Читать книгу: «За твоей тенью», страница 2
Глава 2. Скверна
31 декабря, за 10 часов до…
Воздух сушит лёгкие, будто я вечность тонула и, чудом выжив, вынырнула на поверхность.
– Простите, я не хотел напугать! Только уточнил, выходите ли на Торговом. Вы в порядке?..
Справа у окна сидит тот же мужчина в кепке – один в один из кошмара – и рассыпается в извинениях. В ответ я лишь давлюсь кашлем, закрываюсь шарфом и жму в руке очечник.
Пассажиры автобуса перестают орать на водителя и друг друга, переключаются на нас. Даже дети молчат и с любопытством смотрят. Бабушка в шубке, парень в наушниках – все снова находятся здесь. Я вижу их без очков.
– Простите, – повторяет мужчина. – Автобус затормозил, вы ударились и уронили вещи, а тут ещё я напугал… Помогу собрать.
Наклонившись и порыскав где-то под ногами, он поднимает подарочный пакет с витиеватой надписью «Счастливого года!», мой телефон, варежку, впитавшую с пола снежную грязь, и не брезгуя передаёт мне.
– Вы совсем позеленели, – говорит он, заглядывая в лицо. – Сейчас остановка, помочь выйти?
– Кахкхкая? – выдыхаю вопрос. Не голос, а шёпот мертвеца, но приступ кашля постепенно проходит.
– Не понял: какая остановка, спрашиваете? Торговый проспект, недалеко от центра. Вас проводить? – Мужчина протягивает руку.
Я отодвигаюсь на край сиденья, обнимаю пакет и мотаю головой. Нет! Ни за что не выйду на Торговом, нет!
– Как скажете, только не волнуйтесь. Я открою форточку, полегчает. Тут очень душно – сам уже плавлюсь. Эй, люди, не закрывайте окно! Хотя бы пару остановок потерпите, дайте девушке прийти в себя.
Он открывает форточку, проверяет, попадает ли на меня воздух, кивает и спешит к выходу. Я быстро пересаживаюсь на его место и отворачиваюсь к окну, желая стать невидимкой: окружающие травят взглядами так, будто разом сочувствуют мне, насмехаются и презирают. Фу, бедняжка чумная! Отойдите от неё, а то подцепите заразу.
Никого не слушай. Слушай только меня.
Автобус подъезжает к Торговому, распахивает двери. Наружу выплывает цунами тел, а с улицы врывается торнадо новых пассажиров. Выйдя на остановке, кепочник оборачивается, затуманенным взглядом смотрит на меня через окно и губами чётко произносит фразу: «Это не твоя вина, мы оба – соучастники».
Наверное, почудилось, я перенервничала.
Автобус, качнувшись, едет дальше. Я жмурюсь. Пальцами одной руки глажу узоры на очечнике, пальцами другой – экран телефона. После падения он усыпан трещинками и кажется хрупким, беззащитным и сломанным. Таким же, как я.
Что со мной происходит?
Я крепко ударилась и от испуга отключилась? Подобное случалось в детстве, продолжалось днями и неделями и мучило меня жуткими снами… Но тут прошли всего минуты. Я успела забыть, насколько эти ощущения коварны даже на мгновение?
А Марк?.. Его прощальное смс – тоже побочка воображения?
Сняв блокировку телефона, я открываю мессенджер в надежде увидеть новое сообщение, – но нет. По-прежнему последние слова Марка читаются как попытка меня убить: «Я устал притворяться…» И как раньше, я отказываюсь этому верить.
Захожу в журнал вызовов, забитый недозвонами до единственного контакта в книжке, не считая мамы, и пробую достучаться опять. Взять измором.
Туд. Ту-у-уд. Ту-у-уд. Ту-у-уд.
Говорить по телефону нельзя, только переписываться – такие Марк выставил условия виртуальной дружбы. Мне не привыкать, мать также ненавидит звонки. Но правило я нарушаю, чтобы знать: Марк не исчезнет. Пока я ищу новую работу, непохожую на прошлую, он не оставит меня.
Туд-туд-туд-туд.
Сброс… Всю неделю таков его ответ.
