Читать книгу: «Просто так», страница 2

Я люблю все времена года, когда они проходят. Во-первых – жалко, во-вторых – никто не даст гарантии, что к тебе оно вернётся. Вот как прядями начнут желтеть листья на берёзах, непременно полюблю лето, но будет поздно и оно, как всегда, уйдёт недолюбленным. И нигде на земле его потом не найти. Внутри себя немножко можно обмануть время, снаружи – никак.

Один чудак незадолго перед своим столетним юбилеем сел в самолёт и полетел прямо на запад. Было июльское утро, солнце мутным тяжёлым блином в туманной дымке поднималось над горизонтом. Сам чудак, экипаж и самолёт дозаправлялись прямо в воздухе, время шло и утро длилось. Внизу проплывали различные земли и воды, иногда их закрывали тучи, но солнце висело всё там же, и чудак подумал, что если так будет всегда, то всегда будет и он. Однажды ему позвонили друзья и сказали: «Эй, чудак, открывай шампанское, тебе стукнуло 100 лет!» А он ответил: «Неправда, сотое меня не стукало, я вижу его утро». А потом, пролетая над родными местами, он увидел, что в волосах лесов появляются жёлтые пряди.

– — —

…Поздней осенью темнеет второпях. Мелкий до незаметности муниципальный служащий А. сидел в комнате за столом и смотрел в окно. Он был одинок, добродушен, склонен к полноте и страдал от осознания угрожающего уровня сахара и холестерина в своей крови. В доме напротив одно за другим зажигались окна, распихивая темноту, будто виноватую, по углам, где она мстительно сгущалась, тая козни. Перед А. на тарелке лежали два эклера.

Второй причиной для страданий А. была соседка с 4 этажа. Она была чернявой, уютно-маленькой и делила своё одиночество с дурно воспитанной лохматой собакой по имени Боб. Знаки внимания, оказываемые ей А., как то: ежедневное «Здравствуйте!» с доброй улыбкой и томным загадочным взглядом, не идущими друг другу, забегания и открывания дверей, неискренние попытки погладить Боба – не приносили никакого результата, а большего он не мог себе позволить, будучи человеком от природы тихим и мало заметным на окружающем фоне. Зазвонили колокола в церкви, находящейся неподалёку, через дорогу. «Всё» – сказал А. эклерам, – «нужно с этим решительно кончать!» Он поднялся, натянул синий спортивный костюм, приготовленный заранее (два года назад, под воздействием предыдущего приступа силы воли), синие же кеды с чрезмерно длинными белыми шнурками и вышел на улицу, по дороге безжалостно выкинув эклеры в мусоропровод. Отыскав место с самой злющей темнотой, А. принялся бессистемно, но энергично размахивать руками и ногами, подозревая, что повторяет движения, увиденные в телевизоре, в передаче с музыкой и бесконечно стройными девушками в купальниках и шерстяных чулках. Осенний воздух был свеж и сладок, звёзды подмигивали, явно готовые на всё, жизнь начиналась сначала. А. вспомнил, что неподалёку, под липой, есть турник, используемый окрестными жителями для выбивания ковров. Турник состоял из трёх перекладин, расположенных на разной высоте; немного помучившись, А. дополз по стойке до самой высокой, зацепился и повис. Неизвестно, зачем. Казалось, не спрятавшаяся в темноте земля тянет его к себе, по привычке борясь за никчемного своего жителя, а легкомысленные звёзды тянут схватили за немеющие пальцы, растягивая, распластывая во тьме, как ковёр, приговорённый к выбиванию. Не смирившись с этим образом в своём сознании, А. стал делать волнообразные движения туловищем, стараясь винтом, что ли, ввернуться ввысь. Теперь он походил на большую, болтающуюся в темноте сосиску – так, видно, подумал подскочивший Боб. Собака мигом стянула с А. одну кеду, пожевала, бросила и взялась за вторую. «Фу, Бобик, фу!» – нарочито сердито кричала подбежавшая соседка, но не было в том крике осуждения, а лишь гордость своим псом, как у всех владельцев больших собак, непослушных детей и красивых женщин, – так думал А., в борьбе за последнюю, уже не имеющую значения кеду, подтягивая колени к животу. Руки соскользнули, он упал и повредил себе копчик.

