Читать книгу: «Просто так», страница 8

Но однажды и с ним случилось страшное. Где-то недалеко от границы света и тьмы тяжёлое обрушилось перед ним и придавило передние лапы. Он дёргался назад, в темноту, но лапы не пускали и стало ясно, что следующее обрушение расплющит его самого в мокрое, скользкое и неживое. Тогда он отгрыз лапы.

Косолапой сделалась его походка, а лицо мало узнаваемым, потому что он сбрил себе усы – если за них схватят, уже не отгрызёшь. Да и не нужны они ему были уже – он научился всем телом своим чувствовать сироп, которого теперь было очень много, может быть, больше, чем у всех остальных. Иногда на площади, носящей его имя, удобно расположившись на границе света и тьмы, которую уже никогда не пересекал, он выступал с речью. Перед теми, у кого хотя бы начинали пробиваться усы. Безусым ему нечего было сказать, потому что у них солнце ещё рассыпано в глазах.

Свинушки

Свинушки – грибы коварные. Яд, который они содержат, накапливается в организме человека, а потом вдруг поражает самые слабые его места. В отдельно взятой стране – преимущественно голову.

Так когда-то вдруг случилось, что во всём, оказывается, виноваты цари. Потом – опять вдруг – коммунисты. Цари злодействовали несколько сотен лет, коммунисты семьдесят. Течение времени, видимо, ускоряется – смекнув это, пришедшие к власти демократы сразу запретили есть вредные грибы.

Но надо что-то делать с пожилыми, успевшими до запрета нажраться свинушек. Люди они жилистые, повидавшие жизни, просто голодом их не взять. Разве только перспективою.

Самый главный демократ, выступая с кафедры, объявил, что к 30-му году все, кто успеет, в среднем проживёт больше 80-ти лет. И поголовно, исключая разве что младенцев и совсем немощных, будут заниматься спортом. В голове, с детства ослабленной свинушками, появляется светлая картина будущего.

2030 год. Три раза в день из домов выдвигаются почти идеальные куски мяса и интенсивно совершают движения, полезные для своего белкового существования. Все в нанонамордниках, стопроцентно защищающих от модного вируса divoc-forever. В перерывах между спортом куски мяса из дома дистанционно втюхивают друг другу различные электронные ништяки и своё видение проблем. Или дистанционно тому обучаются и обучают.

Свинушки, толстенькие, молоденькие, с загнутыми пушистыми краями, нужно нарезать соломкой и жарить с луком до тонкой, хрусткой, невыносимо благоухающей корочки. Тогда вы точно, как и я, до всего этого не доживёте.

Горбушка

Наверное, каждому человеку на многострадальном жизненном пути даётся шанс – а то и не один – круто изменить свою судьбу. И ещё шанс – воспользоваться этим шансом. Монарх на склоне лет уходит в монастырь и принимает схиму, скромный молодой рыцарь плаща и кинжала попадает в рабство на галеру, душегуб и казнокрад создаёт благотворительный фонд, обогащая новую сферу деятельности лексикой и финансами взаимообразно.

Грузчик хлебозавода Андрюха лежал в луже на детской площадке, недалеко от песочницы. Вода в луже была тёплой, ночной неподвижный воздух был так густо насыщен тягучим запахом липового цвета, что даже нервные вороны не вскаркивали во сне сладко склеенные клювы.

Открыв глаза, Андрюха увидел прямо над собою чёрное небо с пулевыми отверстиями звёзд и булочную краюху луны. Она была повёрнута круглой горбушкой вверх и походила на купол парашюта, на котором должен был спуститься Ангел.

Всегда Андрюха любил запах хлеба. Сей мир он посетил в очередные роковые для того минуты, но всеблагие почему-то забыли позвать его на пир, а может быть, за столом не хватило места и в детстве он, случалось, пребывал блажен не только в отсутствии хлеба, но и запаха.

Школа, армия, хлебозавод… Если закрыть глаза на небо и попытаться вспомнить что-нибудь из прошлой жизни, то представляются страшная картинка из книги «Всадник без головы», солдатская пайка: кусок белого с кубиком масла и какая-то женщина – или Ангел, теперь уже не разобрать.

