Читать книгу: «Просто так», страница 4
Днём пришла жара. В Москве пахло сутолокой и асфальтом. Шоссе Энтузиастов, прямое и пыльное, уходило куда-то в небо и дрожало там горячим хвостом. Оно оправдывало своё название – пессимистически настроенный человек вряд ли бы решился искать здесь дом с трёхзначным порядковым номером, да ещё корпус «В», затерянный во дворах с обкусанным небом, кривыми тополями и без единого кустика сирени. Дверь открыл мужик, очень похожий на своё фото, только без галстука и в трико с коленями, отвисшими до пола. За каких-нибудь двадцать минут разобравшись, в чём дело, он предложил выпить. Я и сейчас с трудом отказываюсь от такого, что грозит серьёзными жизненными трудностями, а тогда и подавно. Нет, пропуск ему не нужен, уволили с завода, на той ещё неделе, отмечает. Паспорт – дело хорошее, и мелочь пригодится, а хочешь бери себе – за труды, мне не жалко. Жена на работе. Звали его Лёха. Початая бутылка стояла на столе, на ней ослепительно блестело солнце. Водка была горячей.
К вечеру стало прохладней. Я решил пройтись до метро пешком, потому что очень хотелось пить. Купил пива и присел на скамейку в каком-то дворе. На соседней скамейке сидела женщина в большой и сложной красной шляпке, похожей на бригантину с полными ветром парусами, и разговаривала с двумя собаками – чёрной и в крапинку. Но это уже другая история, к сирени отношения не имеющая.
– — —
Если всмотреться, дома, деревья, люди и автомобили – не настоящие, они сотканы из воздуха, как мираж.
На пустыре маленькая женщина кормит батоном серых ворон. У женщины тонкие упрямые губы, маленький острый носик, на котором неизвестно как держатся громоздкие квадратные очки, их верхняя дужка залезает на серую вязаную шапку, похожую на перевёрнутое ведро. Ворон штук пять, они изумлены. Приседают и скачут боком, хватают кусок булки, пытаются поймать недоверчивым чёрным глазом взгляд за стеклом, вновь приседают и скачут. Иногда приседают просто так, на месте, и мне всё кажется, что сейчас вот начнут выкидывать ножки вперёд и руки в боки…
Внутри меня тоже миражи, только мутные, постоянно меняющие контуры, вдавленные друг в друга, забравшие весь воздух.
Первый снег неглубокий, с изнанкою из бурой опавшей листвы. Снеговик из него похож на трубочиста, а если дать ему метёлку – то на дворника, то есть на меня в лучшие годы. Основные ваятели ушли, маленькая девочка зачем-то пытается ввинтить сосновую шишку в центр скульптуры – наверное, это будет пупок. Чтобы найти лучшие годы, нужно отбросить все остальные, но отбрасывать ничего не хочется.
Потом пошёл дождик, и дворник поник, съёжился и выронил метлу. Дождик заполняет всё свободное пространство между домами, деревьями, людьми и автомобилями, тем самым делая их реальными. Настолько, насколько реален он сам.
А если свободного пространства нет, то дождика не может быть. Вот как внутри.
Вообще-то, внутри человека места больше, чем снаружи. Только бардак. Невозможно навести порядок, расставить всё по полочкам места, времени и действия. И очень не хватает воздуха и дождя.
На углу большого красного дома стоит куст рябины, усыпанный мокрыми и обильными до ломоты в зубах гроздьями. Среди красных ягод прыгает жёлто-бело-чёрно-оливково-синяя синица, тихонько напевая про себя. Она не просто прыгает, она ищет место, где будет выглядеть для прохожего окончательно и сногсшибательно. Один уже сидит под кустом, приоткрыв от внимания рот. Дождик, придав ягодам необходимый блеск, собирается на самой нижней грозди в большую каплю и падает ему прямо на макушку. Он вздрагивает, трясёт головой, будто махнул сто пятьдесят, занюхивает левой лапой, но взгляда от синицы не отрывает. После трёх капель приходится умываться.
– — —
Маленькая, стройная, часто задумчивая – сама не знает, о чём – зелёными глазами, тёмно-зелёными, как зелёнка в пузырьке. По виду и не скажешь, что принцесса.
