Читать книгу: «Женщина и война», страница 4
– Да как тебе сказать, Даш… Я ещё на базаре успела сказать, что Антипа моего убили, родни не осталось, одна на этой мельнице. И страшно, Даш! И как жить дальше – не знаю! Живу! Трясусь.
Не в эту зиму, а в прошлую ветрюган был, гололёд. Скотину закрыла на ночь, повернулась. Ах-ти! А у плетня фигура мужичья стоит. Веришь – страх сковал, усё унутри дрожит, а ёму так смело кажу: «Чого тоби надо?» А вин в ответ: «Матка! Кушай! Кушай!» Ишь, матку найшов! Лохомындрики на ём таки ж жалкенки. Увесь трясется… Думаю: выгоню – у степу замерзнет. Чё грех на душу брать? Так и позвала его у хату.
Обрадовался, засуетился, чё-то лопочет, а трясется ещё больше. То ли от радости, то ли от страха, что передумаю. Я его покормила, самогонки налила, а он согреться не может. Ой, думаю, заболеет, а то еще и помрёт. Что я делать-то буду? Нагрела воды бочку, погнала его париться. Горячей воды подливаю, а он стесняется, прикрывается… Напарила. Не грязные же лохмотья одевать – достала Антипову одёжу, всё равно уже не пригодится.
Как помылся – волосы как пшеница, глаза как небо весной голубые-голубые, а борода рыжая.
Напаренного не на пол же ложить. Кровать одна. Самой на полу спать не больно хочется… Вот так и поладились.
Объяснил кое-как, что австрияк он, в плену был, красные расстреливали, домой не может добраться.
А утром у скотины прибрался, двор осмотрел. Кое-как калякает по-нашему, понять можно. Сейчас уже лопочет бойчее. Предложил сделать мельницу, чтоб работала. А теперь я его уже не отпущу к австриякам! Он мой! А австрияки пущай соби там других австрияков ищут.
– Счастливая ты, Груня!
В дверь постучали.
– Здоров дневали, бабы! – поздоровался вошедший казак, да не по-казачьи одетый.
– Здоров, здоров! – откликнулась Груня, – Проходь, Иван. Ось мы тоби стопочку нальем.
– Не откажусь, сноха!
Выпил, закусил.
– Я чого до тебе, Груня. Пшеницу привёз. Буде время, смелите, я потом заберу. Батько помирае…
– Та конешно, конешно, Иван! Ой божечки ж! Одно горе кругом!
Иван вышел.
– Красные у батьки его коня взяли. А як билы прийшли, плетьми забили, шо коня красным дав. Вот и маялся доси, пока смерть нашла его…
И потёк бабий разговор: про горести ушедших войн, как бы хорошо им жилось со своими казаками. Бабам-то было всего по двадцать. И забыли они, как казачек казаки за волосья тягали, да по пьяне буцали кулаками ни за́ что на их хуторах. В своих мечтах забыли про крутой нрав заматеревших казаков.
– Грех жить невенчанной, подружка! Да что делать? В нашу в нашу церьков он не хочет, а ихней нет… Как дитя назвать? Кто крестить будет?
А тут и дело к вечеру. Забеспокоилась Даша, засобиралась. Страшно в степи ночью. Банды пошаливают.
Ганс запряг лошадей, мука уже была в бричке. Расцеловались подружки. Груня шепнула Даше игриво:
– Примечай, Даша, при мужике-то лучше.
– Да где ж его взять! Австрияки на дороге не валяются!
С тех пор дружба снова, как в детстве завязалася.
Время минуло. Дитё родилось. Груня Дашу да Ивана в кумовья наметила. Но Иван заупрямился:
– Не пиду крестить дитё с Дарьей!
– Ой, Иван, да ты никак на Дашку глаз положил?
– Ну положил! Нельзя по нашей вере, чтобы кум с кумой были муж с женой.
– Ой, смотри, строптивая дюже! Сможешь уломать?
А сама стала Ивана зазывать, как Даша придёт, да поближе к Даше сажать. Однажды Иван Груню попросил:
– Ты это, Ганса не посылай коней запрягать. Я сам запрягу, а если что, и провожу.
Запрягал Иван коней не спеша, по-хозяйски. Увидал, что и сбрую пора бы починить, и хомут потёрся, и бричка требует хозяйских рук. «Трудно хозяйствовать одной бабе». – думал Иван, заглушая думками робость перед бойкой казачкой. Уж больно она ему нравилась. Понимал, что росту не хватало до Дарьи, а душа прикипелась.