…Поздней осенью темнеет второпях. Мелкий до незаметности муниципальный служащий Б. сидел в комнате за столом и смотрел в окно. Он был одинок, добродушен, склонен к полноте и страдал от осознания угрожающего уровня сахара и холестерина в своей крови. В доме напротив одно за другим зажигались окна, распихивая темноту, будто виноватую, по углам, где она мстительно сгущалась, тая козни. Перед Б. на тарелке лежали два эклера.

Второй причиной для страданий Б. был сосед по лестничной площадке, здоровенный мужик лет 50-ти. С утра мужик в халате, распахнутом на волосатой груди и в пушистых тапочках выходил курить на общий балкон, прованивая весь этаж. Потом, ближе к обеду, садился в большой чёрный джип и выезжал на прогулку. Во время прогулки он медленно ходил по магазинам или, чаще, по рынку, важно и свысока разглядывая окружающее, но покупать ничего не покупал. Покупки, остервенело торгуясь, совершала жившая с ним тётка, коренастая, выпуклая и покрашенная в три слоя. Пешком. После прогулки мужик снова ежечасно, как по расписанию, прованивал этаж и пропадал лишь к вечеру. Если он видел на стоянке перед домом «пятёрку» Б., то обязательно припирал его своим джипом, бампер к бамперу, так что выезжать приходилось долго и нервно, опасаясь расцарапать себя и окружающих. Скуп и робок был Б. Он подозревал, что мужик – на пенсии, бывший военный, а то и ФСБэшник, а может быть, и не бывший и много лет от всей души ненавидел его и боялся. Зазвонили колокола в церкви, находящейся неподалёку, через дорогу. Б. решительно встал, положил эклеры в пакет, вышел из дома и в первый раз в жизни ступил на дорогу к храму. По дороге его обгоняли мелко семенящие целеустремлённые бабки, сосредоточенные мужики и негромкая, задумчивая молодёжь. Не было дедушек – с седыми и длинными бородами и с палками в руках, как в деревне, где он родился. «Куда-то пропали все дедушки,» – нескладно подумал Б. – «я тоже, наверное, пропаду,» – и в первый раз в жизни перекрестился. Перед церковной оградой рядком стояли просящие подаяние – они-то ему были и нужны. Он хотел отдать свои зловредные эклеры голодным и страждущим, а чтобы не ограничиться гастрономией, ладно уж, пожертвовать и десятку. А потом зайти зачем-то в церковь. С трудом высмотрев в темноте самого оборванного, прямо-таки в лохмотьях, нищего, Б. подошёл к нему, положил в протянутую руку бумажку и стал совать пакет с пирожными. Нищий удивлённо поднял глаза, и Б. узнал соседа по лестничной площадке! Он долго и скользко давил эклеры о лицо мужика, хотел даже отобрать свою десятку, но его оттащили.

…Поздней осенью темнеет второпях. Мелкий до незаметности муниципальный служащий В. сидел в комнате за столом и смотрел в окно. Он был одинок, добродушен, склонен к полноте и страдал от осознания угрожающего уровня сахара и холестерина в своей крови. В доме напротив одно за другим зажигались окна, распихивая темноту, будто виноватую, по углам, где она мстительно сгущалась, тая козни. Перед В. на тарелке лежали два эклера.

Зазвонили колокола в церкви, находящейся неподалёку, через дорогу. В. вздохнул, поднялся, убрал в холодильник эклеры, достал оттуда полторашку пива, снял с верёвочки на балконе вяленого леща и включил телевизор.