Разве что на моём фоне, так на нём и головастик – Аполлон. Нос, борода, мешки под глазами, в местах массовых гуляний не бываю, чтобы не портить людям праздник, хожу всё больше лесом. И она со мною.
Ей бы блистать – в голубом и жёлтом, с кружевами у локтей. Говорит, не надо, наплевать. Упрямая. Упрямство – главное у принцесс, когда они об этом знают. Чтобы заставить её съесть пирожное, нужно сказать: «Вот это пирожное тебе есть нельзя!» И всё равно ничего не выйдет. Потому что – фигура. Я вот считаю, что пирожные очень полезны для фигуры, но кто меня слушает…
Не надо было эту дурацкую горошину подкладывать. Только из леса выбрался – сразу за горошину, ну а потом, конечно, «принцесса, принцесса!» Может, если б не знала, легче жилось… Много нас в том лесу околачивалось – принцы всякие, рыцари. Чего я попёрся, плебей, от сохи? Не знаю, шёл и шёл, а передо мною – зелёные глаза, тёмно-зелёные, как ель на снегу. Испытание такое было – пройти по тёмному лесу, чтобы тебя никто не съел. А ещё, как потом оказалось, чтобы ты никого не съел тоже. Ну, лес – давнишний друг, а от крови меня всегда воротит.
Конечно, сперва я ей не понравился, потом ничего, притерпелось – а куда денешься? Хотя принцев-то вокруг и сейчас навалом, и на белых лошадях, и с конюшнями целыми. Только ей это всё до лампочки, потому что – упрямство, так и говорит: «Ты единственный в моей жизни старый урод».
Да и принц нынче не тот пошёл. За лягушками, русалками (бррр!) приволакиваются, а кто и за другими принцами. Есть немного нормальных, но те на своих конюшнях пропадают. Не стало в мире романтики… И ведь кто-то кого-то жрёт всё время – как из лесу не выходил, вот и сейчас отгрызают правую подмётку и по волосику из макушки выщипывают.
А она очень любит лес, может быть, больше, чем я. И ещё – не стареет. Смеётся: «Ты,» – говорит, – «хоть и плебей, но упрямый, видишь – вот морщинка, и вот, и вот…", – не вижу, наверное зрение совсем ослабло. Вижу глаза – зелёные, тёмно-зелёные, как фольга под стёклышком от вермута в секретике из детства.
– — —
Чуть тише!
Кто был в лесу в сильный снегопад, слышал, как осторожно снежинки касаются веток. В городе не слышно даже ветра. Чтобы не забывался звук человеческого голоса, изобретены устройства, записывающие его и позволяющие воспроизвести с громкостью, заглушающей звучание других изобретённых устройств – из каждого проносящегося авто слышна победная песнь. Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили! Ямщик на своей тройке звучит всё более уныло. Май, первые капли дождя, самые крупные, плавятся на горячем асфальте, на небе по-хозяйски располагается компактная, но очень серьёзная и мохнатая туча, беззонтичные граждане, теснящиеся под козырьком летнего кафе, с тревогой и одновременно с затаённой радостью смотрят вверх – вот, сейчас! – когда доносится ещё отдалённый, горловой раскат грома, девочка на руках у мамы устало-безразличным, явно скопированным у взрослых голосом произносит: «Дядя Саса пьисой». «Дядя Саша – наш сосед, сверху», – почему-то смущённо объясняет мама. А вот бурные овации, топот, свист и улюлюканье создаёт монстров, способных питаться только ими. Нет, ещё стрельбой и взрывами бомб. Когда одного такого посадили в клетку и стали кормить равнодушием, лишь слегка приправленным презрением, он вскоре сдох. Шучу, конечно, они сами кого хочешь посадят. В первую очередь тех, которые считают, что самые главные человеческие слова произносятся шёпотом, а часто и вовсе остаются несказанными. И неуслышанными тоже.
