Читать книгу: «Женщина и война», страница 5
Помолчала, собралась с силами и продолжила:
– Уж я их кормила, кормила… Всё равно добру пропадать! Нехай едят… Они тоже голодные. Уж поила, поила их самогоном. Насилу дождалась, пока поуснут. Запрягла подводу…
Рыдания перехватили ей горло. Привсхлипнула.
– Деток посадила и к вам степом…
И вдруг бухнулась на колени к босым ногам Ивана. Стала целовать Ивановы ноги, омывая их слезами; жарко дыша, со стоном молила сберечь детей.
Смущённый Иван поднял Груню, посадил на стул, Даша принесла воды. На детей, жавшихся в углу, никто не обращал внимания. А они стояли молча и от всего происходящего дрожали мелкой дрожью. Даша в слезах обещала Груне беречь детей как своих.
– Поеду я, пока не хватилися, – слабым голосом сказала Груня. Обняла детей, запричитала, обголашивая их:
– Детушки мои милые, вы простите нас, не можем с батькой мы вас ро́стить, холить. Живите долго, будьте счастливы. А мы обязательно к вам вернёмся.
Дети плакали навзрыд. Молчали проснувшиеся дети Затолокиных.
– Ну будет, буде, Груня, – сказал Иван, – себя-то с Гансом как можете берегите. А детей – хоть один будет жив из нас – будем беречь как своих. Езжай! Чтобы никто не бачил, что чужая подвода стояла возле нас. Да и тебе надо поспешать.
Иван вышел с Груней. Даша обессиленная села на стул, пригорнула Груниных детей к себе, содрогаясь в беззвучных рыданиях.
Попервах Даша прятала Груниных детей от чужих глаз. А потом на вопросы хуторянок небрежно говорила:
– Та приблудилися. Мало их, что ли, по свету бродит.
От греха подальше скрыла, что это Грунины дети. И своим детям строго-настрого наказала, чтобы всем говорили – приблудилися. Грунину то мельницу все в округе знали.
Школа открылась четырёхлетка на хуторе. Сразу пошли и старшие и малые. А потом на станцию в семилетку. Там была школа для детей железнодорожников. Детей рабочих железной дороги начали учить в школе ещё до Советской власти.
Трудодней в колхозе не платили. Только палочки ставили. Нечем было давать. Колхозы перебивались с хлеба на квас. Хозяина, руководителя в колхозе не было. Правил колхозом кто хотел. А добрые хозяйва старались дома своё хозяйство сколотить. Колхозники разворовывали зерно, голодные коровы давали мало молока, начался падёж скота. И все напасти валились с разных сторон на колхозы. Новое это дело – колхоз, непонятное. И непонятливые люди бились, сами не зная, за что, в нужде, страхе сохраняя свою жизнь и жизнь детей, надеясь на светлое будущее.
И вдруг колхозникам на трудодни стали выдавать выбракованных поросят. Истощённых, у кого ножка вывихнута, кто кашляет. Председатель сказал:
– Всё равно сдохнут. А так и трудодни отдадим, и может у кого-то и выживет.
Даша и козьим молочком стала выпаивать своего поросёночка, и хлебушек ему выделяла.
– Ничо́го, дитки, – уговаривала Даша детей, – сейчас чуток ужмёмся, зато по осени сало у нас буде.
А потом и по второму поросёнку дали лучшим колхозникам. Летом трава пошла, было чем кормить. Дети, пока мать да батько в колхозе роблють, и кролям травы принесут, и свиньям лебеды нарвут и запарят. Со стола объедки: то очистки картошки, то капусту, то борщ недоеденный – всё свиньям шло. Под покров подросшего козлёнка резали, к рождеству кабанчика, а второго к пасхе. Как в былые времена водилось. У деток уже и синюшность от недоедания прошла.
А потом, радость-то какая, выбракованных телят на трудодни давали всем, кто хотел. Многие отказывались. Телята доходяги. Сдохнет – ни трудодней, ни телёнка.
А Затолокины взяли. Им, как многодетной семье, первым дали, да ещё и тёлочку. Тёлочку Иван принёс на руках. Идти она не могла. Рёбрышки выглядывали из-под клочьями торчащей телячьей шёрстки. Да и на переднюю ногу хромала. В глазах – предсмертная тоска. Вот-вот сдохнет. Занёс её в хату Иван, Даша детей послала скорей соломки принести и подостлать в углу, а сама стала молочко козье греть. Поднесла тёлочке к мордочке, ласково приговаривая: «Трунь-трунь-трунь», опустив два пальца в молоко, пыталась засунуть в рот телёнку. Сначала тёлочка не понимала, что от неё хотят, шарахалась, дети её поддерживали, чтобы не упала. А потом сообразила, что с пальцами ей попадает молоко. И с удовольствием присосалась к пальцам.
