Читать книгу: «За твоей тенью», страница 3

Развернувшись, она ослабляет дрожащие пальцы, обнимает свои плечи и куда-то уходит. Консервная банка, выпав из рук, звонко катится под кассу.

Четыре…

Пять…

Шесть…

Я жмурюсь до боли в глазах, подтягиваю ноги к груди и прячусь в шарф, который так и не сняла. Приступ удушья снова пожирает, но подсчёт в уме кое-как успокаивает.

Семь.

В магазине властвует тишина. Потрескивают лампы, снежинки гладят окна снаружи. Ветер, кажется, и тот смолк. Горло саднит колючим страхом. Я боюсь услышать шаги мамы, но хуже – снова получить звонок с неизвестного номера. Мобилка валяется где-то за пределами касс, я швырнула её не глядя, прежде чем спрятаться под стол.

Восемь.

Всё случившееся – чья-то шутка. Совпадение. Хочу верить, что я права, но не получается.

Девять.

Это телефонное хулиганство. Кто-то надрался, не дождавшись Нового года, и случайно набрал мой номер, решив подколоть. А мама… Подвыпивши, она не впервой проявляет агрессию. Причины злиться на меня есть. Но не убивать. Как бы ни было нам больно друг от друга, до самой смерти мы семья. При любых обстоятельствах. Разве нет?

Десять.

Сердце возвращается на место, вновь равномерно бьётся. Я решаюсь открыть глаза.

Пусто. В проходе между кассами – никого. Валяются мои вещи в окружении осколков, в чайной луже разбухают бутерброды, на боку лежит кресло, заодно – мой намокший пуховик.

Мамы остыл след. Её молчание и бездействие пугают больше, чем издёвки и острые разговоры. Вдруг вернётся? Попытается прибить чем посерьёзнее, вроде кухонного ножа с посудной полки… Вечно сидеть под столом невозможно и опасно, надо отсюда сматываться. Неважно куда. Здесь нет моего дома.

Дотянуться бы до куртки, достать очечник… С ним чуть легче собрать волю в кулак.

Я аккуратно тянусь к креслу, хватаю край пуховика и тащу на себя. Одежда шуршит громко, будто даже оглушает. Придвинув ближе, лезу во внутренний карман, вытаскиваю футляр с очками и крепко сжимаю в ладонях. С ним разом прибавляется сил и уверенности в завтрашнем дне. С ним я перестаю думать, что за поворотом ждёт опасность, которой только и надо – убить меня. С ним ощущаю способность управлять собой, но… В моих руках последний подарок Наты. Ко всему прочему, с ним возвращаются мрачные мысли о бывшей подруге.

Глаза щиплет злостью.

Я ничего не смогла тогда предпринять. Ни-че-го. Должна была действовать немедля, а лучше – с самого начала не отводить взгляда, но лукавый укусил и заставил отвернуться. Жизнь разделилась на «до» и «после». До, когда дома пахло вафлями, мама высыпалась и гордилась семнадцатью годами трезвости, а я доучивалась в университете, продавала поделки ручной работы и мастерила «Кошмарье» для подруги. После солнце погасло и мир затопила тьма. Что остаётся делать? Беречь подарок Наты и не оглядываться на прошлое.

…Почему в магазине так тихо? Где мама? Который вообще сейчас час?

Молчание нарушает голодный вой китов, поселившихся в желудке. Но изуродованные на полу бутерброды и страх остаться в магазине на всю ночь отбивают аппетит. Я раскрываю футляр, в последний раз погладив узоры на крышке и надеваю очки. На четвереньках выбираюсь из-под стола, осторожно осматриваюсь. Чисто. Монитор ещё работает, хоть и мигает паутинками разбитых пикселей; на камерах есть только я.

Да где же мама?..

Под перевёрнутой клавиатурой, с частично отлетевшими от ударов кнопками, лежат ножницы – беру их и прячу в сапог. Другого оружия поблизости нет. Стараясь не издавать лишних звуков, забираюсь в пуховик, вынимаю из пакета шапку, без резких движений одеваюсь, забираю свои вещи, встаю и отступаю к аварийному выходу. Через него покину магазин без ключа. С прикассового прилавка наугад пихаю в карман упаковку леденцов – перекушу, когда выберусь.