Спокойствие, только спокойствие. На улицах не слышно смеха и плача. Улица – место, которое нужно преодолеть по-возможности тихо, не попав под обстрел, пройти из п. А в п. Б. Там включить узнавалку и удостовериться, что по-прежнему стреляют и аплодируют – значит, всё нормально, жизнь идёт, можно возвращаться в А. Встретив по дороге знакомого, улыбнуться, поздороваться, обязательно спросить: «Как дела?» и с отвращением, как гусеницу, отдирая от губ улыбку, поспешить прочь. В моём подъезде все со мною здороваются, я уверен – и те, что где-то сверху включают ровно в девять музыку и забывают выключить, и играют в крикет на полу большими чугунными шарами. И те, что откуда-то снизу и сбоку указывают на забывчивость, старательно стуча чем-то по трубе отопления. Думаю, что если все, кому люди желают сдохнуть, достигнут желаемого – на земле останется человек пять, где-нибудь в тайге, не при делах. В опустевших городах поселится тишина и большой зелёный кузнечик, прыгнув на булыжную мостовую площади и утерев лицо (кузнечик всегда падает на лицо), попытается, по обычаю, затрещать, но его оглушит эхо от огромных домов.
– — —
Он появился в начале 70-х, посреди заброшенного пустыря, сплющенного между дорогой и серым бетонным забором с дырками наверху. По другую сторону дороги – грубо вспаханное спотыкучее поле, каждый год зарастающее чёрной полынью, за полем – мутная река. Слева поле упирается в косматые кусты бузины и мышиного цвета и вида здание со штакетником и облезлыми ёлочками по бокам – мы почему-то называли его «дурдом», справа – в глубокий оборонительный ров с гнилой, полной головастиков, водой на дне. По ту сторону рва железная ограда, за ней завод с малокурящими, но толстыми поперечно-полосатыми трубами, к реке от завода тянулись другие трубы, серые, зевастые – согнувшись, можно пройти внутрь, докуда не страшно – по ним текла жёлтая пенная вода. На другой стороне реки тоже завод, примерно с таким же набором труб. За бетонным дырчатым забором склады и цистерны, врытые в землю, какие-то ямы и бугры, кроме полыни растёт ещё пижма и в большом количестве – лопухи, в конце лета покрывающиеся седым репьём. Здесь мы с братом ловили тайником птиц; синица стоила на рынке три рубля, щегол – пять, только ещё нужно было сделать клетку.
Все магазины в нашем районе располагались на первых этажах жилых домов и названия имели скушные, нескандальные: Заводской, Четвёртый дом, Нижний. В них уютно скрипели полы, сладко пахло селёдкой, мышами и ванилью, крупнокалиберные макароны
близко соседствовали с леденцами «Барбарис», а степенные продавщицы успевали каждого расспросить о новостях под пулемётную дробь деревянных счёт. Этот, новый, на пустыре, был сам себе магазин и ничего больше, и назвали его ёмко и хлёстко – «Петля». На дороге напротив сделали автобусную остановку. Автобус с круглыми припухшими глазами и плоской мордой, собранной в морщины – всегда, казалось, чем-то раздражённый – нехотя, со скрипом, останавливался, и кондукторша объявляла: «По требованию», потом, немного помолчав, добавляла: «Петля». Мне тогда было непонятно, почему – по требованию, а не по желанию.