Андрюха был большой и полный, даже толстый, белый и немного пах несвежими дрожжами. Когда он нёс перед собой лоток с хлебом, руки с пухлыми пальцами-сардельками вытягивались во всю длину, а живот подпирал снизу. Сутки он работал, трое отдыхал. Ну, как отдыхал: сразу после смены покупал бутылку водки и по дороге домой выпивал её с буханкой «Бородинского», останавливаясь в малолюдных местах и прикрываясь рукавом. Потом просыпался и целый день похмелялся пивом, следующий день валялся на диване с включенным от страха телевизором и прислушивался, как организм оживает, спотыкается, немеет, снова оживает – как в детской игре «замри-отомри». А там и снова на смену.

Вообще-то он не любил ни сам процесс, ни состояние опьянения, но как-то попривык, да и куда девать вот эти никому не нужные три дня? Школьные товарищи разлетелись: кто вверх – не видать, кто вниз – пережёвывали жизнь кое-как по отдельности, такие, видать, времена.

В луже было тепло и уютно, но скользко – не повернуться. Странно, в первый раз он заснул по дороге, не дойдя до дома. Обшарив большие накладные карманы куртки, Андрюха нашёл в одном початую бутылку водки, в другом – краюху хлеба и прозрачный пластиковый стакан. Вот почему он такой странно трезвый – водка-то не выпита, даже до половины. И не хочется, противно. Оставив бутылку около лужи, он добрёл до песочницы и стал рассматривать стакан.

Самые главные слова человек говорит, когда его никто не слушает. То есть нет целевой аудитории. Потому что слова – они сами по себе цель, побольше всяких аудиторий и вообще много чего побольше.

Вот как это делается. Берётся стакан, наполняется песком, плотно, до краёв, потом резко переворачивается на доску и медленно, чуть поворачивая, снимается. Первые пирожки получались не очень, подгоревшие, с осыпавшимися краями, потом дело пошло лучше. Сверху на парашюте к нему спускался Ангел. Он выучится на пекаря, купит компьютер и запишется в библиотеку – ведь в детстве Андрюха любил книги, особенно «Всадника без головы». А что будет ещё, он пока не знал, и это было самым восхитительным и заманчивым.

Прямо над ним послышался хрустальный смех. Андрюха поднял глаза: два Ангела в коротких юбках, с ярко блестящими глазами и губами, стояли рядом. Один показывал пальцем на толстого мужика, который сидит в песочнице, лепит пирожки с помощью пластикового стакана и что-то бормочет про себя. Деревянный бордюр вокруг песочницы весь в свежевыпеченных пирожках. Второй Ангел морщился и тянул первого в сторону.

Андрюха встал, посмотрел на луну сквозь стакан, подул в него – песчинки не отлеплялись. Тогда он подошёл к луже, взял бутылку, припал к горлышку и пил долго и аккуратно, дыша носом и не пролив ни капли. Жизнь – простая штука, много проще, чем пирожки.

Леут.

Прибрежная трава по утрам начала покрываться белым и хрустела под лапами. Исчезли певчие птицы, бабочки и стрекозы, свинцовый покой озера нарушали лишь мелькание и лихой свист утиных крыльев, воронья брань да крики лебедей, сбивающихся в стаи. В ветреный студёный день, когда вода морщила лоб в горестных раздумьях, а сухой камыш зловеще шелестел: «Не спать, не спать…", с последней стаей улетел и Леут, пристроившись сзади, в отдалении. Когда стая пролетала над Птичьим двором, он сделал круг, а потом по спирали стал спускаться вниз.

Врассыпную брызнули куры, расфуфыренный петух подпрыгнул на месте, вывел звонкое «ко-ко-ко-ко-ко-ко-ко!» вверх по гамме и склонил голову набок, уставясь в небо набожным глазом. Леут вежливо поздоровался и вошёл в приоткрытую дверь конюшни. Узнав его, Лошадь радостно гокнула и долго кивала головой. За перегородкой шумно вздыхала стельная корова. Почесав Лошадь за ухом, Леут вышел и через весь двор направился к Старому Псу. Ничего здесь как будто не менялось с годами, только, кажется, худало, иссыхало. Всё та же под лапами бурая смесь грязи с навозом, втоптанные в неё солома, пух и перья, ближе к забору – остатки мятой, уже посеревшей травы. Вдоль челюсти забора, с вывалившимися кое-где, выгнившими зубами, был натянут трос, на тросе – цепь Старого Пса.