– Мамка, дайте я, дайте я1, – галдели дети около телёнка.
– Цыц! – прикрикнула Даша, – оно, глядить, як ссать начне, черепушку разбиту подставьте. Чтоб у хати не воняло. Та навоз с соломой выносите сразу, як тёлка справится.
Тёлочку назвали Зорькой. Два дня Даша сама поила ослабленного телёнка, потом детям доверила. А сама добродушно подшучивала над собой старой казачьей поговоркой: «Дождалась сучка помощи – сама сидит, а цуценя (щенок) гавче».
Иван со станции привёз толокна. Задорого купил. Деньжата с зарезанных и проданных на станции курочек все почти ушли.
– Ничо́го, – уговаривали они один другого, – тёлочку выходим, молоко будет, деткам совсем хорошо будет, ещё здоровее будут.
И это удалось Затолокиным. Вырастили тёлочку.
Продразвёрстка много съедала: и яйца, и молоко, и мясо со свиней, и шкуру со свиней ободрать и целиком сдать государству. Но и своим детям было что поесть. Уже и тетради, и учебники могли купить. И одёжу хоть в натрусочку всем могли купить. А ну-ка, шестерых одень…
Даша научилась молиться без икон. Перед сном окрестит каждого из спящих детей. Сама перекрестится, попросит у Бога прощения за вольные и невольные свои грехи и просит выслушать её молитвы. Молила Бога сохранить деток, молилась Матери Божьей, чтобы была деткам заступницей, чтобы дала им счастья человеческого. Просила сохранить жизнь себе и Ивану, чтоб деток оберегать.
Маша Грунина уже заневестилась. У Петьки и Митьки усы появились. Голенастая дочка Шура из подростка в невесты метила. Такая же, как мать, ладная, спорая на работу, вышивальщица и певунья. Николка с Иваном тоже подрастали.
Маша заканчивала курсы медсестёр. Митька с Петькой пошли работать в депо на станцию. А Шура с Николкой и Иваном ещё ходили в школу. У Ивана Затолоки седина осела на висках, заблудилась в усах. Хлопоталась Даша по дому. Опять на базу скотина обжилась. Вздохнуть бы теперь, сказать: «Ну, слава богу, жить начали как люди».
41-й год! Война! Опять война!
В июле Даша уже проводила своих хлопчиков Петьку и Митьку на фронт. Сама отвезла их на подводе на станцию. Эшелон долго не отправляли. Офицеры охрипшими голосами покрикивали на новобранцев, взывали к провожающим:
– Мамаши! Отойдите! Отойдите!
Каждая мать, жена, невеста хотели в последний раз одарить лаской, заглянуть в любимые глаза, сказать последние слова любви перед расставанием, может быть, навсегда.
Наконец, ночью эшелон сформировали. И тяжело пыхтящий паровоз медленно, словно чувствуя свою вину перед женщинами, потащил вагоны с любимыми мужчинами.
Кто-то давился рыданиями. Кто-то кричал о своей любви. Кто-то в оцепенении провожал вагоны, ища любимый взгляд.
Тёмная степь поглотила Дашу. Неслась она в бричке не чувствуя страха и молилась. Она молила Бога быть заступником её мальчикам. Она просила заступницу, Божью Матерь сохранить и помиловать её кровиночку, сыночку. Она просила сохранить и помиловать груниного Петю. Ветер в лицо, дрожащие губы шепчут молитвы, прерываемые безумным материнским криком. И слёзы! Горькие слёзы!
– Я же обещала Груне сберечь её детей! – причитала Даша.
Просила и молила Стефана простить её, что не сохранила его дитя, и умоляла быть заступником Мите и Пете.
А когда краешек солнца выдвинулся из-за горизонта, остановила лошадей, стала на колени посередь дороги, и начала класть земные поклоны как истая язычница, прося Солнце уберечь Дмитрия и Петра. Из глубины подсознания языческая молитва сама приходила ей на ум.
Машу мобилизовали в госпиталь работать. За нею пошла и Шура. С госпиталем они и эвакуировались, когда немцы заняли Кавказ.
Младших по малолетству военкомат не взял, и они работали в колхозе и эвакуировали колхозный скот с отцом.