– — —

Ну и зачем доказывать, что ничего-то уже от тебя не ждёт, если сам давно понял – ты от неё тоже. Вместо «просить» или «требовать» просто жмёшь «выход» и идёшь курить, на всякий случай прижимаясь поближе к лесу. Накуриваешь целую тучу, а она со злости проливается дождём. Лучше всего прятаться от дождя под ёлкой, в паутине, по соседству с двумя красными мухоморами. По хвое дождь шелестит тихо и монотонно, а мухоморы, если отвлечься от кулинарии – самая весёлая подъёлочная компания. Когда станет стыдно прятаться, выходишь на луг. Там дождь молотит по клавишам-травинкам и звучит вальс Шопена до-диез-минор, где-то с 34 такта. Сегодня, во всяком случае. Потом накуренная туча кончается и показывается солнце. Вся трава в капельках дождя. Капли не впитывают солнце, а наоборот, разбрасывают вокруг себя, уже разноцветное. Вверх по травинке ползёт муравей и натыкается на каплю. С видом знатока похлопав по капле усиками, он упирается лбом, или что там у него ещё. То ли он хочет сдвинуть её с дороги, то ли, наоборот, утащить в муравейник, чтобы осветить своё мрачное жилище. Сперва капля немного прогибается, потом – чпок – лопается и убегает вниз по травинке, намочив муравья с головы до ног. Тот какое-то время стоит неподвижно, потом, покосившись на меня, начинает утираться лапами, делая вид, что достигнутый эффект и являлся запланированным. На лугу нет двух одинаковых травинок. Что уж говорить обо всём остальном. Поэтому на всё всегда не хватает слов. Слов вообще мало, меньше даже, чем людей, оттого люди часто кажутся одинаковыми. На берегу реки стоит ива. Если погладить её морщинистый ствол, на мокрой ладони останутся маленькие кусочки мёртвой кожи. Лучше гладить молодые деревья, без морщин. Потому что морщины никогда нельзя разгладить. Только срезать. Но и на месте среза уже не вырастет гладкая кожа. Получится шрам. Можно вбить в ствол крюк и повесить тарзанку. Важны не столько слова, сколько их сочетания – вот тех хватит на всё. Если крюк не вырвать, то шрама как бы нет. Для людей у неё тоже есть крюки. Лучше дерево с тарзанкой – для остальных не напасёшься слов. Когда дождь уже кончился, с листвы ещё какое-то время падают капли. Ивы вообще плаксы. Летом, в самую жару, с прибрежных ив густо льются слёзы. Пенные, липкие – их очень любят муравьи и даже бабочки. Вот это она здорово придумала – чтобы ни одна слезинка не пропала даром. Вообще, она ничего, если со стороны… надо только закурить.

– — —

1

Кьеркегору не нравилось творчество писателя Гегеля, чему он полагал причиною свою неспособность проникнуть в глубины мысли означенного писателя. В один прекрасный момент Кьеркегор решил покончить с таким положением вещей и приступил к изучению гегелевского наследия со всей возможной старательностью и тщательностью. В течение пяти долгих лет он проникал в глубины, худо питался, бросил невесту, наконец, достигнув желаемого, с ужасом понял, что писатель Гегель ему продолжает не нравиться, может быть, даже в ещё большей степени. Тогда Кьеркегор сам стал писателем, чтобы уравновесить скособоченную справедливость и заодно отомстить за себя своим потомкам.

Что бы вы сказали человеку, никогда не бывавшему на Босфоре, не вкушавшему фуа-гра и не певшему под караоке? Возможно, посмотрели бы на него прекрасными томными глазами – какими обычно смотрят герои знаменитого писателя Оскара Уайльда – и мягко и сочувственно произнесли бы что-то вроде: «Ну, как же вы так, батенька…» И главное – чтобы он вам ответил, будучи предельно искренним? Определённая часть проинтервьюированных, несомненно, дала бы вам в лоб, а возможно, и в глаз – отдельно за фуагру. К счастью, таких людей, умудряющихся существовать за границами интернета и не признающих основ толерантности, остаётся всё меньше. Вторая, более многочисленная часть, отводила бы глаза, стряхивала пушинку с вашего синего в мелкую полоску пиджака и говорила бы, что недооценили, обманули – или наоборот (что одно и то же) – принялась бы истерично вопить, что в гробу видала тот Босфор с его фуагрой и сама спеть без караоке может так, что закачаешься. Наконец, третьи, совсем пропащие люди, отвернут морду, чтоб не сбить вас запахом перегара и вяло пожмут плечами – неинтересно им, видите ли. «Зачем,» – спросите вы, – «я буду вообще разговаривать с таким человеком, рискуя, что мне дадут в глаз, облапают синий в мелкую полоску пиджак и надышат перегаром?» Вот и я о том!!! Вернее, хотел о том, а теперь получается – о честности, потому что с истиной расправился ранее. А что, если три этих реакции – от одного и того же человека, в разные, так сказать, моменты жизни? Так бывает, я свидетель, можно даже сказать – участник. Честность и сама-то по себе штука редкая, а как ухватишь – норовит в каждый момент выделывать разные номера.

