лапами, хитро посмотрел на Колю и вонзил в палец огромные челюсти…

«Ж-ж-ж!, – жужжали дети, а больше всех старались Ленка и умный Степан. Вчера он опять поссорился с ними. Играли в фантики, Коля всё проиграл и, разозлившись, сказал, что зато у него есть целая конфета, а Ленка сказала, что конфета – ерунда, потому что ею нельзя играть и облизнулась, а Коля сказал, что она завидка и что конфета в фантике – это сразу и фантик и конфета, а умный Степан сказал, что фантик и конфета даже по отдельности больше конфеты в фантике, потому что отдельность всегда больше…

И вот теперь они жужжат на него: Ленка – сухонькая старушка в белом чепце и умный Степан – юноша в прыщах и больших очках. Коля понял, что не помнит, что сказал Жук Одуванчику. Да и не мог он ничего сказать – жуки не разговаривают, они кусают. По-взрослому жук означает: «Жди-УКусит».

…«Вам пора собираться», – сказала Мария Ивановна и хитро, как жук, посмотрела на него. Николай Петрович Промокашкин на прощанье взглянул в окно: две облезлые собаки у лавочки, симпатичная молодая женщина с ребёнком в песочнице; обходя грязь, по дорожке идут люди, много людей: учительницы, воры, нацмены, патриоты, умные, смешные, больные, наглые, холостые, радостные, обиженные, взрослые и дети. «Взрослы»е, – это прилагательное, они прилагаются друг к другу и ко всему вокруг. Дети – существительное – они отдельно. Да, ещё зачем-то есть старики. Николай Петрович по привычке засунул укушенный палец в рот и пошёл собираться.

– — —

Посреди городской суеты характером не поразмахиваешь. В трамвае тоже едут люди, и у них есть нервы. И в магазине.

Большую часть жизни человек проводит на службе. Служба – это занятие, необходимое для добывания средств на то, чтобы от неё отдохнуть. На службе характер положен лишь начальнику, и то временно, до встречи с начальником ещё большим.

Мировоззрение – это представление человека о его представлениях о ненужных на службе и в трамвае вещах: добре и зле, политике и женщинах. Может меняться с изменением моды на представления, из которых питается, к тому же нередко соответствует местоположению своего носителя среди других: возделывающий колдобистую правозащитную ниву сплошь и рядом – демократ и гуманист, полковник внутренних войск – наоборот. Сантехники и дворники обычно не имеют мировоззрения, как знающие цену сухого его остатка. И мокрого.

Тогда, может быть, профессия человека расскажет нам о его характере? Помню времена, когда многие хотели стать полярниками, лётчиками, геологами, в крайнем случае – физиками. Я пошёл с вопросом к полярнику – и не нашёл его. А физики мне сказали: «Хватит, Серёга, заниматься ерундой, пойдём лучше выпьем».

Для проявления характера необходимо преодолеть служебно-трамвайные фортификации: близкие люди их топчут извне, ввиду своей близости, а выпивка – изнутри, делая физиков близкими. Знавал я умных девушек, которые подпаивали своих суженых в целях глубинной разведки, глупые же девушки выходили замуж просто по любви, чтобы стать умными потом.

Всё вышесказанное относится к так называемому «эмпирическому» характеру, «интеллигибельный» же (по другой версии – «умопостигаемый») характер внешне никак не проявляется, даже если выпить очень много, он постигается лишь собственным умом, благодаря каковому условию сказать я о нём ничего не могу.

Воскресник.

Апрель, теплынь и возбуждение властей. Капиталистические субботники, аж четыре штуки, каждую неделю, добровольно, но со строгой отчётностью. В центре города модно подстриженные берёзы наделали под собою лужи. Голуби напились сока до опьянения и, забыв про секс, гоняют кошек и клюют прохожих в ноги. Ноги всё более открыто делятся на женские и все остальные.

Люди, всю зиму гревшиеся друг о друга, порядком поистёрлись. Они поодиночке выходят на берег реки, подставляя раны и ссадины тёплому ветру. Ветер ерошит и морщит воду против шерсти. Над морщинами с разбойничьим свистом стремительно проносятся зимородки.

