Читать книгу: «За твоей тенью», страница 4
– Ната! – Я открываю окно и ору на всю Лесную: – Отвалите от неё, мудаки! Держись, я бегу!
Троица рывками наносит последние удары, будто душу выбивая из Натки, и сматывается.
Я хватаю телефон, второпях набираю «112», кладу смартфон под ухо, зажимая плечом; обуваюсь, не с первого раза попадаю в ботинки. Пытаюсь завязать шнурки, прыгая на одной ноге, и кричу маме:
– Мама, вставай! Нату избивают, быстрее-быстрее!
Слышится недовольный сонный голос из комнаты:
– Что? Какую… Дай поспать.
– Мама! Ната, на неё напали! Нужно помочь, она одна! Алло? Алло, скорая, полиция? Кто-нибудь, срочно на Лесную! Срочно!..
– Вик, ну кто будет нападать днём, ещё и у нас…
– …ей нужна помощь! Что? Виктория… Да я в курсе, что ли, кто они?! Три человека! Пожалуйста, не медлите! Лесная, дом пять, девушка в зелёной куртке – Наталия Соколова! Я бегу к ней и жду вас там!
Не справившись со шнурками, я сгребаю в охапку ключи и смартфон и выбегаю из квартиры в домашней одежде.
Лифт торчит где-то между пятым и восьмым.
– Сука!
Я жму на кнопку вызова, будто это ускорит подъём кабины, пинаю двери коленом и бегом спускаюсь по лестнице. Спотыкаюсь на шнурках, ноги подворачиваются, чуть не скатываюсь вниз, но успеваю ухватиться и прыжками через ступеньки добираюсь до первого этажа. Задыхаюсь от волнения, всё нутро сжимается в густую точку напряжения.
Вылетаю из подъезда, теряю где-то на пороге очки, мчусь к подруге, кричу её имя. Одна из бабуль на детской площадке хватает тросточку и ковыляет в нашу сторону; остальные, кто поблизости, не приближаются.
Натка лежит на земле. Я плохо вижу, но различаю красные разводы на салатовом пятнышке. Слышу влажный кашель, хрипы, хруст – слышу так чётко и близко, будто подруга дышит мне в шею.
Добежав, я падаю на колени, разодрав кожу об брусчатку. Хватаю руку Наты, от страха забываю все слова и нависаю над ней, смотрю в глаза, уже набухающие от ударов. Она ещё дышит. Дышит! Моей смелости хватает, только чтобы повторять одно и то же:
– Дыши! Дыши! Дыши!
Скорая едет, Натка, держись!
Разглядев меня, она начинает кашлять кровью и плакать.
– Тори-и-и, – Ната пищит, от её жалобного голоса скручивается душа. – Мне больн-но.
– Дыши, – прошу я и проглатываю слова, что безутешо рвутся наружу: «Солнце, я рядом, ничего не бойся! Держись! Поверни немного голову, плюй кровь на землю, не захлебнись!»
– Тори-и?.. – Глаза цвета моря заполняет шторм.
– Д-да, – выдавливаю я и ощущаю такую пронзительную дрожь в руках Натки, что перехватываю её страх на себя. Все ужасы, какие таятся за маской отваги. Всю боль, которую она перекрывает улыбкой.
– Ты… т-ты пахнешь вафлям-ми.
Как тебе хватает воли разговаривать в такой момент?..
Да где скорая, где хоть кто-нибудь, где все?!
– Мне х-холодно вниз-зу. Мне жжёт.
Я высвобождаю руку с мобильником, снова набираю «112» и слушаю гудки. Экран измазан алыми разводами.
– То-орь, ты пот-теряла очки? И двух месяцев не проносила… Не переживай. Подарю н-новые.
– Оператор «112», говорите, – в трубке звучит строгий женский голос.
– Помогите. – Я всхлипываю, глаза режет металлический запах и чувство беспомощности. – Пожалуйста. Лесная, дом пять. Она… Она…
– То-оря, я же г-говорила.
– Вы Виктория, верно? Не паникуйте. Скорая прибудет через две минуты. В каком состоянии девушка, что с ней? Вы видите открытые раны? Кратко опишите характер повреждений.