Я набираю короткое сообщение: «Пожвони пжл мне нужан помщь». Кнопки заедают, и автобус подпрыгивает на снежных кочках по дороге, отредактировать текст не удаётся. Отправляю так – в довесок к предыдущим тревожным смс. Надеваю очки, кладу телефон и очечник в карман, чтобы не выпали, укутываюсь. Заглядываю в пакет и проверяю, на месте ли кашне.
Скоро автобус подъедет к Садовой улице. Но после жутких галлюцинаций я не готова сейчас вернуться домой.
Придётся ехать до конечной, а там – напроситься к маме на работу и переждать. Она будет разочарована внезапному визиту, мы не виделись со дня моего переезда. Но больше мне некуда идти.
По пути я нахожу взглядом витрину с игрушками. За стеклом, в окружении паутинок гирлянд, подвесных снежинок и под юбкой миниатюрной ёлки собирают домино две панды, медведь, семья зайцев и лисица. Нет голодных монстров и надписей. Нет чёрного стекла. Город живёт и готовится к празднику, а всё, что привиделось, осталось лишь в моей голове.
* * *
Конечная. Окраина города, улица Лесная. Этот район носит справедливое прозвище «Скверна»: пару с лишним лет назад в придомовом сквере убили старшекурсницу юрфака. Днём. Накануне её дня рождения. Сначала никто не помог, а когда попытались – спасать было некого. События того дня выворачивают душу, поэтому снимаю очки: хочу развидеть это место.
Домов немного. Девятиэтажки, построенные полукругом, загораживают собой лысую поляну пеньков – когда-то на Лесной возвышалась густая чаща, ныне срубленная под корень. Теперь из-за пустот не спрятаться от солнца летом, а зимой – от ветра.
Жильцы в основном преклонного возраста: из-за убийства девушки молодые семьи перебираются ближе к центральному району. Стареют площадки, пустует детский сад… Прискорбная часть города. Бабушки и дедушки облагораживают дворы цветами и устраивают коллективные посиделки, чтоб совсем уж не заскучать в одиночестве без своих детей. Но это не облегчает груз Скверны.
Стоя в дверях автобуса, я из двух зол не могу определить меньшее: в страхе вернуться на съёмку, либо проведать маму и выдержать мрачность Лесной улицы? Водитель громко откашливается, напоминая, что пора бы выйти. Я нехотя надеваю одну чистую варежку, а грязную сворачиваю и складываю в карман. Салон покидаю, трижды убедившись, что пакет – в руках. За мной с шипением захлопываются двери.
Отступать некуда.
* * *
Битый час я топчусь на остановке, смотрю в телефонную книжку мобильника, не зная, что делать. Звонить запрещено. Мама работает по ночам в местном универсаме и не высыпается днём, беря дополнительные смены. Позвонить равно выдернуть из сна и испортить настроение.
Я набираю сообщение, но слова не складываются: что написать? «Хочу поговорить», «Одолжи сорок рублей на автобус», «Марк исчез, поэтому приехала к тебе»? Что из перечисленного – правда? Не знаю. Да и бессмысленно дёргать маму сообщениями. Услышит, проснётся, разозлится… Как всегда, всё испорчу.
Буду ждать у входа в универсам. Магазин ближе и… безопаснее.
* * *
– Витьк, это, выздоравливай! Чего в новый год-то болеть?
– Да опять давление скачет. Отлежусь и Лиду зайду поздравить, ей же ночь работать одной.
– Угу, винишко-то пару бутылок захвати, она благодарна будет. Хотя и так поддатая придёт… С лета не просыхает.
– Кхм, ну, Настя, счастливого года! – попрощавшись в дверях универсама, на порог торопливо выходит мужчина в чёрном пальто. Стало быть, Витька. Воротник поднят до носа, глаза щурятся и хмурятся от непогоды, под мышкой торчит газетный свёрток с чёткой бордовой надписью: «Каток, ёлка и глинтвейн – встречайте праздник на площади!»