Когда Даша на подводу залазила, подал ей руку. Глянула она на Ивана насмешливо.
– Чого це? Барыня я, что ли, али немощна?
Ловко запрыгнула на подводу. Разбирая вожжи, опять посмотрела. Он ей что-то давал в руки.
– Что это?
– Записка. Домой приедешь, прочтёшь.
– Ха! Ухажёр! Добрые козаки головы положили на хронте, а таки как ты к их вдовам в постель лезите.
Как кнутом ожгла она Ивана. Но записку не выкинула.
Дома развернула, прочла: «Даша, я тебя полюбил». Бросила записку на стол, упала на кровать в рыданиях по своему Стефану.
Больно пережил Дашин упрёк Иван – кавалер четырёх георгиевских крестов. Но не оставил Дашу. Следующая записка была: «Даша выходи за меня замуж». Ожгла злым взглядом Ивана и молча пустила лошадей рысью.
Время идёт, а Иван и не навязывается, но и не отступается. Груня всегда через кого-либо передавала, когда Даша приезжала к ней. Провожая очередной раз Дашу, Иван спросил:
– Ну, что ты мне скажешь?
– Чё скажу? Настоящии козаки на войне перебиты, а ты иде отсиделся?
Сердито хлестнула вожжами лошадей и укатила геть.
– Бесись, бесись, – проговорил Иван вслед, играя желваками, – все равно моей будешь.
Через несколько дней приехал старший брат к Даше, помочь кабанчика к Рождеству заколоть. Пока Даша хлопоталась – печь соломой топила, воду грела, брат Иван взял каких-то две бумажки с подоконника, у которого стоял стол.
– Даш! А кто это пишет?
Досадуя на себя, что вовремя не выкинула записки, раскрасневшаяся от плиты и от смущения, нарочито равнодушным тоном ответила:
– Та Иван Затолока.
– А ты чё?
– Сказала, что настоящих козаков на войне перебили, а приблуду мне не надо.
– Дура! Ты хоть знаешь, что он полный георгиевский кавалер? Ты хоть знаешь, как он воевал? С курячьими мозгами еще козаку в душу плевать!!! Сватается добрый козак! Хозяин! А ты еще и нос воротишь! А ты подумала о хозяйстве? Я тоби, что ли, буду приглядывать? Так у меня своя семья. Козак ей не такий! Я тоби быстро со своего хребта скину!
Пока с кабаном возился, пока базок подправлял, брат всё Дарью попрекал, пока домой не поехал.
А на Рождество собрался и поехал в соседний хутор до Ивана Затолоки. Посидели в его опустевшей хате. Отца он уже похоронил. Выпили самогону, закусили салом да яишницей, закурили самосад. Посетовал Затолока, как ему несподручно одному. Дашин брат сказал, что Дарья согласная замуж за него идти, и договорились о скором венчании.
От Затолоки брат до сестры поехал сразу, чтобы не откладывать в долгий ящик. Сестре Иван сказал тоном, не терпящим возражения, что договорился с Затолокой, венчаться будут под Новый год. Перечить Даша побоялась – а вдруг больше не приедет помогать. А там корова тельная. Самой с отёлом не справиться. Брату смолчала.
Но когда брат уехал, как тигрица металась по хате: и плакала, и ругалась, и грозилась в адрес брата и в адрес Затолоки, что по его вышло, а не как ей хотелось.
И прощения у своего Стефана просила: «Кабы б не хозяйство… Век бы замуж не пошла. А без хозяйства как жить?»
Обвенчал их тот же батюшка, что и со Стефаном венчал. Закусив губу, стояла Даша под венцом во второй раз.
Жить Даша настояла в её хате. У Ивана хозяйства всего-то несколько кур, а скотину так запросто в чужом базу не устроишь. Да и белить холостяцкую, прокуренную махоркой хату зимой не сподручно.
Гостей много не собирали. Время не то. Немногочисленная родня (многих в войнах да в революцию перебили) и Груня с дитём и со своим австрияком. Довольнёхонька была! Подружку любила, да и к Ивану Затолоке благоволила.
Зимние дни короткие. Гости засобирались домой – хозяйство надолго не отпускало. Корову подоить, свиньям дать корму, кур на насесте пересчитать, гусей проверить, овец покрепче запереть (вдруг шалый волк с голодухи заскочит). Да и сараи и баз запереть надёжно и собак спустить.