– Кх-хкх, я же… Кхо-ох-хе.
– Она задыхается.
– Поставьте телефон на громкую связь и делайте, как я скажу. Слышите? Алло, Виктория?
– Я же гоховива, Тоф… Кх-х…
– Алло?
– Х-херновый фсевоня ден-нёк.
– Она… Её… Глаза застыли.
– Срочно делайте, как я говорю! Если на груди нет ранений, положите друг на друга ладони по центру и левее. Трижды давите, а затем… Около тридцати раз… Считайте вслух… Виктория?..
Я не чувствую своих рук, их отдавила вся тяжесть мира. Телефон выскальзывает из мокрых от крови пальцев, падает куда-то, я не слышу и не понимаю, куда – в ушах звенит. Где я, почему это происходит, как пошевелиться, что нужно делать?
Светлое небо наливается темнотой и скидывает груз бессилия на мои плечи. Я валюсь на землю. Кажется, бьюсь головой. Но мне не больно. Не страшно. Мне никак.
Моё солнце улыбается глазами. Молчит, что непривычно: даже бывшего не вспоминает добрым словом. Не пререкается, не ворчит. Песчаные волосы измазаны грязью, – тебя окатили лужей по дороге ко мне? Куртка почему-то в буро-оранжевых пятнах, кожа синюшная. Натка, тебе плохо? Кто обидел? Идём домой, там ждёт десерт – твой любимый, с шоколадом, варёнкой и вафлями. Нет, ты не толстая, а я с удовольствием поправлюсь за компанию. Идём же. Почему мы лежим под деревом на мёрзлой земле?..
Лесной ветер воет. Сверху нас укрывают решётчатые ветви, сыплется с тяжёлых облаков снег. Снежинки серебрятся, краснеют, мрачнеют, распадаются звёздами и ложатся на кожу. На моих щеках тают. На щеках Наты – остаются. Блестят разноцветными искрами, как взрывы салютов.
– Натка, помнишь? – Я поднимаю свинцовую руку и обнимаю подругу. – Ты хотела получить в подарок свой карманный мир. Помнишь? С видом на город, с деталями. Так вот, он сохнет на кухонной полке. Дождись утра, он затвердеет и будет готов. Я не успела в срок… И небо испортила… Но день рождения же завтра. Значит, нужно только дождаться утра. Всё наладится, правда? Я не хочу тебя потерять.
От моего тепла Натка тает, как льдинка. Растворяется. Исчезает. Она не отвечает, но сияет глазами. Так, что освещает весь мир.
Ты же слышишь, Нат? Ты же знаешь, что я без тебя не справлюсь. Ты же помнишь, как с первого курса мы обещали друг друга защищать, понимать и поддерживать.
Без тебя я сломаюсь. Разучусь дышать.
Не найду опору – такую, как ты.
Не уходи… Вернись. Тебя ждёт тортик. Необыкновенный рассвет над крохотным городом. Назови свой мирок как угодно – хоть именем бывшего, хоть Хренью и Хтонью, хоть Кошмарьем, как назвала я. В нём ты запрёшь свои страхи, комплексы и придурков, которые когда-либо обидели. Будешь править временем и материей. Будешь контролировать всех, кто пожелал тебе смерти.
А я… Не знаю, что и кто теперь я.
* * *
7 февраля
Я поднимаюсь на локтях, осматриваюсь пустым взглядом. Куртка подруги валяется под боком на запятнанной кровью снежной земле. Людей нет. Наты тоже… Обсидиановые деревья сквера, словно когти, тянутся ко мне, чтобы расцарапать тело; а темнота улицы будто бы обнимает, нежно гладит по спине и сжимает в попытке раздавить. Схлопнуть. Убить одним махом.
Голову пробивает чей-то неведомый голос.
– Посмотри назад, Тори.
Это не Ната. И не мама. Это некто, не поддающийся определению. Он сковывает холодом, окутывает жаром, заставляет подняться на колени, сжать пальцами собственное горло, но тут же отпустить. Возможно, это говорю я. Или та часть меня, которой не должно существовать.
– Посмотри в прошлое и найди ответ, – снова велит голос, и я послушно поворачиваю голову в сторону дома.