Пустырь не бывает пустым, каждый пустырь в какой-то степени свалка. Ржавые железяки, изодранные автомобильные колёса, обломки, ошмётки, огрызки – среди всего этого новый магазин чувствовал себя не потеряно, одиноко, нет, чувствовал царём. Из стекла и бетона. Внутри всё по отделам: кондитерский, мясной, бакалея, хлеб… и главное – вино-водочный, слева, в стороне от всех. Там весь прилавок сверкает по-новогоднему: водка, коньяк, портвейны, вермут в «огнетушителах», бормотуха… В углу папиросы: «Север», «Прибой», «Беломорканал», сигареты: «Шипка», «Дымок», «Прима», ещё были с фильтром, но я не интересовался – зелен виноград. Продавщица – чернявая Люба с лицом цвета варёного рака, тяжёлым бюстом, грозным взглядом и блестящим кассовым аппаратом. Товары во всех магазинах были одинаковы, но Петля стояла на отшибе, была холодна и нерадушна, и прославилась лишь одним отделом. «В Петлю „Зосю“ завезли…»
Мужики подходили по одному, реже по двое, в общем, на троих вопрос всегда решался. На троих – это не потому что норма или всего по рубль двадцать, это многолетним опытом проверенная конфигурация. Вдвоём натужно, привязан к напарнику, человек же с заковыкой – не отцепиться, не продохнуть, и сам ты не конферансье. Четверо – уже большая компания, балаган, да и разобьются на пары, что-то вдалбливают друг другу – тож на тож выходит. Трое – лучше всего: найдёт на кого-то пустота, тоска иль просветление, он помолчит, зацепится взглядом за серый забор, повисит, отдохнёт. О чём всегда думает третий? О том, почему на этом заборе никогда не сидят кошки? Или о том, что человек всегда больше себя самого, но тот, что больше, с петлёй на шее, ничего никогда не скажет? Подумает-подумает третий и предложит: «Ну что, мужики, ещё одну!» Вдвоём одного, если что, и до дома дотащить проще – две подмышки-то. За магазином на земле деревянные ящики, под ними стакан, кто брезгует – свой, складной в кармане. Говорили мужики о ерунде всякой: о работе, рыбалке, хозяйстве. О политике не говорили, в той стране не было политики, а вот секс как раз был, но о нём молчали – не приветствовалось. Вообще, молчали помногу, досыта.
Молодёжь водку пила редко – дорого, да и невкусно, портвейн пахнет жжёным сахаром, вермут – сущая отрава, так что, в основном, бормотуху: «Плодово-ягодное», «Яблочное», «Осенний сад», «Золотая осень» (та самая «Зося»), «Лучистое»… Красивые названия и цена от 92 коп. до рупь-семнадцати. Рядом с мужиками не пили и не курили – те могли по шее накостылять – а уходили к реке. Бормотуху чего ж закусывать, но кто особо голодный – брал с собой удочку, ловил уклейку в жёлтых парфюмерных водах у трубы, проворил костёр, поджаривал добычу.
– — —
Такой вот вышел узелок – кисло-сладкий вкус во рту, река, смятая грязными берегами, нарочито задорный смех – за полупрозрачной, мягкой стеной. Ведь узелки в памяти – это всего лишь затянутые петли.
…взял спиннинг с леской 0,4, сделал петлю и устроился под козырьком подъезда, на котором голубь с чёрной отметиной на крыле отдыхает от полётов и прицельного дерьмометания на моё стекло. В немыслимой какой-то траектории. С помощью пойманного голубя привлёк из подвала кошку с обрубленным хвостом, которая принципиально не жрёт ни голубей, ни пойманной мною рыбы, лишь кокетливо заигрывает с ними, – питается же кошка исключительно колбасными обрезками от женщины в блестящем пальто из соседнего подъезда. Наигравшегося голубя-засранца отпустил – пускай летит в другой двор и остальным по дороге расскажет про всё. Кошку затащил домой, отмыл, накормил колбасой, покрасил акварелью в изумрудный цвет, намазал обрубок хвоста зелёнкой, повязал белой тряпочкой бантиком и отпустил на улицу как вызов Боженьке в смысле креатива. Вернулся, помыл стекло от голубя и написал на нём крупными буквами какое-нибудь известное всем слово. Налил в стакан ровно 166,7 гр. чистого молока, выпил, закусил солёным огурцом. С хорошим настроением собрался на улицу, чтобы почитать написанное, в лифте встретил соседку с 4 этажа, набрался смелости и сказал комплимент, лет 15 как заготовленный и тщательно продуманный. С годами, конечно, адекватность комплимента падает, но ценность растёт. Пользуясь произведённым впечатлением и общей предновогодней расслабленностью, зазвал соседку в гости, прикрыл шторой надпись на стекле, зажёг свечку и предложил молоко, огурцы и оставшуюся от кошки колбасу. Рискнул продолжать говорить комплименты сходу, без 15-летней выдержки, мол, нет, нет, это платье вам очень идёт, если результатом пути считать чёткий рельеф всех внутренних органов. Получив от соседки в морду, обязательно проводил её до двери, подал пальто и пригласил заходить ещё.
Природоведение.