Мне кажется, что если очень внимательно всматриваться в суть вещей, то сами вещи можно и не заметить.

2

Писателю Шестову нравилось творчество писателя Кьеркегора. Он всячески защищал его идеи, все три, хотя на них никто особенно и не нападал. Шестов по своей натуре был сам горазд напасть на кого угодно, но, хотя у него было довольно и своих идей, их защите он уделял недостаточно энергии. Есть такое мнение.

Кто про что, а вшивый – про баню. «Сколько людей – столько мнений» – ну кто это придумал? Моё мнение такое, что больше всего мнений у одного человека, а чем больше людей, тем мнений становится меньше. Представим себе на ограниченном пространстве группу из людей, кое-как понадёрганных отовсюду. У такой группы максимум три мнения, а обычно – два; если у обеих примерно одинаковое количество адептов, люди, может быть, и не скоро перегрызут друг другу глотки, даже при наличии хорошего выбора напитков. Количество мнений всегда стремится к единице. При достижении такового идеального состояния группа непременно займётся поиском другой группы, которая неправа, не брезгуя по пути одиночками. Чтобы не растранжирить себя в столкновении мнений, человечество придумало законы, правила и императивы. Законы, по степени значимости, бывают: уголовные, природы, развития общества, экономики и пр. О них у людей тоже три мнения: закон хороший, плохой, вообще не нужен. Уголовные законы напрямую запрещают грызть друг другу глотки, исключая случаи, определяемые тем же законом. Эти законы нарушаются чаще, чем меняются, что заставляет благоразумного человека в жизни сильно полагаться на интуицию, мнение своё оставив при себе. Ещё реже меняют законы природы, подчас не ставя её в известность. Тут мнения людей вообще мало чего значат: я вот, например, не согласен с тем, что кирпич и кусок пенопласта падают вниз с одинаковой скоростью, или что за чёрной полосой всегда бывает белая – это противоречит моему личному опыту. Ну и что с того? Только то, что в повседневной жизни люди больше доверяют личному опыту, чем законам природы, продолжая относиться к последним с дутым пиететом. Законы развития общества, экономики и пр. придуманы затем, чтобы пудрить людям мозги. Это превалирующее мнение. Императивы обычно действуют в сфере морали и бывают категорическими и полезными. Первые всегда стремятся к полезности, вторые – к категоричности; встречаясь по дороге, они бранятся. Категорические императивы понуждают поступать таким образом, чтобы всем было хорошо. С ним тут же вступает в противоречие полезный императив, склоняющий человека поступать так, чтобы хорошо было именно ему. Декларируемое мнение об императивах чаще всего расходятся с истинным. Что касается правил, то они скучны, и подчас лишь исключения из них вызывают стабильное истекание мнения, взять хоть ПДД, хоть правила хорошего тона.

Возникает праведный вопрос – откуда берутся мнения, кто их изначально придумывает? На этот счёт основных мнений, конечно, три. Первое – придумал Тот, Кто всё вообще и придумал, и первое и единственное мнение было: «…это хорошо.» Ну, а дальше все знают, что было. Второе – мнения рождаются из ничего или из грязи, как мокрицы и жабы. Третье – никаких мнений вообще нет, есть невыносимая роскошь человеческого общения.