Телефон искать некогда. Да и плевать. Марк не позвонит. Я теперь не уверена, что знаю человека, беспричинно бросившего меня: тот, кто поддерживал связь все эти месяцы, давно бы отреагировал на отчаянные просьбы о помощи. А того, кто написал прощальное смс от имени Марка, я не знаю и не хочу знать.

Дверь аварийного выхода не опечатана, кто-то ею уже пользовался. Я поворачиваю ручку, открываю. В магазин заползает свежий и спокойный ветерок.

Прежде чем выйти, достаю из сапога ножницы и вырезаю на двери послание самой себе: «Уходи». Убираю «оружие» и беспрепятственно оказываюсь на улице.

Нужно идти по обратному маршруту автобусов. Рискну добраться до Садовой.

* * *

31 декабря, за 3,5 часа до…

Метель покинула Лесную Скверну. Под вечерним небом безмятежно кружатся хлопья снега и блестят в свете фонарей точно праздничная мишура. Лёгкий холодок пощипывает кожу на щеках. До остановки я добираюсь бегом, а дальше сбавляю темп: хвоста за мной нет. На улице поблизости никого не видно, лишь вдалеке сияют огни живого города.

Ветер играет с листовками на фонарных столбах, норовя сорвать да пустить в полёт. Я не обратила бы внимание, но флаеры развешаны под каждым фонарём и привлекают своей однотипностью: на рисунке изображён кустарный карандашный комикс.

В бумажных рамках листовки за квадратным столом сидят две человеческие фигуры в виде палочек и кружочков. На фоне начертано окно с оторванной занавеской в просветах чёрных лучей солнца. Один силуэт, меньше размером и сгорбленный, склонившись над какой-то вещицей, не поднимает головы. Второй наблюдает рядом, понурив плечи.

– Осгравим пожырок на мачилке? – в нарисованном диалоговом облачке спрашивает второй.

Первая фигура бубнит под нос:

– Мем, лам. Лушмарье ацанется со жной.

– Борокая, ну ромалуйжста… – говорит второй человек, но первый ударяет кулаком по столу и перебивает:

– Эцтка петибла ки-ца зиня! Зиня! Я чамжна об цэтом пливнить. Лушмарье ацанется со жной!

На этом и весь комикс.

Я подхожу ближе, присматриваюсь, ничего не понимая. Зачитываю реплики персонажей вслух:

– Осг. Ра-авим. Пожы-ырок? На-ма-чил-ке. И что это значит?

Язык кажется бессмысленным, нелепым, каким-то ломанным, однако… Слова знакомые. Раньше я слышала тот же разговор, но в другом, более привычном виде. Где и когда?

Пытаясь это вспомнить, зависаю перед комиксом. Мой пульс будто замедляется.

Вдруг головы-кружочки поворачиваются и смотрят на меня в ответ.

– Жи ацаешься в Лушмарье, – буквы подсвечиваются изумрудными искрами, скребут фонарный столб и захватывают пространство.

Пульсируя волнами, они пятнают взор, ослепляют, притягивают меня магнитом, окутывают в кокон и погружают в тёплый день, откуда доносится музыка без слов, пахнет пирожными, черничным чаем и весной.

В день, когда всё изменило моё бессилие, и зародились страхи.

Глава 3. Салатовое солнце

21 марта

Круглые столики кофейни пусты. Здесь только я в дальнем углу завариваю чай; и бледный бариста, заправляя под сеточку выбившийся локон, насухо вытирает чистые чашки. Он не смотрит в мою сторону. Я знаю почему и подозреваю, что через десять минут отводить взгляд ему станет сложнее.

Сквозь прозрачные витрины льются лучи света, забираются в кристалл наддверного ловца солнца и радужными каплями растекаются по кремовым стенам. В этих бликах я вижу разноцветные снежинки, конфетти и дождь. Нахожу сходство с антуражем моего «Карманного мира». Улыбаюсь, всё ещё чувствуя на пальцах липкие шуршащие блёстки – всю ночь я обваливала миниатюрные фигурки облаков и погружала в эпоксидный макет.