Ночь – это всего лишь тень Земли. Подгорает она на солнце, оттого и вертится. В тени Земли не видать других теней, поэтому многие спят, а бодрствуют днём – каждому же хочется иметь собственную тень, как доказательство своей изящной реальности. Лишь мрачные чудища, летучие мыши, ёжики, мотыльки и некоторые люди считают себя настолько уродливыми, что гуляют по ночам. А может быть, они просто не хотят никого видеть.
Ещё для защиты от солнца у Земли есть тучи. Тучи гуляют высоко в небе куда хотят, когда же они устают – идёт дождь. Дождь соединяет небо и землю. Деревья встречают его листьями, реки – лицами, дома и дороги – горбами, а люди – зонтиками. Тучи, опустившиеся с неба на землю, называются туманом, здесь их можно попробовать на ощупь и вкус. На ощупь они холодные и мокрые, на вкус – сладковатые.
Дождь проникает в землю, потому что она дырявая. Тогда дождевые черви, что её дырявили, наоборот, вылезают на поверхность – они не умеют плавать. А из земли и дождя получается сладкий сироп, который пьют деревья и цветы, а когда напьются, оставшиеся нераздавленными черви залезают обратно.
Тот дождь, что не уместился в земле, собирается в лужи и ручьи. Лужи бывают маленькими – как капли росы и побольше – как Байкал, но все они ленивые и стоят на месте. А ручьи текут, притекают в реки, текут дальше, днём и ночью, пока не попадут в море. В море ручьи умирают, потому что море – часть океана, а вода в океане не сладкая, а солёная, потому что он – очень большая лужа. На первый, поверхностный взгляд, лужи и ручьи состоят только из лица, но и оно умеет отражать и удваивать всё, что увидит.
Зимою всё не так. Зимою дождь белый, лёгкий и долго, порою неделями, летит до земли. Он укрывает вместо листьев – деревья, вместо цветов – землю, заодно горбы домов и дорог, лица людей и вод – и деревья и небо у реки остаются в одиночестве.
День рождения.
Главное – продумать мизансцену и себе подарок. С первым просто: зимой у меня на балконе всегда +21 и растения в горшках, как малые дети. С ними хорошо рядом. Листья, трава и лепестки цветков почти не имеют боков, у них лишь спина и живот. В отличие, например, от лошадей и собак. Если отделить голову, то я ближе к листьям, чем к этим прекрасным животным. Остаётся найти подходящий горшок.
С подарком хуже. Казалось бы, чего проще – взять и подарить себе рубашку. Мне всегда дарят рубашки, у меня целый шкаф рубашек, и я никогда не ношу рубашки. Лучшая рубашка – твёрдая колбаса, или рыба палтус холодного копчения, если быть лояльным – масленица на дворе. Но как бывает: стоишь в магазине, смотришь на колбасу, а про себя думаешь: «К весне удочку проводочную нужно покупать… катушку ещё…", но потом переводишь взгляд с колбасы на водку. И понимаешь, что всё суета всяческая.
Что лучшей закуской остаются маринованные грибы и квашеная капуста, которых, конечно, навалом. Как покуда и себя самого в качестве себе же подарка. И не надо ломать голову, кому такой подарок передарить, не вскрывая упаковки – бесполезно. Сидишь такой, елейный не по мощам, на горшке среди других растений и размышляешь о мировых проблемах. Обожательный мною вид размышлений, на который, правда, всегда не хватает ума. Обидно. Умным хорошо размышлять о мировых проблемах, дуракам остаются лишь трава и букашки. Оттого-то всё меньше на земле травы и букашек…
Есть целые народности, в которых принято уважать старых людей. Не потому, что им приказали, а так вышло с опытом тысячелетий. Полностью поддерживая такую традицию, думаю – много ли мне осталось до того, как смогу уважить себя сам? Хочется дожить, но если доживу – как о том узнаю?
Отчего сие несуразное мечтание? От общения особенностей: когда я смеюсь над собою (моё обычное состояние), окружающим частенько кажется, что относится это к ним (чего не бывает). Выходом вижу безмерное самоуважение, чтоб небеса стали тесны, – вкупе с немногими, иже со мною!