Цепные собаки здорово умеют слушать, только редко кому приходит в голову разговаривать с ними. Леут рассказывал о южных странах, жарком солнце, больших, до неба, деревьях, диковинных животных, добрых людях и причудливых тамошних обычаях. Когда уж он совсем завирался, Пёс открывал мутный карий глаз и смешно морщил нос, но продолжал слушать. Оба они знали, что Леут в тех странах никогда не был и не будет никогда. Рассказов хватало на целую зиму.

Да! Ещё в ту, первую лебединую осень, он отвалился от улетающей стаи, спустился сюда, где провёл своё трудное детство – и не смог улететь. Дом из серых брёвен; из таких же серых досок, углом – конюшня с коровником, птичник, сарай, истоптанная грязь между ними, в глубине двора – огородик, ягодные кусты, четыре старых, доживающих свой век яблони – схватили его, окружили, взяли в плен. Каждую зиму он проводит здесь. Спит в конюшне. По ночам вспоминает – по порядку – один из дней прошедшего лета и, даже, кажется, улыбается во сне. Лошади тоже снятся бесконечные луга с разноцветной, по брюхо, травой. В сильные морозы они прижимаются друг к другу, из ноздрей Лошади идёт пар и оседает белой узорчатой коркой на маленьком окошке.

Лошади иногда давали овёс, Старого Пса кормили костями и кашей, да и куры были не против, когда он трапезничал с ними – так что еды хватало. Плохо было без купанья. Когда выпадал обильный снег, Леут пытался плавать в нём и даже нырять, это было смешно, но всё-таки очень красиво, белое на белом, и все выходили смотреть и радоваться вместе с ним. И никто его уже, конечно, не обижал. Гуси и утки со временем исчезли, остались лишь куры да несколько индюшек – те держались особняком. Девушка, которая пинала ногой Леута в детстве, незаметно превратилась в женщину с усталым лицом, и он иногда позволял её детям погладить себя по длинной бархатной шее. Во всём живом со временем накапливается горе, а горе часто делает если не добрее, то терпимее.

А потом наступала весна, на озере таял лёд и он прощался с Птичьим двором до поздней осени. Все выходили его провожать, Леут делал широкий круг, бросал пёрышко на счастье и улетал. Он купался целыми днями один в холодной, мутной ещё воде. Потом прилетали птичьи стаи. Лебеди не любили его – говорили, что он пахнет навозом и псиной, а утки боялись. Видно, не много горя успели они накопить. Что ж, ему было хорошо и одному. Иногда он слышал, как птицы с восторгом вспоминают о южных странах, о ста сортах ряски, произрастающих там, и улыбался про себя – его рассказы Старому Псу были интересней.

Однажды, проплывая мимо Умного Журавля, задумчиво и неподвижно стоящего в воде, он спросил: «Отчего вы все весною прилетаете сюда, раз в южных странах так хорошо?» Умный Журавль почесал голову лапой, посмотрел на маленьких журавлят, копошащихся в воде на мели и ответил: «Там хорошо жрать, а любить можно только здесь.»

Леут любил Старого Пса и Лошадь, любил озеро, туман, посыпанный золотой пылью от всходящего солнца. Наверное, для той любви, о которой говорил Умный Журавль, нужно точно знать – лебедь ты или утка. И не пахнуть навозом и псиной.

Сосед

Сосед кормит синиц подсолнечными семечками и салом. От сала синицы звереют, задирают ворон и дёргают кошку Маркизу за хвост.

Жена соседа – крупная вечноговорящая тётка с сумкой. Её любимое место – кустик сирени между первым и вторым подъездом. Наши распорядки дня в чём-то схожи: когда я утром направляюсь на работу, соседка беседует под кустиком со своей знакомой, энергично жестикулируя сумкой – она направляется в магазин. Идя на обед, я вижу соседку под кустиком уже с другой знакомой, сумка её полна и речь прерывиста – видно, что всё-таки устала.