3

Писатель Бердяев, друживший с писателем Шестовым, был известен как непримиримый борец за свободу. Это одно из любимых занятий людей – борьба за свободу. Чаще всего – с другими людьми. Победители вместо свободы получают власть, остальные – вообще ничего, если остаются живы. Бердяеву не нужна была ни победа, ни власть – лишь сам процесс борьбы, причём в процессе том доходил он до того, что боролся за свободу от самой свободы. И был в том не одинок. Недавним борцам за свободу – победителям, едва пообвыкшимся к власти в той местности, это было ни к чему, они терпели-терпели, потом посадили Бердяева с соратниками на пароход и отправили за море. Бесплатно, без оформления виз и загранпаспортов. (Следует заметить, что Шестов отбыл за море несколько ранее и за свой счёт.) Многие из моих современников, знаю, позавидовали бы такому раскладу, но те, с парохода, обиделись и неоднократно ту обиду выказывали, устно и печатно. За что получали разнокалиберные знаки внимания от принимающей стороны. А Бердяев и за морем продолжал носиться со своей свободой и постепенно так всех увлёк, что его собрались было выдвинуть на Нобелевскую премию по литературе, хотя песен он вообще не пел. От него требовалось только выказать обиду – это как-то всегда способствовало получению премий.

Тут надо сказать ещё об одной идее, полностью владевшей Бердяевым. Он считал ценным то сокровенное, что находится внутри человека, а как выложишь это сокровенное на всеобщее обозрение – то получается фуфло. Так вот, может быть, и была внутри его какая-то обида, но обнародовать её он не желал, чтобы за фуфло не получать премии. Бердяев был честным человеком.

Почему-то мне кажется, что-то сокровенное, что внутри человека – ещё и единственное, что может обращать фуфло обратно в ценность. И если в процессе развития свободы самовыражения все люди выложат своё сокровенное на всеобщее обозрение, то всё когда-то окажется фуфлом. Невозвратимым.

П. Н. Глубоко почитаю вышеперечисленных писателей. И всех остальных.

– — —

…В сосновом лесу легко разжечь маленький, игрушечный костёр: всюду валяются всяческие ветки и веточки – и перепревшие, и ещё годные, шишки; иногда стоят одинокие, во младенчестве умершие палки сосен или колючие веники можжевельника. Под ногами кривыми заплатами зелёный пружинистый мох, другой мох, серый с белыми прожилками, взбирается по стволам – он такой же тёплый, как кора, но очень мягкий, к нему хорошо прижаться спиной. Когда горит костёр, дым от моей сигареты ещё можно терпеть; на отражение огня в её глазах можно смотреть бесконечно.

Из всех деревьев сосна, наверное, стареет раньше всех – уже в юном возрасте её ствол покрыт морщинами.

…Идём бесконечными заливными лугами. Овсянки нетерпеливо раскачиваются на розетках пижмы, поджидая нас, потом перелетают вперёд и снова ждут, заливисто смеясь. То же самое, но уже на дорожке и молча, проделывают трясогузки. Идём довольно быстро – это называется антицеллюлитный поход. Я говорю, что устал и задохнулся от запаха трав. А она мне верит; ещё мне кажется, что у трясогузок тоже не бывает никакого целлюлита.

Человек изнутри кривоват и угловат, всовывает кое-как в себя другого – получаются обрезки. И у того, другого, тоже самое получается. И потом общаются два обрубка, и лихо им, и нескладно.

…С ней хорошо собирать ягоды, не надо никакой посуды – только ладонь. От черники у неё чёрный рот, а от земляники – сладкий, и волосы пахнут вареньем. Грибы она видит лучше меня и радуется каждому отчаянно – всякий раз как тайно желаемому, но нежданному подарку.

Лес она любит совсем по-другому, для неё он не живой, он – добрый. Всегда добрый. Я же, старый мужлан, до сих пор считаю, что живое не может быть всегда добрым; и наоборот.