– — —
Чтобы не лопнуть, память сама удаляет ненужное – с её точки зрения.
Пришёл домой, разделся, прилёг на диван, закурил сигарету; из-за окна на меня бессильно щурится мороз. И тут понял, что забыл купить хлеб. Магазин рядом, прямо в боку моего дома, но снова одеваться… Надевать штаны, жёлто-зелёные, вельветовые, на 2 размера больше меня.
Штаны мне «отдали». Для выхода в мир. Но годятся и в пир тоже. Почему-то думаю, что для окружающих штаны на 2 размера больше должны выглядеть перспективнее, чем в обтяжку. А окружающие считают, что штаны выглядят так, что хочется чего-нибудь ещё мне отдать. Ботинки, например, и тоже больше на 2 размера. В них удобно ходить по рыхлому снегу, не проваливаешься. На ботинках нужно очень аккуратно завязывать шнурки, они сильно истощали, а новые я уже давно забываю купить. Несимметрично растянутый чёрно-белый свитер с удачными дырками именно на чёрном, где их почти не видно. Куртка-клеш с кучерявой овчиной внутри и гладкая снаружи чёрной тканью, похожей на тонкий брезент. Куртка пожилая, с бородами из ниток на рукавах, я их стригу. По легенде, принадлежала она раньше лётчику-полярнику, что странно. Даже застёгнутая, куртка похожа в профиль на треугольник, а это не сходится с моими представлениями о лётчицких фигурах, с моею фигурою – и подавно. Конечно, летом, в жару, я завидую шотландцам с их юбками, а вот зимой – поддувает. Как-то на куртке оборвалась вешалка и она умела только лежать, вернее – стоять у стены треугольником. Я по-солдатски воткнул в отворот иголку с голубой ниткой и, конечно, забыл. Через несколько дней, на работе, в одно прекрасное для памяти утро, я всё-таки починил вешалку, но иголка с ниткой так и торчат в отвороте, придавая мне хозяйственный вид. В доме полно ненужных, «отданных» вещей: пылесос-скребун, гантели, миксер, печатная машинка, банки с солёными огурцами, гуталин, кактус… ещё хотят отдать швейную машинку, но пока держусь.
Я равнодушен к вещам, и они ко мне тоже. Помню, как отец мне выговаривал: не режь, мол, хлеб на столе, от ножа остаются царапины. Отца давно уже нет, а стол тот стоит где-то на кухне, посмотрю, остались ли те царапины, если не забуду.
Пока горит сигарета, можно подумать, как избавить себя от похода за хлебом. Сам не готовлю хлеб уже полгода, не помню, почему. Можно напечь пирогов – они у меня некрасивые, но вкусные – или хотя бы пресных лепёшек. Окна запотеют от духовки, и мороз не сможет подглядывать за мной. И я – за ним. Ещё две недели назад за окном румянились гроздья рябины, но налетели дрозды и всё подчистили. Тогда они взялись за боярышник. По привычке дрозды пытаются глотать ягоды целиком, но те крупные, мороженые и застревают в горле, дрозды сидят на ветках с широко открытыми ртами – ждут, пока оттает. Они не боятся ангины. Когда я был маленьким, мне вырезали гланды. После операции в больницу приносили мороженое, много мороженого, даже пломбир за 48 копеек, и я глотал его кусками. Вот этого я никогда не забуду.
– — —
.
Уже в который раз за ночь снегом засыпает все стёжки-дорожки. Часам к восьми они появляются вновь, тощие и кривенькие. Мне самому не раз приходилось торить эти дорожки: идёшь, вроде, ровно, а получается сикось-накось. Человек в одиночку всё делает сикось-накось, уже потом, когда пройдёт побольше народу, дорожки выровняются. Потому что коллектив всегда всё исправляет. Двое встречных прохожих на узкой дорожке издали примериваются, оценивают друг друга взглядом: кому сходить в снег. И бывает, сворачивают оба, бредут по колено в снегу, а дорожка остаётся между ними – так достигается справедливость. Потом на протоптанные дорожки выйдут дворники и засыпят их грязно-рыжей смесью песка, соли и кошачьих какашек – чтобы люди не падали; правильно, в это падать до невозможности противно. Давеча, будучи безработным, я пытался устроиться дворником, но, несмотря на опыт и героическое прошлое, меня не взяли – старые связи отжили, а новые не отросли. Дворники нынче другие: в оранжевых жилетках, малоподвижные и печальные. Их тщательно оптимизируют.