Вороны отгоняют синиц от мусорных ящиков. С утра мусоропроводчики выкатывают ящики, прикрывают их фанерками или старыми верблюжьими одеялами и идут к Вите. Витино окно на первом этаже и выходит на двор, за окном мусоропроводчики похмеляются и стерегут мусорную машину. Вороны легко отодвигают фанерки и одеяла и роются в ящиках, сея содержимым окрест. Видно, что ими движет не голод, а любопытство: какой-нибудь разноцветной обёртке вороны больше радуются, чем высококачественным рыбьим потрохам. Мусоропроводчики из-за окна страшно ругаются на ворон, но продолжают похмеляться. Вороны отдалённых угроз не боятся, ещё они не боятся сына соседа и меня, потому что я единственный во дворе, кто с ними нормально разговаривает.

Сын соседа – высокий и красивый малый лет 25-ти. У него что-то в ушах и под носом и с этим он постоянно общается. Общение производится монотонно, лишённым какой-либо эмоциональной окраски голосом. Унаследовав дар общения от матери, сын соседа ушёл куда-то далеко по пути прогресса и вороны, как и я, подозревают в нём не совсем человека, а какое-то высшее существо.

Кошка Маркиза – старая дева, бродяга и гордячка. Она совершенно белая, с чёрным кончиком хвоста. Сейчас Маркиза катается в снегу на нейтральной территории и виден лишь этот мелькающий кончик, который почему-то очень привлекает синиц. Нейтральная территория – это лесок между двумя домами, разделяющий зоны влияния кошачьих кланов. Весной с сопредельного лагеря к нам во двор пробирается кот Чебурек с пылающим взором и откушенным ухом. Поорав часа два и получив по морде от Коленвала, главы местного клана, он убирается восвояси. Наши кошки, завидя Маркизу, издали шипят и выгибают спины, как бы компенсируя перед ней боевыми позами свою малодушную зависимость от покрывающих котов и кормящих людей, но Маркиза плевать на них хотела.

Самого соседа я вижу редко. Он молчалив, взгляд его растерянный, ищущий, как у человека, потерявшего очки, – кажется, что он вот-вот начнёт щупать вокруг себя руками. Такие люди часто кормят синиц – на них взгляд успокаивается.

Рядом с магазином толкутся несколько мужиков. По пронзительным лицам видно, что им надо бы сообразить на троих, но век пластиковых карт и пластиковых отношений отучает от самых простых и необходимых вещей.

Около детского городка я закуриваю, чтобы выбросить окурок в урну в самом конце Длинного дома. В детском городке гуляют молодые мамы с детьми. Мне нравятся молодые мамы. Их взгляды строги, движения величавы и плавны – они чувствуют, что получили от жизни некую фору, но ещё не поняли, как быстро она тает.

Мимо Длинного дома очень долго идти, даже если не падать, не знаю, почему – размер его самый обыкновенный. Снег на дорожке утоптан. Зимой человек старается крепче держаться за землю, потому что скользко. То есть, держаться за скользкое. Не удержавшись, летит и падает. Опять-таки, на землю. Падение – это маленький полёт, поэтому оно, может быть, того стоит. В Длинном доме целых три кошачьих клана – по одному на подъезд. Тут дипломатические хитрости и коалиции, партизаны и коллаборационисты. И весенние баталии душераздирающей интенсивности – как высшая точка дипломатии.

За Длинным домом дорога, до того, как её перейти, я смотрю вниз, после – вверх. Перед дорогой Описываемый фонарь, снег под ним сплошь в жёлтых вензелях. Их оставляют все окрестные собаки, а также люди, проследовавшие накануне вечером из пивной. Улицы сплошь утыканы точно такими же фонарями, но всё живое для достижения внутренней гармонии стремится именно к этому. Магия места. За дорогой – садик, там в подушке из сирени рядышком стоят три высоких дерева: ель, вяз и берёза. Их кроны соприкасаются с такой щемящей нежностью, что я всякий раз сколько-то да постою с задранной головой. В октябре берёза окрашивается в лимонный цвет, половина вяза – в оранжевый, другая половина – в красный, а ёлка остаётся сине-зелёной. Вот так и стоят.