Ветер словно льдистыми иглами пробивает насквозь. Стоя под козырьком универсама, вся продрогшая, я мельком смотрю на Витьку и отворачиваюсь, чтобы слиться со стеной. Но он замечает меня и подходит с вопросом:
– Здравствуйте, с наступающим! Вы кого-то ждёте?
Не отвечаю.
– В магазине тепло, заходите, – настаивает Витька. Он окликает Настю, подойдя, похоже, снова к дверям: – На-а-асть! Тут девушка мёрзнет, впусти погреться! – И обращается ко мне, коснувшись локтя: – Не стойте на морозе, вечереет, вы заболеете.
Я отдёргиваю руку.
– Не т-трогайте м-меня.
– Э-э… Как скажете. Я помочь хотел. Если передумаете – не стесняйтесь, заходите. Счастливого Нового года и вам, пожалуй.
* * *
31 декабря, за 4 часа до…
Мать подходит на работу к восьми вечера. Уже темно, ветер продувает насмерть, метель кружит над Скверной, как стая ворон. Я не чувствую лица, и сопли уже замёрзли.
– Какие люди! И без охраны?
– И т-теб-бе п-прив-вет, м-м-мам.
– Отморозила зад, пока ждала? Чё ж в магазине не греешься? А, не отвечай. Знаю-знаю. «Не хочу доставлять неудобства, мам». Старая песня, слышали. Со мной-то не так страшно зайти, а? Пошли. Чаем напою и бутеры дам. Потом расскажешь, что случилось.
Послушно иду за мамой, едва передвигая ноги. Отморожен, кажется, даже мозг. Думать трудно, ходить тоже, с матерью говорить – подавно. Когда я вижу её, включается привитый рефлекс держать рот на замке и подчиняться.
– Доброго утречка, Лид, – здоровается с мамой грузная брюнетка, подсчитывая выручку за день. В нашу сторону не смотрит. Покусывает зубочистку, звенит кольцами браслетов и шуршит деньгами, притопывая пухлой ножкой в такт песни на радио.
– Привет-привет. Ты одна работала?
– Угу, Витьку довела гипертония, ушёл пораньше. Директриса в отпуске, сменщица в отгуле – на кассе и во всём магазине я одна. Зашиться можно, особенно с поставкой и выкладкой. Народец хоть успокоился! Купили уже всё, салаты готовят. Новый год так-то, Лидк. Жалко, что на работе встречаешь, но без тебя завтра на полках нечего будет взять… О, представляешь, девчонка какая-то полдня болталась на проходной, так и не зашла. Звали с Витькой, не дозвались. Не бомжиха, а стояла, как бездомыш, и мёрзла. Ждала, что ль, кого-то… Я приглашала зайти, а она отворачивалась. Странная, наркоманка, что ли… О?
Настя, наконец, поднимает голову и видит меня.
– Батюшки, так это она!
– Ага. – Мама хмыкает. – Знакомься, это моя дочь Виктория – она с причудой… Вика, помаши и скажи Насте привет.
Я выполняю её просьбу, не подумав, как нелепо и унизительно выгляжу – словно меня раздели, голышом вывели на сцену и приказали плясать на потеху публике. Настя поднимает брови, возможно, убедившись, что я действительно «с причудой», а мама улыбается, как-то недобро кривя рот.
– Не знала, что у тебя есть дочь…
– Садись у монитора, Вик, он за кассами, – говорит мама, игнорируя слова кассирши, и уходит в сторону подсобки в дальнем углу магазина. – Отогреешься, в камеры посмотришь. Я переоденусь и заварю чай. Как чуяла, настрогала бутеров на смену… Насть, уходить будешь, закрой сама нас, ладно? Вика явно до утра останется.
Настя моргает, но молча опускает голову. Она связывает подсчитанные купюры резинками, складывает в ящик и с четвёртого раза захлопывает крышку, бурча под нос:
– Какие ж хилые кассы у этой фирмы, каждую смену вожусь… И двух недель не прошло, как поставили замок, а он опять тупит! Задолбало. Руководству пожалуюсь. На всё! Ой, Вик, ты не слушай, это наболевшая история. Проходи лучше, щас освобожу место.