…Вдруг собираемся и едем далеко, за сотню километров. Есть такое место на Оке: стоишь на верхотуре и смотришь, как из-под твоих ног вниз, очертя голову, сбегает извилистая каменистая дорога, она теряется в луговом разнотравье с какими-то доселе невиданными белыми, жёлтыми и синими цветами; луг тоже опасно кренится вниз и заканчивается тонкой полоской ивняка, за которой вальяжно разлеглась река. Противоположный берег ещё круче: от реки – изумрудная полоска травы, потом вверх вздымается тёмно-зелёный, без единой проплешины, лес и трётся о небо частой жёсткой щеткой, и небо в том месте самое чистое. Если спуститься вниз и пройти километра три по лугу вдоль реки, то попадёшь в заброшенный сад, где старые яблони растут вместе с орешником, ивняком и ольшаником. Здесь мы в августе собираем сумками яблоки десятка разных сортов, а ещё мелкие, пупырчатые, горьковато-зелёные груши. А вверху, на самом старте перелёта высот, откуда видны до дальних далей и лес, и луга, и полная неба река, в голову лезут ужас какие глупые мысли:

Незачем приходить в этот мир, если не приобщиться к его красоте, а чуть приобщившись – незачем в нём оставаться. Потому что – понимаешь – полная общность, слитность никак невозможна.

…Раньше была у меня палатка «Малютка», я с трудом в одиночку входил в неё по диагонали. А вот вдвоём с ней размещались легко, даже оставалось место для вещей. Как-то поехали в Москву, помню, долго ходили по мутным мартовским лужам на чёрном асфальте, дивились прохожим, автомобилям и магазинам, купили новую, просторную палатку. И всё не так. Я подтыкаю под неё одеяло, но потом, вертясь во сне, норовлю стащить его на себя, а ненужные раньше вещи важно смотрят из углов. Наверное, сколько ни приобретай пространства – оно обязательно заполнится самовлюблённым хламом, и только отыскать друг друга в нём становится трудней.

Я иду задом наперёд, будущее вгрызается в шею. Я оборачиваюсь и чешу ему пузо – оно щурится и утробно хрюкает. Тогда я оборачиваюсь снова и смотрю на костры в её глазах. Мне не защитить её от будущего, я могу только перестать наконец вертеться.

– — —

На Луне живут души бродяг, изгнанных из ада и рая за некоммуникабельность. В полнолуние, когда зов их особенно силён, никак невозможно уснуть. Луна встаёт над горизонтом огромная, рыхлая и близкая – кажется, легко дотянуться и проткнуть её пальцем – зато потом, поднимаясь вверх, становится далёкой и недоступной, наверное, душам там живётся спокойно. Мысли торчат из мозга, как извивающиеся червячки, ни одну целиком не вытащить – только кончики обрываются.

С местных душ весной сходит снег. Остаётся мусор, собачьи кучки и наполовину перепрелая прошлогодняя листва. Сороки унесут в свои гнёзда всё ценное и блестящее, мусор уберут дворники, остальное будет вперемешку с дождями и солнцем впитываться в душу, и останется она голой до первой зелёной травы.

Ветер в городе – повелитель мусора. Гонит его от одного угла дома к другому, поднимает вверх, встряхивает, небрежно роняет на асфальт, убегает куда-то по своим делам, возвращается, собирает мусор в кучку, прячет под куст и снова исчезает. Иногда выберет полиэтиленовый пакет и рывками подбрасывает вверх, а добравшись до крыши дома, бросает – тот планирует к земле важно, поблёскивая на солнце, так что позавидовал бы и осенний кленовый лист.

Во дворе мусором интересуются вороны и полугодовалые щенки из подвала. Вороны деловито треплют яркие обёртки, пробивают в бумаге красивые звёздчатые дырки и ругаются на щенков – те выхватывают у ворон из-под носа самые пахучие куски и носятся с ними по двору, не зная, куда зарыть. В отличие от людей, полагающихся на Гидрометцентр и собственный опыт, щенки думают, что вслед за мартовскими морозами непосредственно наступят ноябрьские и всё вновь покроется снегом.

В лесу ветер – повелитель крон. Кроны понарошку шумят, аккомпанируя синицам, только что выучившим новый весенний мотивчик. Снега здесь уже нет, только лёд по тропинкам – люди своими ногами продлили зиме жизнь.