Время насыщено законами, место – магией. Всему своё место на земле: место смотреть на ворон, и место смотреть на маркиз, место, где прикуривать – и где выбрасывать окурок, место взлетать на мгновение и падать, опускать голову и задирать её вверх.

Сёстры

В одном царстве-государстве незадолго до эпохи перемен жила женщина и было у неё три дочери. Когда дочки вошли в пору, начались у них внутренние искания. По натуре своей старшая нашла церковь, средняя – панель, а младшая подалась в диссидентки. Тут кстати подошли реформы и всё это разрешили. И пошли дочери в разные стороны, каждая по-отдельности судьбу свою мыкать.

Идёт младшая по лесу, а навстречу ей Волк – зубами щёлк. «Здравствуй», – говорит, – «красна девица, сейчас я тебя съем!» – «Несправедливо это», – отвечает Надя, – «не пожила-то я ещё, видишь, в самой поре нахожусь! Съешь лучше мою мамашу!» Волк так и поступил. В пузе у него мамаша обжилась, народ там оказался старый, дореформенный – сидят, пульку расписывают, мировоззренческие беседы ведут да чай из самовара попивают.

Видит средняя сестра – поле, а посреди поля – Лев Толстой, землю пашет плугом и ведёт беседу по мобильнику с издательством. А из себя ладный ещё такой, крепкий. «Хочешь, Лёва, свободной любви?», – спрашивает его Люба. Он хотел. «Жена моя, Софья Андреевна, это дело не очень…", – объяснял он потом Любе. Так Льву Толстому понравилась свободная любовь, что он разошёлся с женой своей Софьей Андреевной, отписав ей всё имущество, себе же оставил только коня, плуг и мобильник. За это Люба его, бывало, пилила, когда не любила.

А Надя вдруг раскаялась и восстала против себя, аки зверь лютый. Стала она искать лёгкую смерть. А попадаются-то всё тяжёлые, что-то вроде: работать всю жизнь, детей воспитывать, белого света не видя и помереть в тяжких мучениях в 70 лет, за месяц до выхода на пенсию, от новомодного вируса. Вскоре этих смертей у Нади целый ворох набрался.

Старшая сестра подалась в отшельницы и поселилась в заброшенной деревне – много их, таких деревень-то. Вскоре подтягиваться начали безработные, бомжи, пьянь всякая да рвань. Оказалось, что народ и работать может, коли Вера есть. Поработав, народ выходит на пригорок: вокруг леса, поля, речка чистая течёт куда-то – благодать. Глядь – с одной стороны на пригорок взбирается мужик с бородой, по мобильнику разговаривает, в поводу у него лошадь, а на спине тётка сидит и пилит. А с другой стороны другая тётка подходит: пешая, умотанная, целый ворох смертей за собою тащит. Подивился народ и обрадовался, особенно коню – землю, мол, распашем, посадим хлебушек. А Лев Толстой и говорит: «Это ещё что! Есть у меня романчик небольшой, вот договорюсь с издательством, гонорар получу – богато заживём. Я в издательстве в очереди за Донцовой и Устиновой стою, только вот очередь никак не движется». – «Нет», – отвечает ему народ, – «мы не хотим богато, хотим, как Вера наша нам говорит». Тут из народа и выходит Вера.

Узнали друг друга сёстры, обнялись. Разобрал народ себе Надины смерти – всем досталось – и снова пошёл работать. Надя рассказала, как скормила мамашу Волку, а потом раскаялась и восстала. «Встретить бы мне того Волка», – говорит, – «я б ему пузо вспорола и вызволила мамашу». А Вера ей: «Волк-то есть, только нельзя ему пузо вспарывать, потому что он чревовещательный. Вещает непонятное, я записываю в книжечку, потом пересказываю народу. Народ любит непонятное, потому что сам в глубине своей непонятен. Вот, послушайте:», – Вера достала книжечку и прочла, – «…сел без лапы на семь пик…". – «Однако!», – изумился Лев Толстой.