Кряхтя на больную спину, Настя встаёт с кресла и пропускает меня сесть.
– Обогреватель под кассой стоит отменный, оттаешь быстренько. Ноги, небось, застудила? Тогда обувь просуши и прогрей, да. В отделе с шампунями и мылом носки мужские висят, возьми пару – за мой счёт. На подарок новогодний не тянет, конечно, но… Хотя бы так. И… это… Извини за наркоманку? Ты непохожа, правда. Вот. Спокойной и тёплой ночи, Вика, я рада знакомству.
Вика. Виктория. Вики. Ненавижу своё имя. Мать в плохом настроении намеренно добавляет «Вика» там, где можно обойтись. Меня раздражает, когда кто-то обращается по имени, даже если проявляет заботу.
Шмыгнув заложенным носом, я киваю Насте, усаживаюсь в проходе между кассами и вижу себя на мониторе камер наблюдения. Перед компьютером сидит в пуховике сгорбленная и тощая фигура девушки. На серой шапке застыл от мороза помпон, ноги поджаты, холодные руки держат пакет. Если с других ракурсов и видно моё лицо, то оно наверняка малиновое, как ягода из морозилки – щёки не чувствуются, дрожит подбородок.
В голове пусто. Но я рада, что трясусь от мороза, а не страха. Универсам сейчас кажется самым безопасным в мире убежищем, хотя здесь меня не было с той поры, когда я купила последнюю банку варёнки.
Камера у входа показывает, как Настя закрывает магазин и бежит домой, спасаясь от снегопада.
Мама, переодетая в рабочий халат смурого цвета, несёт из подсобки бутерброды с паштетом и горячий чай, ставит передо мной на компьютерный столик.
– Черничный с ложкой сахара, как ты любишь, – говорит она и улыбается так тепло, что не верится, кажется случайностью и миражом.
– С-спасибо.
– Ты грейся, а я работать пойду.
В желудке разрастается голодный рёв, но в рот кусок не лезет. Я стаскиваю с себя варежку, шапку, складываю в пакет и оставляю вещи под второй кассой. Пуховик расстёгиваю, пока не снимая, разматываю шарф. На всякий случай проверяю футляр в кармане – очки на месте. Обогреватель справляется с задачей, я постепенно оттаиваю и начинаю чувствовать себя человеком, а не сугробом.
Обхватив ладонями горячую кружку, грею пальцы. Наблюдаю за мамой с экрана. Худенькая женщина средних лет, уже почти седая, завязывает тонкий хвостик, берёт ведёрко с водой и тряпкой и подходит к прилавку с консервами. Она начинает протирать пыль и разводы на стендах, выравнивать баночки и ценники, горбясь и тут же выпрямляясь. То улыбается, то резко хмурится, то зависает, обнимает себя за плечи и косится на полки с алкоголем. Краешек беспокойства улавливается во взгляде, прежде чем мама стряхивает его, словно пыль из угла полки.
Вспоминаю слова бывшей подруги, которая мечтала похудеть, но не могла отказаться от энергетиков и кофе со сливками: «Ваша худоба – семейное. Сколько ни ешь, а фигурки не заплывают жиром. Мне б так!»
Я считаю иначе. Потеря веса, а заодно слабое здоровье, тревожность и выпадение волос – результат нищеты и нервотрёпки. Мы с мамой не ладим. Она беспробудно пьёт и вымещает на мне обиды, за что позже себя ненавидит. А я отстраняюсь с каждым годом всё дальше, хотя где-то глубоко, наверное, хочу помириться.
– А я говорила: променяешь меня на Марка, – за живое задевает мать, всё-таки перейдя с ведром и тряпкой к отделу с крепкой выпивкой. От её прикосновений мелодично постукивают бутылки коньяка, вина и пузатого пива.
Я хмыкаю в кружку, раздувая пар от чая. Ну началось. Мама не меняется.
– Нет, мам, – отвечаю. Зубы не стучат, язык отмёрз, говорить становится легче. – Я уже не маленькая. Как положено взрослому человеку, я пытаюсь строить собственную жизнь.