По проторенной коллективом дорожке идти легко, можно смотреть по сторонам, а не под ноги. По сторонам – объявления, приклеенные к столбам и тощим двуногим стендам. На столбах объявления выглядят почему-то наивно, на плоскости – вызывающе; самое модное нынче: «Как не стать жертвой мошенников». Видится мне некое иерархическое устройство: наверху – блестящие мошенники, внизу – их горемычные жертвы, посерёдке – неприкаянный народишко под гнётом свободы воли. Ни разу в жизни не видел объявления: «Как не стать мошенником» – с удовольствием бы почитал, а так ведь вообще не читаю объявлений, а зря. Ведь это – основа, как и телевидение, социальные сети, очереди, чтобы заплатить за квартиру, все эти выборы-перевыборы… А человек вынужден опровергать основы, чтобы хоть как-то оправдать кривоватость своей тропинки.
Одна из основ – в одиночку пить нехорошо. Помню, натоптавшись за день по скользкому и промозглому декабрьскому Питеру, взял да и купил себе обратный билет в спальный вагон. И была у меня с собою бутылка армянского коньяка. Сухой закон тогда уже начал подмокать, но всё ещё было по талонам. Сидел в красивом купе и думал: кого пошлёт мне судьба в попутчики; чего греха таить – были и шаловливые мысли, но больше я склонялся к соседу степенному, в меру молчаливому и пьющему. Поезд тронулся – нет соседа; проводница, принеся чай, подтвердила – и не будет. Я достал свою бутылку и грустно смотрел на неё, размышляя об изворотливости судьбы. Вдруг кто-то внутри меня говорит: «А я тебе – никто, что ли? не живой человек? и выпить со мною нельзя!?» Можно, оказывается. Он сел напротив – нормальный мужик оказался, не тормозил, но и не гнал с глупыми тостами. За окном во тьме мелькали огоньки: с его стороны они появлялись ниоткуда и бежали навстречу, с моей – наоборот – убегали и исчезали в никуда и в навсегда.
– — —
Прилетели зяблики. Пока жмутся к городу, дачам, потому что на лесных тропинках сейчас холодно, мокро, нет насекомых и вязнут лапы. С зябликами пришла настоящая песня, с фитою и кодой. И со стихами.
У зимующих птиц с пением плохо. Хриплая флейта снегирей, кузнечиковый стрёкот или детская пищалка свиристелей, остальные вообще лучше бы молчали. Только у синицы несколько приятных песенок, но стишки слабые, без рифмы. Белые стихи. Зимой белый свет действительно белый, потому что белая вода покрывает поля, леса, реки и озёра, крыши домов и лавочки.
Сейчас от белого света остались только берёзы. Снег прячется в оврагах, на северных склонах холмов – тёмный, в болячках, потеющий от жара. А белый свет стал зелёным, жёлтым, синим и бурым всех оттенков.
На лугах длинные грязные космы прошлогодней травы, похожие на волосы хиппи, зачёсаны в разные стороны. У берегов городского озера широкие закраины, лёд сохранился лишь посредине – зелёный, ноздреватый, по нему ходят вороны и сердито пинают брошенные рыболовами пакеты. Они недовольны сокращением прогулочных площадей. Половодье. До речки не дойти, разве что – доплыть, или это всё и есть речка – вода, кругом вода, докуда видно, в ней стоят кусты и деревья – кто по колено, кто по пояс, а кто и по горлышко – и бродят дачники в трусах, вылавливая своё имущество. Вода бурая. Вода – это снег, который никогда не бывает белым, разве взбаламученная пена, но та превращается в афродит или успокаивается и перестаёт быть. Чистая вода не пенится.