Пошли все к Волку, и Лев Толстой пошёл, а конь остался. Волк грустил и то и дело прикладывал ухо к своему пузу. «Толстой воспринял не человека через Бога, а осмыслил Бога через человека и не человека осветил лучом любви к Богу, а восприятие Бога затемнил состраданием к мучающимся людям» – донеслось оттуда. Вера всё записала в книжечку, а Лев Толстой отвернулся и плюнул. «Мамаша», – сказала Надя, – «если хочешь, я восстану на Волка, вспорю ему пузо и выпущу тебя на белый свет». – «Что ты, что ты, дочка! Мне здесь нравится, народ собрался хороший, старорежимный! А белый свет мне ваш не нужен, видала я его…» Люба сказала: «Хороший Волк, только грустный. Его полюбить надо». А Лев Толстой ничего не сказал.

На том и порешили. Вместе жить стали. Народ работал, Вера укрепляла его непонятным, Люба всех любила, но пилила только Льва Толстого, Лев Толстой пахал землю и договаривался по мобильнику с издательством, а Надю бросили на внешние связи. Ведь когда ты занят внешним, внутренности как-бы немного успокаиваются, да и внешнее, поимев дело с Надей, старалось не досаждать тому народу.

Праздничное.

Минус 30, за окном ещё темно, спят птицы на ветках и люди в своих кроватях. Есть таких всего несколько дней в году, когда просыпаешься и понимаешь, что никуда не нужно идти – ни на работу, ни на службу. Ни выгуливать собаку, ни здоровье, протыкая лыжными палками свежий бархат снега. Не нужно читать недочитанное и недописанное пытаться дописать. Демонстрировать кому-то фигу или прятать её в кармане. Стремиться на свидание с любимыми – ни с одной из. Подавать свой голос – как много в этом звуке. Мечтать о чём-то, как будто что-то может быть прекраснее. Похмеляться, ибо не с чего. Делать лицо, понимая, что это уже безнадёжно. Готовить завтрак, обед и ужин в произвольном порядке, чтобы потом самому же это и съесть. Целовать перстень сеньора и верхнюю правую лодыжку его четырнадцатой наложницы. Вообще целовать что-либо через тряпочку. Думать, умиляясь безнадёжностью процесса.

Можно просто смотреть сквозь переплетения ветвей, как окна на седьмом этаже дома напротив наливаются позолотой – скоро встанет солнце. А окна те смотрят на запад, значит это всего лишь – отражение отражений. Всё суть – отражение отражений. (Проснувшиеся вороны было возразили, но тут же охрипли от мороза). Я помахал окнам рукой, но никакого ответа, – а на улице появились первые люди, идут, укутанные, не смотрят друг на друга. Куда ни брось печальный взор! – но вот есть же лес, речка и красивые женщины, в них глядись, ибо там лишь наше отражение чего-то стоит.

Таня

Всему, некогда возникшему, придёт конец. Исчезнет Вселенная, источенная энтропией, но не доживёт до этого уставшее Солнце, а раньше окочурится Земля, преображённая человечеством, и ещё раньше сгинет человечество любым понравившемся ему способом, чего уж и говорить о кратковременном человечике. Вселенной нужны планеты и солнца как часть себя, те, в свою очередь, держатся друг за друга, чтобы не разлететься чёрт-те куда, человечеству нужна Земля, а человеку люди, но, единственному из всех, ему нужна ещё и его нужность.

Нужность ценится человеком за то, что помогает преодолеть собственную кратковременность. Выращивая детей, сажая деревья, возводя дворцы или всё это уничтожая, человек как бы показывает времени маленький кукиш. Ещё у людей бывают знания, чем больше, тем лучше, и они охотно ими делятся, утверждая свою нужность. Но количество знаний столь велико, что они вступают друг с другом в противоречивые, прямо-таки боевые отношения, размахивая своими кукишами.