Вижу открытую дверь подъезда, мерцающую лампу под козырьком. Знаю, что где-то на холодной решётке у входа лежат очки – мой якорь, мой ключ к тому времени, когда сияло солнце. Слышу, как по лестнице с восьмого этажа бежит мама, но замирает на пятом. Щёлкает сенсорная клавиатура её телефона – мать кому-то пишет. Я не знаю, кому.
Среди затемнённых окон многоэтажки светом озарено только одно: с кухни нашей квартиры. Рама похожа на бумажный лист, разрезанный занавеской. Оттуда доносится разговор.
– Давно ты принимала душ? Коса как веник и футболка несвежая.
– Тех ублюдков нашли?
– Нет, но… Правосудие как-нибудь восторжествует.
– Не в этой реальности, мам.
Я сжимаю в кулаке ворот кожанки Наты, поднимаюсь с земли. Будто спьяну, слегка пошатываюсь и плетусь к подъезду. Куртку волочу за собой, стараясь не прислушиваться к разговорам из окна.
– Почему ты всё время переделываешь эту штуку?
…Но как не прислушиваться, когда они говорят так громко и близко? Когда те же фразы я слово в слово повторяю губами?
– Хочу построить его идеальным. Настоящим. Неповторимым. Хочу, чтобы оно стало домом.
– Кому?
– Всему, чему не место здесь.
Агрессии. Страхам. Безнаказанности. Смерти и горю.
– А что потом, когда достроишь?
Оставлю себе.
– Но… Давай оставим подарок на могилке?
– Нет, мам. Кошмарье останется со мной.
– Дорогая, ну пожалуйста… Оно сводит с ума. Ты сводишь меня с ума! Я не понимаю, как тебе помочь!
– Никак! Натка погибла из-за меня! Меня. Я должна об этом помнить. Кошмарье останется со мной!
Я поднимаю сжатый с курткой кулак и резко опускаю, будто бью им по столу. Сверху доносится грохот – окно лопается, осколки летят вниз.
– И с тобой тоже, – одновременно договариваю я и фигура в окне.
Уцелевшие очки чуть-чуть разбиты в верхнем уголке одной линзы. Осторожно подбираю их, стряхиваю грязь с дужек, надеваю. Захожу в подъезд и, игнорируя лифт, поднимаюсь по лестнице.
На ступеньках лежит колючий бумажный клубок. Прохожу мимо, раздавливая его ботинком, волочусь на восьмой этаж. Вдоль выцветших от старости перил выжигаются буквы и собираются в слова, которые я тоже знаю наизусть.
«Уважаемая Лидия Витальевна…»
Поднимаюсь выше, глажу пальцами чёрные строки.
«Доводим до Вашего сведения…»
Наслаждаюсь долгожданным вердиктом и запечатываю текст в памяти навечно. Молчу, не пытаясь перекричать досаду матери.
«В связи с академической неуспеваемостью и пропусками…»
Насыщаюсь смыслом изложенного – словами, убившими всё, что когда-то раздражало меня.
«Тихонова В. исключена из состава студентов Университета».
С уважением, дата, подпись ректора, печать.
Продолжая переставлять ноги, тащить за собой куртку, смотреть сквозь битые очки, я слышу бумажный хруст и треск. Скомканное письмо складывается в самолётик и летит навстречу огню.
– Ты не понимаешь меня, Вика! – Крик мамы затопляет подъезд и лишает воздуха. – Я вкалывала как проклятая, последние деньги считала! Чёртов коньяк принесла в ректорат!
Дёргано скрипит барабан зажигалки. На восьмом этаже пахнет табаком. Под дверью нашей квартиры возле резинового коврика стоит банка из-под горошка «Bonduelle», полунаполненная тёмной водой. На дне маринуются горка бычков и пепел.
– Уважаемая, бл*дь, Лидия Витальевна. – Теперь мама тихо посмеивается где-то в углу и затягивается сигаретой. – С прискорбием сообщаем, что вы облажались и не состоялись как мать.
Удар – за порогом дома в стену летит табуретка и разлетается в щепки. Щёлк – откручивается металлическая крышка бутылки, падает на пол, подпрыгивает постукивая.