На краю леса, с подсолнечной стороны, просыпается муравейник. Вялые хозяева делают вид, что занимаются наведением порядка, медленно перенося хвоинки с места на место. Примерно также я убираюсь в своей квартире. На верхушке муравейника сидит бабочка-крапивница, от хохота у неё дрожат крылья – муравьи пока не кусаются, только щекотят. За бабочкой внимательным глазом наблюдает трясогузка, со црликаньем бегающая туда-сюда по мягкой, напитанной теплом подстилке из опавших листьев и хвои. На подстилке зелёные веснушки – будущие цветы и травы.

А вчера зима вышла на воскресник. Весь день шёл снег, злой и пьяный. Речка жадно глотала снежинки, но не становилась от этого белей. Муравейник напялил мягкую, чуть набекрень, тюбетейку. Трясогузки с трудом бредут по колено в снегу навстречу холодному ветру. Всё сделалось очень чисто. И очень тихо, лишь едва доносится из глубины леса жалобный плачь желны.

– — —

Пространство не выносит пустоты. В детстве оно заполнено домом, сараем и тем, что между ними: вереницей культяпых тополей, четырьмя старыми липами квадратом, игрой в войну, голыми пятками в пузырчатых июньских лужах, жёлтым солнцем, жёлтыми окнами, жёлтым шевелящимся огнём костра и людьми, которые необходимы. Всё это продавливается через какую-то мембрану внутрь, в самую глубину. Потому что внутри тоже много невыносимого пространства.

На ту же глубину потом ещё многое просочится. Вкус первого выкуренного окурка от папиросы «Север», первого стакана «Плодово-ягодного», первого поцелуя и первого предательства. Окажется вокруг множество вещей и людей, стремящихся туда же. Они вдавливаются насильно. Изнасилованная внутренность лежит, раскорячившись, а ей на ушко – дура, это для твоей же пользы… солнце-то не жёлтое, пятна на нём.

А уж совсем потом-потом не идёт ничего внутрь. Достигнут, что-ли, баланс, ниоткуда никуда не выпукливается, и вообще – противно. Они ходят толпою вокруг, талдычат: «Ну, возьми хоть на замену, выкинь чего-нибудь ненужное – вон, в войну-то ты играл не на той, как выяснилось, стороне!». Кто-то и меняет. И не единожды. А кто-то слишком помнит вкус первого предательства. А самое главное – оказывается, немало из того, что живёт внутри, снаружи больше нет, не существует. И из кого – тоже.

Только иногда бывает так: смотришь – пустота. И внутри, и снаружи темно и пусто, только сбоку каркает ворона. Это хорошенько запоминаешь, чтобы ещё потом не выглядеть совсем уж глупо. Когда прерывается сон, человек там, во сне, умирает и рождается вновь лишь с новым сновидением. Или наоборот, трудно сказать наверняка. Не всякий сон и помнишь.

Свитер.

Благорастворение воздухов днесь. Елицы вельми жаропрочные – паки и паки с укором взывают к Давшему дождь, но тщетно. Тогда они прячут мокрые обиженные лица в тени зонтов и уходят прочь, с опаскою обходя чудные улыбчивые лужи.

Я понимаю – тенденция к всеобщему обнажению. Однако, раздевшись до кожи, останавливаешься в задумчивости. Остаётся на себя подуть, но это попахивает тавтологией, к тому же не везде и достанешь. Кстати, птицы не могут даже до кожи.

Если тебе холодно – надень свитер. С горлом. Свитер без горла, тем более с вырезом типа декольте, я считаю ошибкой природы. В иных краях, где меня носило, свитера выдавали в качестве рабочей одежды. Серые такие, колючие. Свитер с горлом, поверх горла борода, поверх бороды нос – исчерпывающая картинка для идентификации себя в прошлом.

Казалось бы, свитер – одежда пролетариата. Но в 60-е – 80-е в свитера облачалась и интеллигенция, творческая в том числе. С горлом. Потому что горло у интеллигенции в ту пору – самое нужное, но беззащитное место.