Осталась Даша один на один с Иваном. Лампу засветила, начала столы убирать. Иван половики сгарнул и пошел вытрусить на улицу. Не знал, что сказать, куда себя деть. Скотину проведал, всё закрыл, выкурил самокрутку на пороге и вошёл в хату. В хате уже был порядок, половики постланы с холоду. Печь прогорела, в хате стало свежать. Даша разбирала постель и молчала. От смущения, не зная, что делать, Иван снова вышел, потоптался во дворе, напился холодной воды в сенцах и вошёл. Даша лежала в постели, подперев рукой голову. Сразу бросилась в глаза коса около белой руки, плечи под белой сорочкой, пышные подушки в кипельных с прошвой наволочках и белый пододеяльник на лоскутном одеяле.
– Ну, хотел быть моим мужем? Что ж, иды, сполняй свою мужескую обязанность. – Съехидничала Даша.
Ивана одновременно захлестнула обида, злоба и желание сжать её в своих руках так, чтобы стала податливой, покорной. Хотел хлопнуть дверью и идти куда глаза глядят. И ожгла одновременно мысль: «Не дастся! Силой возьму!» Задул лампу. А не надо было силы. При первом же прикосновении Даша всем своим существом потянулась к нему, с неистовством отдавая своё тело его мужской плоти. Путаясь в волосах, задыхаясь запахом её тела, шепча неизвестно откуда взявшиеся ласковые слова, Иван утонул в её ласке. Через мгновение её лоно трепетно приняло его семя.
Эта ночь подарила им первенца, Митю.
Так началась их семейная жизнь. Управляясь по хозяйству, делая немудрёные дела по дому, приглядываясь друг к другу, зажили они на удивление спокойно, рассудительно. Дашина бойкость поубавилась. Иван умело и крепко начал хозяйствовать. Да и год выдался удачный. Корова принесла двух телят, свинья хорошо опоросилась, куры и гуси в этот год водили большие выводки, цыплята и гусята не дохли и не болели, а хорошо росли. Овцы приводили по два ягнёнка, а одна трёх привела.
Через девять месяцев Даша сына родила, а за ним и еще бог послал дивчину да два хлопчика.
Груня к доченьке родила ещё двух мальцов. Да только один, самый маленький, вскорости умер от коклюша.
Трудно, ой, трудно налаживалась жизнь в хуторах. Продразвёрстка, бандитские грабежи. А тут ещё советская власть, боясь казаков, выживала казачий дух арестами, расстрелами.
Посымали из святых углов иконы, бережно спрятали на дно сундуков, надеясь дожить до хороших времён, когда образа вернутся на место. Исчезли со стен фотографии – увидят в казачьей одёже, можно беды нажить. Казачью одёжу сменили кто на что. Шашки казачьи кто посмелее спрятал, а кто и выкинул. Не слышно стало распевных казачьих песен.
Нарождались и подрастали дети, которые уже украдкой слышали слово «козак», а более слышимое «советская власть», «комсомол», «большевики» властно входило в жизнь, ломая старые уклады.
А за этим грянула коллективизация. Сколько же она людей погубила! Сколько слёз пролили ночами люди! Сколько битых нещадно было жён! Растерянные казаки били жён – и тех, которые не соглашались отдавать скотину в колхоз, и тех, которые уговаривали отдать всё: будь она проклята, советская власть, только бы сохранить жизнь себе и детям. Били зло, тяжело страдая и вымещая на жёнах своё бесправие и бессилие защититься и защитить своё добро, свои семьи.
Закрывались и разрушались церкви. Священники и монахи – которые приспосабливались в миру, а которые уходили в отшельники: в горы, в леса, в пустоши и изо всех своих сил помогали людям словом, советом, молясь за них и ободряя божьим учением. Их вылавливали, арестовывали и гнали по этапам. Эти святые люди находили и там слова утешения, вселяли в страждущих надежду и веру в светлое будущее. Сколько их, безымянных посланцев бога, служителей людям, сгинуло в тяжёлую годину испытаний! Были и такие, кто с высшим богословским образованием взяли на себя крест юродивого добровольно, чтобы быть среди людей, поддержать их словом божьим, приободрить верой в Господа, уберечь от стихийных бунтов, которые ничего не давали, а только приносили новые страдания, новых мучеников, научить терпеть во имя ближнего, не злобствовать. Сколько их, безымянных сподвижников священнослужителей, несших бремя любви к людям, возложенное на них господом, сохранивших в очередной раз православие на русской земле. А значит, национальную культуру.