В поле ветер треплет сухие палки репейника и пижмы. Они чуть заметно вздрагивают, трясут головами, но не ломаются. Тогда ветер принимается за меня, пытается повалить на землю, густо облепляет руки, лицо и влезает в уши. От ветра в голове становится прохладно и просторно, выдувается весь налипший мусор, а червячки прячут свои извивающиеся хвостики.

Я как-то спросил у Матохи*, почему ветер, даже в грозной своей силе, звучит так грустно, даже жалобно. «Когда-то давным-давно», – рассказал Матоха, – «Ветер был самым красивым из всех стихий – глаз не оторвать – и пел весёлые, задорные песни. Позавидовали ему все остальные – ну, почти все – подстерегли на рассвете минутку, когда Ветер спал и напялили на него шапку-невидимку, чтобы никто больше не видел лица Ветра. А рук-то у него нету, есть лишь большие, сильные крылья. Вот с тех пор и летает он по всему свету, грустно воет и скребётся обо что попало, а шапку-то ту снять не мошет. Потому что хитрость супротив крыльев завсегда сильнее была». Лукавит что-то Матоха…

*Матоха – знакомый из Тридевятого.

– — —

Есть между ночью и утром такое время, когда тьма уже устала и уползла в овраги и лисьи норы, а свет не торопится вылезать из замшного зоревого угла. В городе выключают фонари, автомобили притушивают фары, обессиленная луна лишь чуть подкрашивает остуженные ладони мёртвым синим светом. В это время умирают тени, и зыбкая волшебная сила властвует над миром.

Ранней весной в лесу так тихо, что слышно, как личинка короеда, как старый будильник, мерно тикает внутри дерева, старательно отсчитывая время жизни до окукливания. Если отогнуть от сухого ствола кусок отставшей коры, то обязательно под ним найдёшь стайку бледно-жёлтых грибов-трутовиков и одинокого усатого жука, дрожащего от злости и от холода. Живые деревья и кусты стыдятся своей наготы, отворачиваются и молчат. Ковёр старой листвы пропитан чуть пенящейся под ногами бурой влагой, земля под ним голая, холодная, пахнет сырыми рукавицами.

Ивы стоят в реке по пояс, черёмухи – по колено. На берегу длинные пепельные космы прошлогодней травы лежат, причёсанные в одну сторону, как волосы старой учительницы. Репейник, потерявший за зиму свою злость, зацепится по привычке, помотается, да и отвалится без сил. В кроне старой черёмухи сороки строят гнездо, похожее на бесформенную кучу веток, ветки толщиною в мизинец, все кривые и с рогулькой на конце. Вода поёт свою песню на несколько голосов, как всегда очень стройно.

Что-то зовёт тебя, и как будто приоткрывается – а не разглядишь, говорит – не расслышишь, но знаешь – очень важное, может быть, что-то общее для тебя и того, зовущего, включающее твоё существование в себя полностью, и в то же время полностью находящееся в тебе самом. Нас тут немного, можно и пооткровенничать: это «что-то» я называю истоками реки, и поиск тех истоков – одна из самых важных всего вот этого

Сколько ни отговаривали меня умные люди и ещё более умные нелюди – всё не могу я отказаться от тех поисков в лесу, на речке, в волшебном действии сказки, переходящей в сказочную действительность, в снах, бессонницах, странных людях и странствующих словах, в болезненном внутри себя разрывании. Скажет нормальный человек – ну, и ищи себе потихоньку, чего писанину-то разводить! – да вот только в немощи своей человеку легче всего обратиться к слову, иже бе от начала, ведь слово – как сказал бы Леший – оно ведуном ходит.

Елпень.

Он явился свету весёлый, пахучий, крепкий, с ногами, глубоко зарытыми в землю, на светлом лице – множество желтоватых кругов, как будто он всё удивлялся миру. Тайны своего рождения он не знал, лишь смутно чувствовал, что она связана с болью. И не хотел об этом думать – впереди была целая жизнь. Приходили мужики, ставили на лицо бутылку и лёгкие белые стаканы, разламывали чёрный хлеб. Стаканы уносило ветром – приходилось в них всё время подливать, а хлеб, полежав на лице, пропитывался крепким еловым духом и становился необыкновенно вкусным. Опавшие жёлтые берёзовые листья ему были очень к лицу, а зимой он примерил белую шапку набекрень и забурел.