Любопытных, вроде меня, немного – чего на неё смотреть, на воду-то. Когда-то люди во множестве приходили к половодью – с удочками, собаками, детьми или порожняком, стояли на берегу и пытались разглядеть, где кончается бесконечность, меряя от себя, потом выпивали портвейну и шли домой, думая ни о чём. В свободное от портвейна время половина людей тырила по мелочи, вторая стояла на стрёме, заодно и смотрела – чего берут, не зарываются ли. Потом менялись, и тем и другим было смешно, а голова оставалась свободной для бесконечности и пустоты. Нынче тырят профессионалы, на стрёме – специально обученные люди, а остальные – за забором, откуда ничего не видно, толпятся, как вороны на тающей льдине, толкают друг друга в бок: вот, мол, сколько было чего тырить, а мы то?! То есть, все заняты конкретным делом, имеющим форму и размеры.
Человек размазан памятью по прошлому, как утренний туман по полям, никак не оторваться вверх и не растечься вниз. И не сосредоточиться в одном месте: ты ни там, ни сям, ни, тем более, здесь. В тумане бродят фантомы, переслаиваются своими туманами другие люди, даже уже истаявшие. Туман, после снега, – самая белая вода, без рифмы, тем белее, чем дольше до точки росы.
Режим дня.
Встаёшь в 3, а просыпаешься всегда раньше, на час-два. От бестолковости, торопливости, желания чего-то не пропустить, ухватить убегающую весну за пятку. Вертишься в койке, пытаясь доспать. Странно, что сон – мужского рода: прекапризнейшее, как барышня, существо, если я правильно помню барышень. И пыхтенье памяти не помогает, потому что мыслями уже на речке.
А оставить барышень в койке и сразу ехать. Увидишь удивительное – переход ночи в утро. Это когда, по старинному заведению, небо отделяют от земли. Отделяет свет, просто так, задарма, этим он отличается от просвещения, которое объясняет: зачем, почему и главное – для кого. Не раз и в лучшие времена пытался описывать и ночь, и утро в лесу и на речке, но жалки были те попытки.
Ежедневные встречи рассвета не надоедают, а наоборот – возможно, это какой-то вид наркомании. Важно то, что рассветает всегда независимо от твоего или даже сколь угодно выдающегося кукареканья, здесь, где всё для тебя ненаглядно, ты никому не видим и не нужен: ни небу, ни земле, ни речке, ни деревьям, эта ненужность пропитывает тебя густым соком и только к вечеру выжимается до капли.
В 8 служба, почти каждый день. Тут всё странно, путано, трудно, а ведь чем дальше, тем больше видится тайна, чудо – в простом, а сложное остаётся для человеческого самооправдания. Часть ненужности всё же оставляешь в храме.
Потом – сразу на работу. Здесь интенсивный обмен нужностями, до горечи, деревянности, забыванию себя втуне. Человек умеет функционировать так, что истирается в крошку, более того, увлечённо борется за лучшие из функций с подобными в том себе. После работы ужин, книга – и спать.
(Не всё так гладко, конечно. 9 мая, например, взял бутылку водки, пел в одиночестве военные песни под гитару – это, наверное, единственно доступный для меня вид праздника).
Перед сном можно думать о капризных барышнях или о чём-то непонятном. О том, например, что ненужность моя лесу и речке с избытком компенсируются их необходимостью для меня, а вот в чём та необходимость – ни описать, ни даже помыслить невозможно, сколько ни пытался. А может быть, и я им чем-то нужен, тоже непонятным, глубоко спрятанным, ни сколь не функциональным – и в этом часть разгадки…
А что же дорогие, любимые люди? По-видимому, нужность им – обратная сторона их нужности (здесь, может быть, смысл требовательности взаимности в любви). К тому же их становится всё меньше, они растворяются в лесу и в речке – и там разговаривают со мной. Я очень хорошо их слышу и понимаю.
– — —
Две недели назад ездили в Тулу на могилу друга, да скоренько посетили Ясную Поляну – на предмет цветения садов.
Жара. Тула, зажатая квадратиками улиц, похожа на креветку на гриле. Я не был здесь давно, наверное, с начала 90-х. «…маленькие, заплатанные, Знаете, домики…» сменились торговыми рядами. У центра Тулы плоское, безволосое лицо. А на окраине свирепствует сирень, появляются собаки, кошки и медленные люди, ничего не продающие и не покупающие.