Натке понравится. Завтра я вручу ей уникальную вещицу, которую нигде не купить. Месяцы кропотливой подготовки и лепки, десятки неудачных попыток детализировать каждый миллиметр, бессонница и пропущенные пары – всё стоит того, чтобы подруга восторженно верещала в свой день рождения. Лишь бы успеть завершить подарок.

С ловца я перевожу взгляд на пузатенький стеклянный чайник, что стоит на моём столе. Заварка парит в кипятке, темнеет, раскрывает аромат черники. В отражении на меня смотрит сонный человек со спутанной косой, понурыми плечами и осанкой-полумесяцем. Я слегка взбалтываю чайник и поднимаю вихрь чаинок, желая смахнуть с поверхности моё лицо.

Дверь кофейни распахивается, запускает свежесть и шум улицы. Заходит круглолицая девушка в салатовой куртке из кожзама, ищет меня взглядом и с порога заявляет так, чтобы слышал весь мир:

– Какой-то придурок обозвал меня женщиной, Тори! Вот честно скажи, я опять поправилась?

– Нет, – я вру, надеваю очки и присматриваюсь, тут же добавив искренности: – Брось, выглядишь свежо, как листья мяты.

Комплимент выходит таким же неудачным, как моё отражение в чайнике. К счастью, Натка не слышит: замечает бариста за стойкой. Он надевает улыбку и приветствует кивком.

– Здравствуй?.. Те, – запинается Натка.

Она краснеет, отворачивается и, стуча каблуками по керамическому полу кофейни, спешит ко мне за столик. Песчаные пружинки волос подпрыгивают от движения и рассыпаются по плечам. Бренчат металлические заклёпки и застёжки на рукавах, куртка переливается жёлто-зелёным сиянием, как полярное небо над Севером. Наталия Соколова – девушка-акцент. Вызов серому городу, яркий самоцвет среди речных камней. Она похожа на абстракцию, а я рядом с ней кажусь призрачной молью.

Натка плюхается напротив, сбрасывает на пол компактный рюкзак и, наклонившись через столик, громко шепчет:

– Не знала, что сегодня работает он!

Последнее слово она выделяет с особым недовольством.

– Твой бывший тоже вряд ли ожидал, что утром в будний день припрёмся мы, – отвечаю в защиту. – Обычно нас приносит вечерами.

Вздохнув, Ната поднимает рюкзак и достаёт зеркало, чтобы поправить лёгкий макияж.

– Сегодня всё не так, – говорит она в процессе. – Проспала, опоздала, оскорбилась, поругалась, скоро на пары ещё пилить, тему курсача выбирать… Хреновый денёк. Что бы ни случилось дальше, позавтракать чем-то сладеньким я успею. Обязана! Торь, будешь пирожное?

– Мне чая хватит.

– Ладно, растолстею одна.

Я наполняю кружку и добавляю ложку сахара, беззвучно помешивая. Поглядываю на бариста, которому предстоит принять заказ Наты. У этой парочки сложные отношения: сначала он её отверг, потом она бросила перчатку и ответила тем же, теперь оба друг друга едва ли терпят, стараясь не пересекаться. А я почему-то регулярно оказываюсь в эпицентре событий, хотя сторонюсь перепалок.

– Кофе со сливками и «Три шоколада», – заказывает Ната и сверкает глазами так, что даже солнечные зайчики тускнеют на стенах.

Облокотившись к стойке, она следит за руками своего бывшего парня, сверлит взглядом спину, ждёт, когда он подаст заказ. И дождавшись, зачем-то спрашивает:

– Завтра я отмечаю день рождения. Хочешь, увидимся?