Я все свои свитера помню наизусть, да не много их и было-то. Занашивал до дыр, до распада на нити. Свитер впитывает в себя запахи пота, дыма, хвои, травы, тумана. Женщины, если таковая наличествует. Получается букет, который хочется дарить себе на каждый день рождения, или просто каждый день.

Но всегда я мечтал о белом свитере, кипенно-белом, крупной вязки, толстом, мягком, неколючем, вызывающем желание кого-нибудь им обнять. С горлом. Рад, что протащил эту мечту сквозь многие мути и жути, не превратив в цель. Потому что цель – убивает мечту.

К тому же, приобретя этот свитер, послужил бы радованию глаз своих и окружающих, зарождению мотивов, постановке новых целей, развитию лёгкой промышленности, рыночных отношений и вообще всей этой халабуде, которая называется прогрессом и вызывает у меня стойкое отвращение.

И без того хватает. Каждое утро ядерный взрыв зари в сиреневом кивоте – такой силы, что хочется на время лечь к нему ногами и отползти в укрытие. За что, спрашивается? Ведь мог бы это время использовать для починки курятника, для написания в строчку-столбик букв или цифр – во благо и за ради.

Какой тут может быть ещё свитер? У совести дела номенклатурные – раз попало, так и будет вертеться, лишь понижаясь или повышаясь в ранге. Если ты в нежном возрасте продал билет на «Фантомаса», стоимостью 20 копеек – за 27, имея в виду фруктовое в стаканчике – она тебе это напомнит даже во времена, приветствующие таковые манипуляции.

Так что – никакого белого с горлышком. В смысле, свитера. Кроме известного соображения, что отсутствующий предмет не испачкаешь и не прожжёшь сигаретой, представляется важным, что все места, где его нет – стул, вешалка – кроме пыли, припорошены надеждою. Находясь внутри, он греет сильнее, чем снаружи, то есть, функционально реальней.

Дождь растворил запёкшуюся рану на локте земли, воздух сделался вкуса карамели из детства, луга пошли в цвет и на любой из рыжеглазых ромашек лепестки, откуда не считай, заканчиваются на «любит».

Город

1

«Если вы знаете – где-то есть город, город,

Если вы помните – он не для всех, не для всех.»

Ю. Кукин

В понедельник город просыпался поздно, когда солнце, выпутавшись из сосновых ресниц, начинало стучаться в стёкла окон, выпуская на прогулку целую стаю своих зайчиков.

Первым на улице появлялся Адам, Повелитель Времени – замухрыжистого вида мужичок с усами, растущими ёжиком. Он выходил на середину главной площади, усаживался на складной стульчик и готовился втюхивать прохожим свой товар. Каждый день, зимой и летом, в любую погоду.

А погоды стояли соответствующие. Летом, каждую пятницу, была гроза, с громом и молниями. По вторникам по улицам крался тихий шелестящий дождь. Жители города любили гулять под дождём, вертя над головами разноцветные блестящие зонтики. А зимой вместо дождя мягкими белыми хлопьями шёл снег. Но и в погожие дни, и в ненастье жители Города мало внимания обращали на Адама с шевелящимся под носом ёжиком – времени у каждого было хоть отбавляй.

Мудрец, например, всё своё время думал и одновременно мог об этом говорить, отчего и был назван Мудрецом. Подсев на лавочку к ОЧОшнице, он сразу начинал её умудрять голосом до того глубоким, что напоминал бурчание в утробе. А так как вся наружность Мудреца была безызъятельно благообразна, его суждения считались благоутробными и могли кого хочешь усыпить.

ОЧОшница фасом походила на профиль рыбы густеры и наоборот, а ещё носила очки. Таковая внешность очень помогала в осуществлении Оптимизации Человеческих Отношений – основного занятия ОЧОшницы, и неизвестно, до какого бы уровня могли дойти сегодня отношения между горожанами, если бы под воздействием благоутробных речей ОЧОшница не засыпала, вонзив острый бок в деревянные рёбра скамейки.