Таня профессионально умеет готовить и ещё разбирается в мужиках, я же кое-что понимаю в рыбной ловле и большую часть жизни кормил себя сам. Такая ограниченность познаний позволяет нам мирно беседовать практически о всех вопросах бытия, избегая лишь пересечения вышеназванных тем. Потому что Таня, видите ли, считает, что перловку для рыбной солянки следует отварить отдельно и слить воду – во избежания мути, а я справедливо полагаю, что солёные огурцы для этого блюда необходимо предварительно обжарить на топлёном сале, чтобы не было сопливости на выходе. Таня тут же вспыхивает, а я, опомнившись, перевожу разговор на вечность или мужиков.

Основное свойство мужиков – они оказываются не такими, какими притворялись вначале. Сосед Танин снизу вид имел благообразный, вежливо здоровался всегда, открывал двери и чуть ли не тянулся к ручке. Таня угощала его собственноиспечёным пирогом. Кроме людей, она кормит бездомных собак, кошек и птиц. На балконе у Тани кормушка – этакий фанерный с невысокими краями ящик, прикреплённый к перилам – в кормушке семечки. Прилетают синицы, снегири и ещё такая – вот тут как будто красненькое, и глазки, и скромная вся – я не смог определить, зато посоветовал повесить на нитке кусочек сала. Повесить Таня не смогла, просто положила щедрый ломоть в кормушку, сало и примёрзло. Синицы были рады, но потом прилетел дятел, долго стучал по угощению, пока не пробил фанеру. Смесь шелухи и птичьего помёта посыпалась на голову соседа снизу, благообразно курившего на своём балконе. «Он ругался, как биндюжник – а ведь прикидывался приличным человеком!», – рассказывала мне Таня.

Что у Тани всегда было прекрасным, так это походка. С откинутыми назад головой и плечами, величественная, ровная, как по струне, звенящая, королевская походка. Муж Тани, конешно, пьяница и лентяй, а здоровье её никуда не годится, особенно мучит бессонница. Причём, раньше никак невозможно было заснуть, но вот уже год почти, как всё наоборот: засыпает она легко, но просыпается среди ночи в плохом настроении и сна – ни в одном глазу. Я считаю, что во всём виноват модный вирус. Таня очень боится заразиться и ходит всюду в маске, в маске даже поёт. Услышав, что этого недостаточно, она – по советам опытных людей – носит с собою флакончик со спиртом. Время от времени оттягивает краешек маски и – пшик внутрь из флакончика!; сколько в день уходит флакончиков – не знаю, но, по мне, метод приемлемый, хоть и недостаточно радикальный.

Тане за 60, болят ноги, горбится спина, но она по-прежнему – лучшее сопрано на сто вёрст вокруг. «Ты нужна, Таня!», – говорю я, она распрямляется и идёт рядом звенящей струнной походкой.

Утро в городе.

Зависть – энергозатратное чувство и наоборот. Когда незнакомые люди узнают о моём социальном, семейном и финансовом положении, то готовы похлопывать по плечу и даже немного дружить, но я быстро сматываюсь – мне затраты ни к чему.

«Что мне это дало?», – слышится сплошь и рядом. О прочитанной книге, фильме, общении, путешествии, жизненном опыте вообще. Человек представляет из себя кладезь обретений, чуть слежавшихся от времени. «Что у меня это взяло?», – с удивлением думаю я, озирая внутренние пустоты. «Что с него взять?», – говорят обо мне. Ну-ну.

Наверное, в наказание цифровой бог определил меня в списки неистовых потребителей. Постоянно звонят по телефону, предлагают КАСКИ, кредиты, оптовые поставки и интимный массаж – со скидкою, если приведу друзей. Ты этого достоин – говорят. Не понимаю: массажа или звонков.

Самое простое, казалось бы – политика, тут всё давно известно, но нет, и здесь умудряешься сесть в лужу. Именно такое мокрое положение занимает человек, испытывающий презрение как к попадье, так и к свиному хрящику. Когда его, к примеру, мочат попадьевцы, то заступиться некому, а хрящевики стоят в сторонке и ещё посмеиваются. И наоборот.

Организм помнит хорошее – отсюда пьянство, секс и желание идти на выборы. Он будит меня в 3 часа утра, потому что на это время когда-то приходились самые прекрасные рассветы. Уговариваешь его ещё немного поспать, а он из вредности выдаёт скоротечный сон про выборы, секс и пьянство одновременно.