– Ну-ну. Взрослые не бегут к мамке под юбку, случись что. Кстати, что у тебя стряслось? Марк бросил? Неудивительно. Не работаешь. Дома сидишь. Матери не пишешь. Фантазируешь бредни, всего боишься. Марк обеспечивал – святой человек! – но нормальный мужик тебя бы не заметил. Вряд ли ты сегодня пришла, чтобы сказать, как по мне соскучилась… И что с причёской? Выглядишь, как пацанёнок.
Её слова проносятся сквозь меня, как острые камни. Я даже не задаюсь вопросом, откуда ей столько известно про мою сложную дружбу.
Из всего, что спросила мама, отвечаю на последнее:
– Отстригла. – Сама, канцелярскими ножницами, в ванной на Садовой, на третий день после безутешных попыток дозвониться Марку. Отпивая чай, я проглатываю недосказанное. И на что рассчитывала, придя сюда?
– Как тебе Марк? Секс уже был?
– Он… Просто друг. – А в сущности, мам, мы не встречались, и как последняя дура я жду весточки от человека, знакомого лишь по переписке, но отчего-то именно с ним надеюсь связать свою жизнь.
Слышится, как по резьбе бутылки откручивается металлическая крышка, затем звучат пару глотков и вздох облегчения.
– Знаешь, мне завидно, – говорит мама спустя минут пять. – Я забеременела тобой через месяц после первого раза, семнадцать лет было. Тяжёлая молодость… Вспоминаю – и душа выворачивается. Ты же, напротив, всё бережёшься в свои двадцать лет.
– Мне двадцать три, мам.
– М? Думаешь, я не помню, когда тебя родила?
– И когда же?
– В марте. Двадцать там какого-то… первого, вроде.
– В феврале, мам. Седьмого февраля. Ты называешь совсем другую дату, которую я стараюсь забыть.
– Дерзишь?
– Мама… – Я опускаю глаза, перестав смотреть на неё через монитор. Тру переносицу. – Хватит, пожалуйста. Мы же семья, не виделись давно, и мне… Мне, кажется, нужна помощь. Можно сказать?
– Давай, если хочешь. Будь добра, выруби радио, там новости крутят – бесит. Магнитофон где-то под столом, посмотри.
Я ставлю кружку, наклоняюсь и тянусь к розетке, чтобы выдернуть вилку. Жужжащая коробочка с кнопками сидит на системнике и тарахтит: «…Продажа фейерверков приостановлена в связи с нарушением техники безопасности. Традиционно в честь Нового года граждане собрались на площади и…», – обрываю сообщение.
Так и остаюсь сидеть с проводом в руках.
Говорить о своих проблемах с мамой уже не хочется. Она пьянеет. В тишине отчётливо слышен каждый сделанный глоток. По трезвости она подвержена унынию и самокопанию, а под градусом – спускает с цепей всех собак и демонов, не слыша себя и окружающих. Когда-то мама заменяла мне всех. Но теперь порядок другой, и говорить с ней в любом её состоянии стало невыносимо.
Она выдёргивает меня из размышлений, как вилку магнитофона из розетки:
– Вика, зачем ты пришла?
– Я… Хотела пригласить тебя на новый год и познакомить с Марком. – В голове взрывается вопрос: «Почему ты врёшь?» – Подарки не нужны, просто… приходи. – «Приходи и, как всегда, напейся, выпусти пар на свою дочь». – Мам, ты придёшь?
Об пол разбивается стекло. Шипит пенное пиво.
– И ради этого ждала меня на морозе? – Мамин голос дёргается и осипает. – Могла бы отправить смс, не выходя из квартиры.
– Так ты придёшь?
– Нет. Но спасибо за приглашение, Вика.
Иначе быть не может.
Снимаю пуховик и вешаю на спинку кресла. Сердце колит от разочарования. Мать меня не терпит, я как багаж волочусь позади и торможу. Она повторяла мне эти слова первые три года жизни и последние два.
Достаю телефон. В сотый раз за день набираю Марка и сбрасываю, слыша безответные гудки. Снова звоню…
И трубка отвечает.
– Ал… то это?