Вообще-то каждому горожанину время от времени приходила в голову какая-нибудь мудрость, но быстро выскакивала, не успев причинить никакого вреда. Подумав об этом, Мудрец встал со скамейки и пошёл дальше. Горизонт был завёрнут хвостом к небу. Впереди голубели горы с белыми – внятаг – шапками, с левой стороны синело море, с правой зеленел бескрайний лес, а четвёртой стороны у Города не было, потому что жители никогда не оглядывались назад. Пели птицы и цветы цвели. Пахло летом, тёплой землёй, чем-то жёлтым в горошек.

Зимой в Городе тоже пели птицы. Синицы, снегири и свиристели, а ещё вороны – страстными оперными голосами. Потому что в Городе не было помоек и незачем было каркать, хрипя и давясь морозом. Зимой пахло небом и свежестью, чуть-чуть французскими духами – когда Принцесса выходила на улицу. Обычно по понедельникам, как сейчас. По воскресеньям она принцессничала вовсю, с танцами и фортепьянами, а теперь разыскивала Старого Карла – Продавца Тишины. Обойдя по широкой дуге Адама, показав нос спящей ОЧОшнице и вежливо раскланявшись с Мудрецом, она подошла к группе горожан: Герой-Романтик, Циник и Распределитель Мечт стояли в очереди и оглушительно молчали. Её вежливо пропустили вперёд.

Старый Карл только распаковывался. Тут была Тишина зимнего леса, Туманная над речкой тишина, Тишина глубокого сырого подвала и даже Потусторонняя тишина – большая редкость. Старый Карл был осанист, носат, бородат и уверял, что Тишину собирает лично, только в проверенных местах.

2

Врал старик. В Потустороннем ему и спичку горелую подержать не дали б, не то что тишину. И где её там отыщешь: рычат механизмы железные, шипят на углях огромные сковородки, между ними ходят Потусторонние люди – кто в блестящем, кто в лохмотьях, накрашенные и просто грязные, пьяные – ещё страшнее трезвых, голодные и обожравшиеся, песни орут, ругаются, дерутся друг с другом поодиночке и толпами, убивают навсегда. Но чаще помирают и так, от болезней и старости. То жарко им, а то холодно, они сцепляются в объятиях без фортепьянов, одинокие и в совокуплении – чтобы породить таких же и никогда и ни на что им не хватает времени, и не придёт к ним Адам с ёжиком под носом и залежалым товаром своим.

Разве что порожняком. Как и любой из жителей Города. Они очень редко бывали в Потустороннем. Перед входом туда горожанину завязывали глаза, затыкали уши и нос. Смеялись, показывали пальцем – а то и тыкали и шлёпали по мягкому их Потусторонние люди – не все, кто-то смотрел на них с восторгом и обожанием, большинство же – отворачивались. Открывали у них в боку дверку, вынимали батарейки и клали на горячую сковородку – заряжаться. Потом вставляли обратно и выпихивали бедолаг вон, в чудесный и светлый мир.

«Я никогда в этом городе не был, не был,

Я все ищу и никак мне его не найти.»

Голова

«Со своими, не чьими там еще головами бъются люди.»

В. Лансберг

…Приснился сон, будто я толстый. Иду по жёлтому полю и колосья кивают мне с двух сторон – так низко, будто в последний раз. А я не могу остановиться, раскланяться в ответ, потому что живот несёт меня своей тяжестью вперёд, быстрее и быстрее, а кругом всё сливается в золотистом мерцании…

Размещать возрастающий поток информации в голове всё тяжелее. Уже сейчас – не головой же человек пользуется, сидя на службе, или разглядывая рекламу, или споря с другими такими же о чужих мнениях. С другой стороны, и требования высших сил: проголосовал – заплатил налоги – спи спокойно – не подразумевают обязательного начилия головы.

Можно рассмотреть в подробностях. Голова со всеми её причиндалами необходима оленю или волку, чтобы добывать пищу или, наоборот, избегать опасности. Для покупки сосисек в супермаркете всё это не нужно, а опасности легко избежать, если вести себя, как предписано.