Немцы на Кавказе были мало, да и то части, сформированные из солдат, набранных в завоёванных немцами странах. Чехи вели себя очень культурно. Румыны безудержно мародёрствовали. Но по отдалённым хуторам они побаивались ездить. Так, наведались раза два в хутор. Однажды курей у Даши забрали. Вот и всё.
Под немцами Даша была одна… Берегла хату Даша, да худобу, кое-какая осталась. Опять одна! Только думки да молитвы за близких. Как там Маша да Шура? Хлопцы! Живы ли? Батько с Миколкой та Иваном? Храни их усих Господи!
Немцы неожиданно быстро ушли. Вскорости Иван с сынами и колхозниками пригнали исхудавший, измученный скот.
Отступали на Моздок. Коров не успевали доить, доили прямо на дорогу, посуды не было. Старались до села дотянуть дойку, чтоб сельчанам в ихнюю посуду доить. Да куда там! Суета! Суматоха! Своих коров некому доить, своя эвакуация…
Жара августовская, пылища. Недоенные, голодные коровы ревут. А дальше степями, без воды. Где какой колодец, где какой прудочек – скотину напоить. Пили сами молоко до отвращения. Рубахи, портки в молоке стирали.
Кое как на чёрных землях перестояли ползимы. Обратно погнали, начался падёж. Начали скот отбирать для поставки мяса армии.
Вот и пригнали с гулькин нос, да и те еле-еле на ногах держатся. Стали колхозное стадо по дворам распределять, обязывать колхозников до весны кормить колхозных бурёнок со своими. А где сено взять, если свои впроголодь стоят? Но дотянули до первой весенней травки.
Ивана председателем выбрали. Тяжёлое это дело – командовать развалившимся колхозным хозяйством, да ещё с одними бабами – то вдовыми, то больными, и все в горькой нужде.
Поставки продовольствия в армию – начпрод2 требует, кричит, военком грозит под трибунал отдать, если не сдадут столько, сколько нужно. И горком на сознательность давит.
– Да разве ж я не понимаю! Мои сыны там, на фронте! Неужели же я не хочу позаботиться, чтоб сыты были! Но негде взять… Разорено всё. Люди сами едва концы с концами сводят…
– Надо!!!
Первым с фронта пришёл Петя, с обожжёнными с правой стороны шеей, ухом и нижней челюстью. На правой руке трёх пальцев нет, на левой двух. В танке горел. И порадовались все, и поплакала Даша:
– Как же он теперь коле́чка жить-то будет?
Вскоре отец сказал:
– Семья тебе нужна, Петя. Приглядел я тебе дивчину хорошую – Аню Левикину. Красивая, скромная, хозяйственная, из хорошей семьи. Давай сватать.
Засватали. Свадьбу сыграли какую могли по тому времени. Пока младших в армию не забрали, поспешили саманов наделать Петьке на хату, чтоб Петька сам, отдельно жил.
Стены сложили отец с Петькой, крышу пока камышом покрыли, потолки все вместе глиной накидали. Мазать стены глиной собрали гурт. Бабы пришли как на праздник – в нарядных косынках, кофточки праздничные, вот только юбки старые, чтобы нарядные в глине не выделать. Замес месили с песнями, шутками. Даша обед на всех сготовила как раньше, да ещё и прибережённый на пресвят день самогон достала. По маленькой чарочке, но всем досталось. С весёлых песен перешли на грустные старинные казачьи песни. Уже и луна целиком высунулась из-за горизонта посмотреть, что же это там на хуторе делается, а бабам всё хотелось расходиться.
Пока глина сохла, Иван с Николкой и Ванькой на станции по разбомблённым домам доски на пол отобрали, на колхозной бричке привезли и начали пол стлать.
– Детушки малые будут. Разве дело на земляном полу детей растить?
Так же гуртом прошпаровали3.
А уж побелить труда большого не надо. Печь Иван сам сложил.
Через полгода молодые уже сами жили. Петра выбрали председателем. Да что-то не заладилось у них. Грустная Аня, смурной Пётр. А когда отец завёл разговор, неожиданно Петька начал выговаривать отцу:
– Да не нужна мне она! Такая жена, которая меня жалеет, мне в глаза заглядывает, мне услуживает. Мне, отец, казачка бравая нужна, чтоб я ей слово, а она мне десять в ответ. А эта мямля! «Петечка, Петечка…»
В калитку вошли сваты.
– Аня собралась уезжать.
Даша к снохе:
– Аня, да как же так?