– Марк?! – Моё тело окатывает теплом. – Неужели ты? Так рада тебя слышать! Это Тори, я… в универсаме на Лесной. Не могу отсюда уехать домой. Марк, ты… Поговоришь со мной?
Динамик шумит помехами.
– К… кто… ите? Не… аю…омер не опр… что …тели?
– Удалил мой номер или что? Связь плохая. Ты нужен мне… Забери меня, пожалуйста.
– Дол… нет, кре… буду.
– Ничего не понимаю. Прочитай сообщения, хотя бы последнее! Я буду ждать.
– Я …то пы…ть!.. хер…тые. Туд-туд-туд-туд.
Да твою мать!
Проверяю ещё раз номер. Да, мне не показалось – это Марк! Открываю окно сообщений и пишу: «Ночую у мамы в универсаме. Не могу вернуться домой, мне страшно. Пожалуйста, ответь хоть что-нибудь!»
Я убираю телефон в карман джинсов, складываю руки на стол и роняю голову. Рядом остывает кружка с недопитым чаем, за ней – тарелка с нетронутыми бутербродами. Трещат подвесные лампы магазина, гудит системник под столом. Мама работает и не разговаривает, за что я благодарна.
Обидно до слёз. Я одна. Подмога не приходит. Плакать нельзя, кричать нельзя, поделиться не с кем. Попробовать поспать? Получится ли, если через несколько часов весь город оглушат салюты?
Ты-дынь, ты-дынь! В джинсах пищит телефон. Усталость сразу сбегает на дальний план, я выпрямляюсь, встряхиваюсь, вытаскиваю мобилку и вижу надпись: «Входящий вызов. Номер не определён».
– Алло? Марк, это ты?
В ответ молчание.
– Алло? Кто это? Я слушаю.
– Не слушаешь. – Чужой тяжёлый шёпот как наждачка режет ухо. Он неопределим: ни женский, ни мужской. Бесполый. Неестественный. – Ты не вернулась. Почему?
– Куда не вернулась? – К горлу поднимается ком.
– Ты отвернулась от дома. Почему?
– Чего?.. Я же не… Да кто вы? Что за шутки, угрозы? Что вам нужно?
– Посмотри назад. Туд-туд-туд-туд… – Неизвестный бросил трубку.
Сердце делает кульбит. Я поднимаю взгляд на монитор и по камерам вижу маму за спиной. Она стоит, держит банку тушёнки, заводит руку над моей головой…
– Мам-ма?
И не отвечает мне.
* * *
Сложившись пополам, я прячусь под стол, притесняя системник компьютера.
– Мама, нет!
Она промахивается, банкой попадает в монитор. Тарелка и кружка, грохоча, сваливаются на плиточный пол и бьются, бутерброд накрывают осколки. Чай чёрной лужицей расползается под ногами и обтекает резиновые тапочки матери.
– Познакомишь с Марком, говоришь? – совершенно озлобленным, рычащим голосом спрашивает она.
Не шевелись! Ни звука! Молчи! Медленно считай до десяти!
– То есть Вика вернулась, чтобы пригласить на ужин с чужаком, который ей дороже матери?
Раз…
Она замахивается и несколько раз прошибает консервой монитор. Запах алкоголя щиплет нос с каждым маминым словом, глаза предательски слезятся.
– Так ты благодаришь меня за старания? За внимание? Свободу?
Тори, мама не сделает этого. Сколько пыталась – и снова не сможет!
– Ты… Отвернулась, обесценила мою любовь… Вот увидишь, Марк поступит с тобой так же, как поступили со мной. Судьба у нас такая, Вик: дохнуть от одиночества в обществе друг друга.
Два…
– Прости, – я пытаюсь сказать, что она ошибается, что за неё говорит алкоголь, что я переехала не из-за нелюбви, а из-за взаимной усталости жить именно так, – но мой голос тревожный, приглушённый и как будто извне, растворяется в пространстве и шипит, как аспирин в стакане с водой. Мама не слышит. Я не слышу себя.
Три…
– Я верну тебя. Верну. Тебе некуда идти, Вик, понимаешь? Ты поймёшь. Потом точно поймёшь.