Если рот расположить непосредственно над желудком – это какая же экономия пути пищи! А глаза? В какие такие дали смотрит современник столь нерационально высоко от живота расположенными глазами? В чужой гаджет через плечо соседа? Смотри в свой, у пупка, там то же самое! Нос – это прямо недоразумение какое-то. Торчит на самом видном месте, не всегда при этом имея достаточно эстетический вид. Зачем? Чтобы совать, куда не надо? Пищу можно понюхать отовсюду, а опасность люди давно уже чуют другим местом. То же уши. Почём зря торчат и мёрзнут зимою, отчего приключается отит. Вполне возможно найти для них местечко потеплее, и на проводах для наушников экономия выйдет.

Кстати, о болезнях и экономии. Коррекция и перемещение второстепенных органов ближе к основному привело бы к исчезновению многих болезней, что, в свою очередь, позволило бы ещё основательней оптимизировать медицину. Кое-какие мысли имеются и об образовании.

«Живот – храм человека».

А. Платонов.

– — —

Ночные шорохи.

Гаутама сидел под фикусовым деревом, священномученик Созонт под дубом, Ньютон – под яблоней. Потому что, прислонясь к стволу, чувствуешь спину защищённой – оттого, наверное, исчезают задние мысли. Я сижу под сосной, у неё самая тёплая и мягкая кора, и за всю ночь у меня может не появиться ни одной мысли – ни задней, ни передней.

Ясная ночь хрупка и беспокойна. Над головою, в прорези крон – самолёты и звёзды, им как раз хватает собственного света, чтобы оставаться посторонними. Превозмогая чуждость, все они подмигивают. Звёзды чаще – они старше, живее и насмешливей. Они останутся со мной на всю ночь, некоторые даже упадут, недалеко и неровно, чуть коснувшись верхушек деревьев. Самолёты все улетят. Кто-то шуршит в траве, возится в ветвях, хлопает крыльями большая птица, прогоняя тревожный сон, чьи-то тени мелькают серым в полукружьи век. Слишком много всего, и рвёт на кусочки память.

Другое дело – пасмурная ночь. Когда небо тёплой ватной грудью наваливается на лес и всасывает в себя все звуки. Закрытыми глазами видишь какие-то полутона и паутинки, открытыми – вообще ничего. И уши всклянь заложены этим ничем. Птицам снятся лишь хорошие сны, кто не спит – замирает и молчит, захлебнувшись тишиной. Лишь иногда, с непонятной какой-то периодичностью, по лесу с дрожью проходит тихий шорох, и я, предугадывая его приход, в паузах любуюсь безсветностью, беззвучием и безмыслием и всё-таки жду – вот он появляется ниоткуда и исчезает везде, шершавый, спокойный, непонятный. Это стучит сердце леса.

За всё, что он подарил мне, хочется отдать – не сметь и представить, чтобы равновеликое этому стуку – хоть какую мелочь, никудышность. Взамен. Но никто, кроме людей, у нас ничего не требует взамен. Менялы, наверное, появились раньше даже мытарей. Слыхал я, учёные говорят, что животные друг с другом общаются. И даже умеют думать. Оказывается. Я давно не общался с учёными, и даже не думал об этом, но уверен, что ждёт их впереди ещё много открытий. Вот чего природа не умеет точно – торговать. Первый, кто выторговал за кабанью ногу палку-копалку, начальственное кольцо в нос, другого такого же из соседнего племени – возвысился над природой бесконечно..

Дерево

«Но, если туп, как дерево – родишься баобабом

И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь.»

В. Высоцкий

Телесно недугующие вдобавку втуне уязвляют себя. За уныние, слабость, неудобство для окружающих, сентиментальность и склонность к написанию постов. У меня за окном берёза уже две недели – как слиток золота. А что творили рябины с клёнами! Человек же, отмирая полностью или частично – сморщен, пожухл и невзрачен; пусть он и покрасит свою шевелюру в огненное – получится одна срамота, да и где та шевелюра?