– Мне жаль, Вик. Но и ты пойми, сложно стрелять вхолостую и взамен получать только отдачу в плечо. С меня хватит.
Звучит отчаянный и оглушающий, как залп из пушки, глоток. Один. Второй. Десятый.
От этих обрывков и вздохов прошлого мои собственные мысли рвутся на тряпки. Сил едва хватает открыть незапертую дверь квартиры. Дойти до кухни, споткнувшись об мусорные мешки. Положить грязную куртку в раковину и замочить пятна крови средством для мытья посуды. Встать напротив буфета, за дверцей которого крепнет спрятанное Кошмарье. И смотреть, как по декоративным скосам стекла, краям и узорам стекает жёлто-зелёная кровь, переливается оттенками золота и летних лугов, капает на столешницу, плавит дерево, пахнет жжёным чувством вины.
– Не открывай, – просит внутренний голос.
– Открой, – в тот же миг умоляет он.
Я протягиваю руку и застываю. К пальцам ответно тянутся кислотные нити, касаются кожи и переползают ко мне, словно тонкие змейки. От пылающих прикосновений так горячо, что даже не больно, ощущения глохнут. Лишь мгновение чувствуется, как плоть тает заживо, а затем – пустота.
– Всё пройдёт на рассвете, – голос снова разрывает моё сознание.
Нет желания бояться. Пытаться понять. Бежать куда-то без оглядки, принимать случившееся.
Всё, что требовалось – смотреть в окно, Торь. Ждать до последнего. Запомнить их лица, одежду, движения. Спугнуть криками, прежде чем они подошли. Но ты не справилась. Облажалась. Испортила подарок подруге, в последний раз не угостила тортом. А заодно уничтожила мечту матери. Кошмарье – не карманный мирок, а реальный. Это твой разрушенный мир.
Зелёное варево поднимается к лицу и разъедает щёки. Я разворачиваюсь, пытаясь уйти с кухни, но в дверном проёме встречаю заплаканную маму с комком газеты в ладонях. «Ка..к, ёл.а и глин..т.ей.. вс.ре..йте пра..д.ик н. площ.ди!» – что-то пытается мне сказать помятая бордовая надпись; но мать, прислонившись к стене, распаковывает этот свёрток, достаёт несколько тысячных купюр и машет мне ими.
– Марк поступит с тобой так же, как поступили со мной, – словами она бьёт в самое уязвимое место. – Бросит, когда ты доверишься.
В мои глаза заползает ядовитое пламя. Мгновение я ощущаю жжение, но затем – бесконечную боль. Ты была права, мам. Марк уже так со мной поступил.
Глава 4. Из живых восставшая
31 декабря, за 2 часа до…
Пульсирующая боль пожирает затылок и кусает шею. Мириады шипов дырявят мышцы рук и ног. Я разлепляю глаза, не сразу понимая, что лежу на лестничной площадке и с трудом шевелюсь. Шапка с помпоном, подарочный пакет, кашне и варежка разбросаны по бетонным ступенькам. Мой телефон валяется возле ноги – блестит паутинками трещин.
Соображая на автопилоте, я пытаюсь закричать, но из горла лениво выходит скулёж. Жуткая мигрень скручивает мозг. Я снова закрываю глаза, чтобы привыкнуть к ощущениям, почувствовать тело, и приоткрываю, увидев перед собой мокрый собачий нос.
– Она живая, Миндаль? – шёпотом спрашивает кто-то в стороне.
Лизь-лизь. Лизь. Гладкий язык лижет мне щёку. От слюней и пёсьего запаха я морщусь, подтягиваю к лицу руки, пытаясь закрыться и отмахнуться.
– Живая, вот те на. Девочка, из какой вы квартиры? Не припоминаю вас… Помощь нужна?
– М-м-м… – Хочу ответить: «Да».
Я не узнаю мужчину, который со мной говорит, но и опасности в голосе не слышу. Скорее, удивление и тревогу. Ещё не взглянув на него, представляю жалостливого дедушку, который переживает за случайного человека, попавшего в беду.
– Не пьяная, кажись. Подняться можете?
– У-угум.