Весною толпами пошли любители шашлыков. Они рубили на нём дрова и сделали на лице большую выбоину. Ноги в земле болели и чесались. Откуда-то появились муравьи, деловито побегали вокруг, осмотрелись и начали строить муравейник тут же, у него под боком. Муравьи были добрыми соседями. Странно, что они совсем не умели ползать или ходить, как многие другие знакомые насекомые – муравьи или стояли, замерев, на месте, лишь шевеля усиками, или уж бежали, сломя голову. И они никогда ни к кому не подкрадывались. После дождя в выбоине на лице скапливалась вода, правда, ненадолго. В ней отражались деревья, небо, солнце или звёзды, хоть немного, но это были его, личные солнце и звёзды. Прилетали бабочки и птицы и пили воду у него с лица. Муравьи плохо плавали. Они энергично гребли всеми лапками, но не держали направления, плыли по кругу, пока не захлёбывались.

Потом пришли маленькие люди и принесли огонь. Они бросали в муравейник пучки горящей травы и ворошили его палкой – им нравилось смотреть, как муравьи, корчась, поджариваются. Для муравьёв люди, даже маленькие – слишком далёкие и непонятные, для них был лишь огонь – стихия, рок, но они никуда не убегали от муравейника, бросались на пламя и пытались его кусать. Рок появлялся несколько раз, пока муравьи, те, что остались, не ушли, бросив остатки муравейника – его потом размыло осенними дождями. У нашего героя прогорела одна скула и её вскоре проломили топором – больше вода не скапливалась на его лице. Ноги всё больше чесались, теперь он понимал, что они отмирали: ведь он был им не нужен, потому что они ему были не нужны.

Шло время. Однажды вокруг появилось много новых пней – молодых, улыбчивых, светлолицых. Стало вокруг просторно и прозрачно. Молодые, с лицами, удивлённо смотревшими в небо, наперебой говорили о будущем, которое за ними, что они крепче и основательнее сидят в земле, чем прочие, и им любая буря нипочём. О том, что их появление – результат, а в любом результате заключена цель. Наш герой не спорил, мысли его оставались на месте, как старая собака, спущенная с поводка. Реальность для него уменьшалась, превращаясь в неясное, туманное пятно, её место занимали воспоминания или сны – он не знал, как это назвать, да и не нужно было. Одни сны были добрые – про юность, про удивление миру, про то, как муравей трогает усиками небо на его лице; другие странные и непонятные – будто бы подняло его от земли куда-то ввысь, кто-то свистит в уши и страшно кружится голова.

– — —

…Дождик кончился. Я смотрю из окна на лужи – беспомощные какие-то, слепые. В пасмурную погоду у луж бывают очень грустные лица. Холодно. Юная вишня под окном расцвела – и осыпалась в один день от стужи. Люди спешат домой, чтобы обогреть жилища своим теплом, а деревья, уже зелёные, остаются мёрзнуть. Только дачники, собравшись в группы по два-три человека, плачут у подъездов, опустив головы. Если бы все люди вышли на улицу, может быть, деревьям стало бы чуть теплее. Тихо, не поют птицы, поэтому слышно, как с берёз падают отмороженные майские жуки. Ночь подкрадывается сотней чёрных пушистых кошек.

…Просыпаюсь без всякого будильника, когда небо на северо-востоке лишь чуть светлеет. Не хочется спешить, никуда спешить не хочется. На речке первым делом развожу костёр – для тепла и общения. Костёр умеет стрелять, трещать, хрипеть, ворчать, гудеть, сипеть и просто тихо разговаривать – со мною одним. В отличие от птиц, которые поют сами по себе, как будто бы меня здесь нет. Низко над головой висят белые кисти черёмухи, но почти не пахнут – берегут свой запах от мороза.