Настанет зима и засыплет всё снегом. Зажившийся человек будет стряхивать с себя снег, встречать Новый Год и кататься с горы, а деревья, все в белом, наблюдать сквозь дрёму: вот один прокатился, опохмелился и везёт саночки, второй везёт, третий, а кто и телегу, глядишь, по сугробам прёт. Я дуб, я сплю, не щекочите меня хлопушками!

Весной, перед тем как одеться, я тщательно умываюсь. Потом слегка прикрываюсь светло-зелёным туманом. В туман прилетают птицы, щекочут мне кожу и уши. Питаюсь дождями и солнцем, не пряча запасы в кладовку. Тем паче, на теле. Восторг!

Кажется, на своей поляне я всех давно знаю, и они знают меня. Ан нет, каждый день – новые травинки, улыбчивые цветы, а то и кустики. Вот рябина: «Ах, ах, ах…» Я говорю: «Ты тонкими ветвями, если невтерпёж, прижимайся, но вот насчёт опыления – ни-ни! Сама понимаешь». А она мне: «Ах, как жестока и несправедлива наша жизнь! Вот у людей, наверное, всё не так! Ах, почему мы не люди!» И прижимается. «Именно поэтому», – строго отвечаю я и смотрю в недоступную ей даль. Когда смотришь вдаль, всё становит понятным, когда на рябину – нет. Осинки невдалеке аплодируют мне шепелявыми листьями, роняя нескольких в траву.

Скоро осень. Я оденусь в ржаво-рыжее, чтобы встретить сон ли, смерть. Говорят, что если испить из шляпки чернушки воду с растворённым в ней небом, то проживёшь тысячу лет. А если противно жить тысячу лет, то можно не пить, просто смотреть.

Моя неделя

…отходили огородами, когда меня ранило в живот. Обычно мы отходим по одному, а группу они быстро засекают и сразу открывают огонь. Но остальных не задело, а я как-нибудь вылечусь.

В больницу, конечно, не пошёл – там сразу распознают отхожего человека и замучают. Лечусь настойками, всё равно какими, – даже самая обычная вода, настоянная на спирту, эффективна при таких ранах.

Я не знаю, зачем отхожих людей оставили на Земле. В качестве наблюдателей? Приманок? В своё время ко мне присматривались, и довольно внимательно (я писал об этом), но забрать не забрали. Забраковали, получается. Что ж, я не в обиде, главное – забрали остальных.

Не верите? А куда, по-вашему, делись люди, грезящие другими планетами? Заполнявшие стадионы и площади, чтобы слушать стихи? Населявшие леса, чтобы под гитару петь песни? Записывавшиеся в очереди на книги в бесчисленных библиотеках? Мечтавшие стать полярниками, геологами, физиками, лириками, врачами, учителями, инженерами, наконец? – вон, сколько профессий против сегодняшней одной.

Я вам точно говорю – их забрали. Вычеркнули из человеческой книги, стёрли из памяти. И где они сейчас – неизвестно, может быть, на какой-нибудь планете своей мечты. Здесь остались менеджеры и желающие ими стать, а ещё остались отхожие люди, ни туда, ни сюда не годные. А раны с годами заживают всё хуже.

Белый свет

Нужно прощаться с осенью, но как? как выворачивать, выдёргивать с корнем из себя речку и лес? Всё чаще останавливаешься, задумываешься, оглядываешься вперёд – вспоминаешь будущую зиму. Как всё начинается, как начинается белый свет.

…Морозное утро пахнет снегирями и монпансье. У сосен под носом за ночь отросли белые усы. На лавочке у подъезда сидит старик и смотрит прямо в бесконечность. У старика в глазах сугробы белого света. Мороз ментовски шарит по одежде, находит дырочку – вот куда ты спрятал тепло! – и туда иголкой. Мелкий снег похож на паутину, в нём вяло возятся мухи-люди, а вот сейчас придёт большой белый паук и всех съест. Снег крупный – путает стороны света, верх и низ, кажется, оттолкнёшься получше и повиснешь неизвестно где, застрянешь в нём. С каждым годом всё меньше кажется.