Палец. Кисть. Рука. Плечо. Моё тело будто заново вспоминает, как функционировать и делает первые успехи. Я сажусь, прислонившись к холодной стене. Острая боль дырявит затылок и давит на глаза.
– Ой, ё-ёшки, да у вас кровь. Не сильно текёт, но… Ох, ё-моё. Посидите минутку, принесу что-нибудь из дома. И скорую вызову! Миндалёк, посторожи, будь хорошим мальчиком. Вышли мы с тобой, однако, погулять перед праздничком, что ж такое делается…
Тёплый мохнатый бок подстраивается рядом. Пёс будто разрешает опереться и положить на него голову, как на подушку, что я сразу и делаю. Нос щекочут жёсткие ворсинки шерсти.
– Не надо скорую… Где мы? – хриплю я. Потерев лицо, открываю один глаз.
И правда – дедушка. В советском тулупе из овчины, шапке и повязанным под горлом шарфиком в клетку. Ковыляя с тростью по ступенькам наверх, старик поворачивается ко мне и смотрит, как на сумасшедшую.
– На Садовой, восемнадцатый дом, – негромко отвечает он, будто поражённый моим вопросом. – Как это – не надо скорую? Видать, вы поскользнулись и ушиблись, а вдруг сломали себе что? С этими тусклыми лампами неудивительно – здесь чёрт ногу вывихнет! А врач посмотрит, девочка, сидите, я бегом.
И хромает дальше, по пути подбирая мои вещи.
– Садовая? – Но меня едва слышно, голос оседает, тело снедает дрожь.
Почему я здесь? Была же у матери! А потом… Ната?..
Что-то не так. Со мной явно что-то не так!
Дедушка бережно убирает мою шапку в пакет, отряхивает варежку, бухтит под нос и на последней ступеньке сворачивает к боковой квартире. Приставив к стене трость, а мои вещи на пол, достаёт из тулупа ключи и отпирает железную дверь. Даже без очков понимаю, что он живёт напротив моей съёмки, и что нахожусь я между пролётов четвёртого и пятого этажей.
Вспоминаю, как рухнула головой вниз. Слышу на задворках сознания скрежет чьего-то голоса: «Ты должна вернуться домой». Различаю в нём себя, маму, Нату – всех и никого сразу. Кто-то хочет меня куда-то вернуть. Кто, куда, зачем? Я дома! Что происходит со мной с самого начала?!
– Уф-ф, ву, – бормочет Миндаль и жмётся ближе, защищая от нападок паники.
Большой пятнистый метис, ноги крепкие. Глаза палевые – смотрят с милосердием и сочувствием. Отзывчивый пёс, как его хозяин-старик.
– Спасибо. – Глажу бархатные длинные ушки.
Скрывшись за дверью своей квартиры, дед обещает спуститься через несколько минут. По его словам, я помереть не успею, хотя этот пункт беспокоит меня уже меньше прочих. Перечеркнуть бы сегодняшний день с самого утра и никуда не идти.
Я опираюсь на собаку, снова благодарю за поддержку и трогаю свою шею. Влажно. Липко. На затылке, должно быть, красуется кровавый очаг. Но если, упав, я лишь отрубилась и смогла очнуться – значит, не всё так печально, как полагает сосед. Ещё живая. И обязательно справлюсь с недугами, атакующими меня толпой. Только доползу до съёмки, запрусь и пошлю к чёрту всех.
В пуховике, слегка подранном на подоле, я нахожу футляр с очками. Достаю, надеваю, присматриваюсь. Пёс так и мнётся под боком, не нарушая команды «Стоять». Сосед копошится в недрах своего жилья, из приоткрытой двери доносится недовольство:
– Куда телефон положил, старый дурак?
Телефон. Мой покоится совсем близко, нужно только потянуться и…
– Вуф, – собака будто советует не двигаться и ждать.
В голове гремит барабанный оркестр. Я дотрагиваюсь пальцами до мобильника, скребу ногтями, пододвигаю ближе и хватаю рукой. Экран разбит почти полностью, но ещё отзывается. Светятся дата и время: 31 декабря 22:29. Новых звонков и сообщений нет. Ни от Марка, ни от мамы…
– Ни от Наты. Тори, она давно мертва, – отчитываю себя, сдувая с губ прилипшую шерстинку.