Утром город умыт и прохладен, как совесть ростовщика. Дождик, шедший всю ночь, превратился в мокрую пыль, висящую в воздухе – ни вверх, ни вниз. Птицы ещё сладко зевают в своих гнёздах, только почему-то дрозд и пеночка-теньковка решили выступить. Дрозд поёт как бы для себя, подобно некоей джазовой певице, прислушивающейся к собственным фиоритурам, а пеночка – наоборот. Меня завораживают её плачущие вскрики, кажется, она вопрошает: «Почему _ меня _ никто _ не _ любит?!» Когда так говорят, то имеют в виду обычно кого-то стройного, с подвижным хвостиком, а не это вот большое, неуклюжее и без крыльев. Поэтому, когда я шепчу ей: «Любит, дура, любит!», – это, как всегда в таких случаях, ничего не меняет.

Ранним утром люди похожи на тёплые трупы. Их лица порознь озабочены, бледны и размыты, все они впитывают влагу и холод и никак не могут впитать. Хочется собрать их вместе и обнять, чтобы сохранить остатки тепла. Всё изменится позже, когда улицы заполнят солидные мужчины с портфелями, удивительные женщины и разноцветные дети. Они согреют город, придадут ему красок и окончательно разбудят птиц, но я в это время буду уже на речке.

Гроза.

Нравится дождь. За то, что не молчит, не фальшивит и никогда никого не слушает. Это мой любимый писатель.

А ещё за то, что возвращает на землю взятое, это справедливо. Справедливость нынче не в моде, но мне нравится почти как дождь, потому что является частным случаем закона причинности, априори, говорят, присущего человеческому сознанию.

Другое дело – гроза. Ночь. Я стою в реке по выше колен и смотрю на всё это безобразие. Слышно, как кусок очень толстого пластыря резко отрывают и залепляют ему рот, а он: «бых-бых-бых». Успокоился, до следующего куска. А допреж того ещё и молния – жёлтенький такой кустик на небе, тоненький, без листочков. А освещает всё кругом: грязные подушки туч, дальний лес на горизонте, реку в оспинах дождя, кусты по берегам, собратьев-соперников-рыболовов, сидящих в кустах и ожидающих, когда мимо проплывёт мой труп.

Люди говорят, что в грозу в реке стоять нельзя – молния убьёт. Люди считают, что жить среди них – такое удовольствие. Силища у Перуна этого, конечно, велика, ничего не скажешь, но как-то не страшно, а если что – у Змея* будет лишний повод ввязаться в драку.

В руке у меня спиннинг, в голове пусто. Оттого очень гулко стучат капли по капюшону. Пустота – лучший, самый честный резонатор, безо всякой там рефлексии сознания с априори ему присущим.

Деревья, вон, не прячутся от молнии, стоят на месте. Потому что им больно ходить. А если бы пересилили боль – птицы не нашли бы своих гнёзд, а человек – того самого омута под древней ивою, в который с головой таких штук пять войдут.

Интересно, что ночью, в грозу, в реке в тридцати метрах от берега можно стоять без маски. Это увлекательно: вода снизу течёт справа налево, а сверху – вниз и увлекает, увлекает куда-то…

*Змей -знакомый из Тридевятого.

Сон.

На камнях сидят двое. Один из них я, может быть, оба. На них рваные телогрейки, лиц почти нет. Вокруг развалины стен.

Двое забросили приманку между камней, клюнула щука, большая, со страшной зубастой пастью и укоризненными глазами. Она медленно передвигалась на четырёх коротких и круглых, как чурбаки, ногах. Оторвав голову и ноги, щуку съели, внутри она была вроде варёно-копчёной колбасы.

…Во сне информация приходит мгновенно, а действия то скачут, то тянутся медленно, но неотвратимо до жути…

Кончается день, зелёные, жёлтые, голубые, красные полосы света в небе затухают, на востоке над горизонтом появляется широкая дуга чёрного солнца. Становится теплее, они снимают телогрейки. Мрак выпуклым ртом медленно съедает небо до конца, зависает над головой, дышит тёплым и тухлым; его не видно, но кажется, вот-вот раздавит.