Иван Затолока, добрый, крепкий хозяин и рассудительный казак. Как ни жаль ему было хозяйства, сразу сказал:
– Отдадим всё, что потребуют, надо жизнь детей сберегать.
– Да как же ж ты их сбережёшь? Без хозяйства. Чем кормить будем? – рыдая не соглашалась Даша.
– На то мы с тобою и батько и маты, чтоб думать об этом.
– Иван! Та не можно нашу ухоженную скотину у ти руки отдать. Кто колхозом командуе. Васька-кацап, который в работниках робить не умел. Всё его нужно было хозяйвам пинать та пидгонять.
– Время такое, Даша, время…
Дальновидный, немногословный Затолока упрямством, ласками, уговорами всё-таки уломал свою любимую строптивую Дарью. И сами повели они свою ухоженную скотину на раздолбанный колхозный двор, и сами пошли работать в колхоз.
– Молчи только, молчи, Даша, – напоминал Иван, – Нигде ничего не говори. Всегда помни казачью поговорку: «Мовчи та дышь, буде барыш».
И Даша с Иваном молча работали в колхозе.
Курочек развели снова, гусей, утей – это разрешали. В городе на базаре Иван купил козлёнка. В колхозе коз не было, вести было некуда, а козочка подрастала, к весне козлёнка привела. До козла Иван в соседний хутор к древней бабке Крыженихе возил. Не посмели у старой бабы забрать её старого козла. И сослужил он добрую службу, от него Затолокиных козочка козлёнка привела и молочко в доме появилось.
Днём в колхозе. А вечером дома, управляли огород да немудрёное хозяйство. Курочку в выходной зарезали – сварили, да десяток яичек Даша на станции у пассажирских поездов продала. До станции от хутора 12 километров. Пешком пройти надо. На эту денюжку деткам купили пару кроликов. Они тоже со временем оказались подспорьем в хозяйстве.
Больно было видеть сараи да котухи без скотины. А ещё труднее свою скотину ухоженную на колхозном базу грязную, худую. Кормить скотину было нечем в колхозе. Колхозники кто как работали. Были, что с душой работали как Даша и Иван Затолоки, были которые спустя рукава работали по принципу «не моё засыпалось, не моё мелется», а были и такие, которые исподтишка гробили колхозную скотину в злобе на Советскую власть.
А скотина-то при чем? Подойдёт Даша к своей бурёнке, жалость разрывает её сердце. И приласкает бурёнку, и краюшкой хлеба с солью угостит.
Иван по весне из скотников ушёл в пастухи. Пас колхозное стадо коров. Пас по-хозяйски, добросовестно, как своих. И скотина к лету справная стала. И молока коровы стали давать больше.
Дашу поставили телят доглядать.
И Даша, и Иван в хозяйственных семьях родились, сами добрыми хозяйвами стали. И эта хозяйская жилка не позволяла им и в колхозе, считай, с чужим добром, нерадиво работать. Медленно, со скрипом, проклятиями казаков и плачем баб разворачивались колхозы на казачьей земле.
Ивана хотели поставить председателем колхоза. Да не надо ему это было. Ему больше нравилось хозяйствовать, а не командовать. Да и умом понимал: чем меньше его видно, тем безопаснее.
А вокруг творилась круговерть. Кто-то тайком ночью резал скотину. А толку? Всё сразу не съешь. А потом что? Арест, увозили неизвестно куда. Кто-то не отдавал скотину. Тоже арестовывали и увозили в никуда. Кто-то грозил Советской власти, подговаривал хуторян «защищать» своё добро. Тоже арест.
А в разорённых гнёздах оставались беззащитные несмышлёные дети. Кто умирал от голода, кто становился добычей воров и карманников, кто попрошайничал, и только малую толику из всех осиротевших приютили родственники.
Стук в окно ночью давно уже ничего хорошего не предвещал. Или бандиты пришли грабить, или арест. Однажды ночью постучали в окно хаты Ивана и Даши. Постучали кА-то несмело и торопливо. Сердце у Даши упало. Иван подошёл к двери.
– Кто?
– Иван, открой. Это я, Груня.
– Груня? – открывая дверь, удивился Иван, – Ты чего ночью?
На вошедшей Груне лица не было.
– Раскулачивают нас.
– Да ты чё?!
За ней вошли дети, Маша и Петька. Захлёбываясь слезами, дрожащим голосом Груня просила сберечь детей.
– Всё уже описали и нас завтра отправляют в город. – всхлипнула Груня, – К нам уже приставили двух красноармейцев, чтобы мы добро никуда не дели.