Он трёт кончик носа и отклоняет приглашение. Натка принимает удар улыбкой. Ничего, говорит она. Берёт чашку и тарелку с кусочком чизкейка, отступает. Значит, не судьба – увидимся в следующий раз. Дёргает уголком рта, возвращается к столику и шипит, как вода на раскалённом камне:

– Увидимся никогда, засранец. – Затем садится и нервно скребёт ложкой десерт, разделяя на квадратики. Наверное, она представляет, как то же самое проделывает с бариста.

Дальнейший разговор прячется в тень, как испуганный и нашкодивший котёнок. Я не встреваю с вопросами, проглатываю советы, не лезу в чужую личную жизнь. Да и что говорить человеку, во много раз опытнее меня в отношениях?

Но в груди сворачивается комок сожаления и тоски. Всегда жизнерадостная, хотя вспыльчивая подруга, сидит рядом совершенно поникшая, словно её последняя попытка наладить связь с бывшим собрала вещи и ушла к более удачливой паре. Десерт и тот не лезет, – а Натка, к слову, месяц воздерживалась от сладкого. Не сомневаюсь, что всё это ради безответной любви…

Будто подумав о том же, она собирает ложкой сразу одну треть пирожного, закидывает в рот и неразборчиво бубнит:

– Луффе вывная вадниса, фем вавбитое сефсе.

– Поддерживаю, что бы это ни значило.

– Да пофёл он!

– Именно, будет локти кусать.

– Тофь, а мовно вефефом пфивти с нофевкой?

– Что?

– Да флин, фяв. – Дожевав, она делает звонкий глоток кофе, облизывается и переспрашивает: – Можно вечером приду с ночёвкой? Часа в четыре после пар. Какая разница, когда отмечать дэрэ: сегодня, завтра, вообще не отмечать… С вечера начнём и забудем обо всех неудачах.

– Если тебе так лучше – конечно, приходи. Только без шума, хорошо? Мама спит после ночной смены. И без выпивки.

– Ага, а угостишь фирменным тортом? Пожалуйста, Торь. К чёрту лишний вес. И кретина этого, – Ната кивает в сторону бариста, – туда же.

Я заранее соглашаюсь, хотя понимаю: сил нет замешивать тесто, печь вафли, готовить начинку, охлаждать торт… Ведь основной подарок ещё не доделан и смертельно хочется спать. Но желание взбодрить подругу крепче, чем соблазнительная лень.

– О, чуть не забыла. – Ната откладывает ложку и лезет в свой рюкзак. Достаёт конверт с надписью «Спасибо!» и передаёт мне, широко улыбаясь. – От однокурсниц, за потрясные сувенирчики на восьмое марта. Всем особенно понравились цветы, как у тебя хватает терпения на проработку деталей?

Внутри конверта лежат три тысячи рублей.

– Эм, деньги? – Я растерянно его закрываю. – Зачем? Это же были подарки…

– Благодарность не измеряется материально. – Ната подмигивает и допивает кофе. – Не отказывайся, когда кто-то хочет подкинуть бабла.

– Я запомню этот совет.

– Всё, Торик, валим отсюда скорее, – торопит она, поправляя куртку и закидывая на плечо рюкзачок.

Не попрощавшись с бариста, мы выходим на улицу. Ната тотчас хмурится и заземляет меня вопросом:

– На пары опять не идёшь?

Я молчу и прячу взгляд.

– Твою ж, Тори… Ты пропустила февраль и почти весь март. Мама ещё не спалила?

– Нет. Иначе убила бы.

– Я сделаю это раньше, если не перестанешь. Возвращайся в режим, не глупи. Всё-таки предпоследний курс. Мне что, без тебя универ заканчивать?

– Постараюсь… Очень постараюсь. Не дави, пожалуйста, такими разговорами, мне и без них стыдно…

– Ладно, заноза, – она смягчает тон и сжимает меня в крепких объятиях. От прикосновений куртка Наты скрипит. – Увидимся вечером. Смотри в окно, я помашу!

В универ добираться минут десять езды, я провожаю подругу до автобуса. Сама топаю пешком до Лесной улицы. Нужно немного потянуть время, чтобы сбить сонливость, не напороться на маму и прикинуть, как закончить подарок, на две трети готовый.