– Петя сам сказал, чтобы я уезжала. Он мне и паспорт выписал4.
Никакие уговоры, увещевания не помогли. Уехала Аня.
А Пётр хорошо хозяйствовал в колхозе. Освоил косу своими пятью пальцами на две руки. Научился запрягать лошадей, дрова колоть. И через год нашёл себе казачку, полную противоположность Ане: крепко сбитую в отличие от тоненькой изящной Ани, черноволосую, кудрявую, стриженую (у Ани русая коса ниже пояса), бойкую на язык Татьяну. И привёл её в свой дом.
Родила Татьяна ему двойню – мальчиков, а спустя три года дочь Олю.
У Мити за всю войну было только одно ранение, да и то не тяжёлое. Видно, дошли Дашины молитвы до бога.
Воевал Митя не только в Европе, но пришлось ему добраться аж до Дальнего Востока. Пока его часть перебрасывали на Дальний Восток, японская война закончилась, а часть так и осталась там. Спустя год-два его пригласили в штаб и предложили ехать учиться в Ленинград. Митя с радостью согласился. Учиться он любил. Да ещё в Ленинграде жила его сводная сестра Мария, дочь Груни.
Со своим мужем Маша познакомилась в госпитале. Лётчик морской авиации, майор. Ранен он был в лёгкое. Он был очень тяжёлый – между жизнью и смертью – и к тому же не хотел жить. Поэтому он отказывался есть, принимать лекарства, не хотел менять повязки, ни с кем не общался. Говорили, что у него в блокаду погибла вся семья. Двадцатилетней Маше он, майор тридцати шести лет, казался уже пожилым, и она почтительно называла его по имени-отчеству. И, как ни странно, ей удавалось мягко, но настойчиво заставить его пить лекарства. Терпеливо кормила его с ложечки бульонами, киселями. Перевязки делала тоже она.
Неожиданно майор стал ей рассказывать о своих сыновьях, о жене. О которых он тосковал и винил себя, что вовремя не настоял на их эвакуации, а послушал тестя и тёщу – мол, вместе им будет легче. Умерли все от голода.
Трудно, но пошёл майор на поправку. Выписался из госпиталя. Уехал. А спустя год, когда госпиталь уже вернулся из эвакуации, приехал и сделал Маше предложение. Маша далека была от любви, но жалела его и согласилась выйти замуж, твёрдо веря, что её забота ему нужна. Зарегистрировались по законам того времени за один день, и он забрал её с собой в часть. Теперь он служил в Ленинградском военном округе, был уже полковник. А Маша стала работать в медсанчасти того же полка.
Шура приехала из эвакуации беременная. Батько дитыны был матрос, который лечился в их госпитале. Кто его знает – может, убили на войне, а может, и не вспомнил девчонку-медсестру, которой задурил голову.
Родился Вовка. Крепкий, хороший малыш. Первый внук Даши и Ивана Затолокиных.
Гуще поседел Иван, побелели виски и у Даши. В семейных хлопотах не заметили, как кончилась война. Как младших одного за другим проводили в армию. В армии по тем годам служили 5-6 лет. Та не беда! Главное – войны нет, живыми вернутся. В этом были уверены Иван и Даша.
Посыпались внучата. Маша родила с разницей в два года двоих мальчиков. Оба раза Даша ездила в Ленинград встречать внуков, купать первый раз, помочь Маше на первых порах после роддома.
У Петра трое детей. Те рядышком жили. Бабушка с дедушкой нянчили пока батько и маты на работе у колхозе.
Вовка рос у дедушки с бабушкой. Шура вышла замуж. Да неказистый мужик оказался. Поселились в городе. После работы пил, а пьяный попрекал, да и поколачивал Шуру за прошлый грех. Она молча глотала попрёки, считала себя виноватой. Родила ему двоих: Костика и Галку. Костик с Галкой почти жили у деда с бабой. В садик не устроить, а работать надо было.
Машины сыны как подросли, с удовольствием ехали на лето к дедушке и бабушке в хутор. Дедушка или бабушка ехали за ними в Ленинград. А уж назад мама приезжала их забирать.
Митя писал, что женился. «Что ж так, сынок, без свадьбы?» – сетовала Даша в письме. «Некогда, мать, некогда», – отвечал сын. Окончив учиться в Ленинграде, он с женой, не заглянув домой, уехал аж на корейскую границу. Писал, что всё хорошо. Сын родился. Назвали Дмитрием. Только называем его не Митя, а Дима.