Я подтягиваю ноги к груди. Один сапог кажется тесным в голенище и давит. Пробую расстегнуть, но вдруг различаю что-то твёрдое, инородное, спрятанное под застёжкой.
– Какого?.. – Достаю из сапога ножницы.
…А из кармана пуховика – леденцы.
К горлу подступает тошнота. Роняю всё на пол, звонким шумом пугая Миндаля.
– Вуф! – Он подпрыгивает, ёрзает и с надеждой поглядывает в сторону дома. – Вуф-вав! Р-р-рав!
– Прости меня, не ругайся! Я тоже ничего не понимаю. – Чешу пса за ухом, пытаясь успокоить и его, и себя. Ножницы и конфеты зачем-то подбираю, распихивая по карманам, будто заметаю следы шума.
Здесь нельзя оставаться. Нужно спрятаться и больше не высовываться без нужды.
На прощание погладив скулящего Миндаля, я со второй попытки встаю, жмусь плечом к стене и волочусь к квартире. Исписанные маркером перила выглядят безобидно, но меня не покидает тревожное чувство, будто среди перманентных надписей опять вспыхнут призраки прошлого.
Ключ от дома припрятан под выступом в шкафчике со счётчиками, я беспрепятственно попадаю в квартиру. Подхватываю вещи, собранные соседом, и запираю за собой дверь, чтобы он не обнаружил побег.
Сползаю на пол. Всё валится из рук. Сердце бьётся неровно: то трясётся, то пропускает удар.
Взяв телефон, я снимаю блокировку; чёрный треснутый экран без картинки на рабочем столе прибавляет мрачности моему положению. Игр нет. Отсутствуют мобильные приложения. Почти всего – нет. Есть только значок с диалоговым окном, журнал вызовов, контакты и виджет пустых заметок. В галерее сохранены лишь две фотографии: фото Наты на паспорт, подошедшее для портрета на памятник; и старое фото мамы, где она сонная и тощая сидит за столом, держит меня годовалую на руках и кормит кашей из ложки, а в углу, за вазой с полевыми цветами, прячется откупоренная бутылка водки. Если спросить, была ли у кого-то из нас спокойная жизнь, я отвечу: была. Но вскоре она непоправимо разделилась надвое.
Я нажимаю на иконку сообщений и открываю переписку, листаю в начало. Первое уведомление датируется знойным июлем текущего года. Неизвестный человек пишет мне, не представившись, и зажигает надежду в момент отчаяния и сомнений в ценности собственной жизни.
«Привет. Позволь выразить сочувствие твоей утрате. Наталия была милой девочкой, мы издалека знали друг друга. Со стороны казалось, она единственная, кому ты доверяешь… но сейчас… В общем, жизнь продолжается. Виновных накажет судьба».
Последняя фраза терроризирует воспоминания: ранее я где-то слышала похожие слова. Такие же безысходные и невыполнимые.
Этот человек пишет ежедневно в течение недели, подбадривает и просит идти дальше, не оглядываясь, хотя совсем меня не знает. Он пробивает центр мишени – часть моей души, где не утихая пылает боль. Он будто следит за мной из тени. Ходит по моим шагам, держится рядом. Знает, как я терплю утрату, ссорюсь с мамой, запираю свою вину под городом Кошмарья, раз за разом заливаю горе эпоксидной смолой и проклинаю правосудие, так и не восторжествовавшее. Он пишет, что бросить учёбу – лихой поворот, но, вероятно, необходимый для расцвета дня, когда всё наладится. Говорит, подобные испытания – последствия смерти подруги, которую я любила.
Спустя неделю односторонней переписки я решаюсь ответить. За долгие годы впервые поселяется мысль: потеря Наты – не конец, а новое начало. Толчок для перемен. Неизвестный собеседник, зачем-то вышедший на анонимную связь, поддерживает эту идею, вдохновляет, питает верой в светлое будущее.
«Кто ты?» – я вступаю в диалог. Будоражит неизвестность. Человек по ту сторону экрана пишет нейтрально, без признаков пола, общими фразами обращаясь ко мне. Неясно: мужчина он или женщина. Непонятно, кто со мной говорит.