* * *

Первая половина дня – пик спокойствия на Лесной. Район молчит. Дальний двор многоэтажки занят мамочками с колясками. Бабушки охраняют балконы и подъезды, греясь под весенним солнцем. В садике идут занятия, в школе – уроки. По пустому скверику гуляет собачник из соседнего подъезда; с ветки на ветку прыгают воробьи и клюют набухающие почки деревьев. Сейчас здесь больше птиц, чем людей. Греметь наш уголок начинает вечером, когда народ возвращается из города.

Я заглядываю в универсам, зная, что мама уже спит дома, ни с кем не здороваюсь, покупаю банку сгущёнки, шоколад, муку и яйца. Подумав, набираю пакет яблок и медовых леденцов для мамы. Временами она заменяет ими сигареты. А никотином глушит мысли об алкоголе, к которому вновь пристраститься нельзя.

Кратчайшим путём до дома пересекаю сквер. Местами под деревьями ещё лежит талый снег, смешанный с грязью и мусором.

Подхожу к подъезду, скребу подошвы ботинок об решётку и открываю дверь ключами от домофона. На лифте поднимаюсь до восьмого этажа.

Ещё не зайдя в квартиру, различаю запах жареной картошки с фрикадельками. Сердце согревает и одновременно щемит: на кухне ждёт домашняя еда. Мама всегда готовит после работы, думая, что к обеду я вернусь голодная с универа. Она не догадывается о моих прогулах.

По правде, я с трудом доучиваюсь. С самого начала профессия юриста – призвание не для меня. Каждый семестр, год, оценка в зачётке – мечта мамы. Не моя. Мою сочли негодной ещё на этапе формирования, когда я хотела стать архитектором. Но это не ослабляет тягучее чувство вины перед мамой.

Сняв кроссовки, я заглядываю к ней в комнату – тихонько, чтобы не разбудить. Она спит на диване, свернувшись калачиком, обнимает подушку, как ребёнок любимую куклу. Лицо бледное, глаза утяжелены мешками, и волосы тусклые, будто от нехватки жизни теряют цвет. Мне больно смотреть на неё такую. Ночные смены вредят маме, а я позволяю себе прогуливать универ, ради оплаты которого она столько работает… Я ужасная дочь. Разочарование, ничтожество. В такие моменты гордость отступает, а совесть заставляет учиться – только поэтому мне как-то удалось дотерпеть до предпоследнего курса. Но на финишный рывок сил уже не хватает.

Закрываю дверь в комнату, крадусь на кухню и выкладываю продукты на квадратный стол у окна. Отдельно высыпаю в конфетницу леденцы и яблоки в тарелку. Помыв руки, стыдливо заглядываю под крышку сковородки. Еда ещё тёплая, ароматная. Но желудок молчит.

Я не заслуживаю такой заботы. Разрушает одна только мысль, что маме приходится любить свою бестолковую дочь.

* * *

К часу дня кухня богата запахом вафель, испечённых в духовке. Остывшие коржи уже покрыты слоем растопленного шоколада, смазаны варёной сгущёнкой и соединены друг с другом. Верх украшен ореховой крошкой. Готовый торт я прячу в холодильник – к приходу Наты настоится и на вкус будет как сливочный пломбир.

Пока есть время, я на носочках иду через коридор и воровато посматриваю на дверь маминой спальни напротив моей комнаты. Одежда шуршит, голые пальцы ног касаются вздутого линолеума и оставляют влажный след. Я проскальзываю к себе за порог, прислушиваюсь… И выдыхаю: мама по-прежнему спит.

Коробка с расходниками для моделирования убрана в вещевой шкаф. Открываю его, раздвигаю вешалки и поднимаю облачко пыли, чихая в рукав. Переношу материалы на письменный стол. Раскладываю гуашь, остатки размягчённой полимерной глины, кисточки, проволочную нарезку, флакон с эпоксидкой и прочие атрибуты для творчества. Последним достаю из коробки миниатюрный макет города размером с ладонь, частично застывший в смоле.

Это игрушечная реальность для Наты. Она протянута прямой дорогой от площади Мира до Лесной улицы и украшена домами в точности, какую возможно оформить вручную. По тротуарам идут пешеходы, за рулём автомобилей сидят замершие человечки… Все они – простые фигуры в виде кружочков и палочек. Деревья цветут и пушатся в ожидании весны, над ними парят облака и осыпают город блёстками, словно снежными хлопьями. Не хватает только кусочка неба и света. Без них карманный мирок сух, хмур и противоречит характеру Наты. Нужно добавить жизни. Солнца. Кислотности, как она любит.

Из заляпанного тряпичного свёртка я достаю баночку зелёной гуаши и в крышке смешиваю с белилами. Засекаю несколько минут, настаивая и сгущая краску, затем смачиваю кисточку, пробую цвет на бумаге и глине. Получается мятный оттенок – недостаточно яркий. Добавляю к нему жёлтого. Создаю лаймово-травяную смесь, довожу до салатового и проверяю на обломке застывшей эпоксидной смолы для проб и экспериментов. Подношу к лампе, рассматривая стёклышко, будто под микроскопом…

Да. Теперь он идеален, похож на сияние Наткиной куртки. Это солнечный луч, прожигающий мир. Вот чем я заполню верхушку города.

* * *

Завершающие штрихи кое-как успеваю доделать. Где-то подкрашиваю небо, имитируя цветные переливы. А где-то раскатываю очень тонкие полоски глины и прокладываю на манер перьевых облаков, послойно заливая смолой. Получается не слишком качественный, кисло-зелёный рассвет над городом.

К четырём часам, в очередной раз сетуя на нехватку времени и недосып, я складываю материалы в коробку. Полусырой карманный мир, обёрнутый для формы ацетатной лентой, уношу на кухню и прячу в подвесной буфет – под крышку хлебницы, чтобы ничего лишнего не попало сверху. И проверяю взглядом со стороны, шагнув немного назад.

– Кошмарное получилось небо… Подарок испорчен, – заверяю я и закрываю шкафчик.

Наскоро отмываюсь над раковиной от гуашевых клякс, бегу обратно в комнату и переодеваюсь в шорты и длинную футболку. Чистые, но мятые и местами дырявые. Покончив с марафетом, беру со стола очки, возвращаюсь на кухню и в ожидании сажусь у окна.

– Кошмарное… – бубню под нос, подперев щёку кулаком. – Так и назову: Кошмарье. Натке точно не понравится… Утром будет видно.

* * *

Лесная потихоньку оживает. Галдят дети и школьники, причитают бабушки во дворах, по телефону болтают соседи, высунувшись покурить на балконах.

Натка появляется в назначенное время, бодро улыбаясь мне издалека. Она идёт по дорожке через сквер, несёт на плечах рюкзак и, похоже, в противовес задетым чувствам осталась в своей броской кожанке. Подруга, как обещала, машет мне, хотя с такого расстояния вряд ли видит – просто знает, что я жду за окном.

Я поднимаюсь со стула, вытаскиваю из холодильника торт, предвкушая, как мы наедимся этой вкуснятины и забудем обо всех проблемах на свете. Ставлю греться электрический чайник, раскладываю на столе чашки и блюдца, чайные ложки. Пританцовывая, иду к входной двери и заранее встаю у трубки домофона. Но в какой-то момент понимаю: Натка задерживается. Никто не звонит.

Может, зашла так? Пропустили? Или бывший передумал и позвонил?

Смотрю в глазок, но никого не вижу. Она должна уже подниматься на лифте…

Не отходя, набираю Нате по телефону. Ту-у-уд. Ту-у-уд. Идут только гудки. На беззвучный поставила, не слышит? Пропала связь?

Отступаю, тороплюсь на кухню, смотрю в окно…

…Натка лежит под раскидистым чёрным деревом, сворачивается в клубок и защищается локтями от ударов неизвестных людей. Их трое, одеты одинаково в серые спортивные костюмы с капюшонами. Напавшие пинают мою подругу с такой силой, что я, кажется, слышу эти удары и толчки, будто получаю лично.