Читать книгу: «История моей жизни. Записки пойменного жителя», страница 8

Но вот однажды мать, возвращаясь с Нюксеницы, встретила на пути Дуньку Паши Сивого и разговорилась с ней. Дунька и говорит: «Вот ведь, тетушка, зря про меня тогда сказали, будто я говорила, что лучше камнем в землю (в замешательстве она сказала так вместо "с камнем в воду"), чем замуж за вашего Ивана, совсем я этого не говорила».

Когда мать рассказала мне об этом разговоре, я понял это как желание Дуньки, чтобы мы посватались вновь, и дал понять матери, что не возражаю. Она вскоре это сделала и опять с успехом. Быстро договорились об условиях: сколько мы должны привезти вина, сколько они должны дать денег на дары, какие должны быть у невесты «постеля» и одеяло, когда пиво заваривать и т. п. Все эти переговоры, конечно, велись без меня. Я делал робкие попытки добиться, чтобы свадьба была без всего этого, но та и другая стороны решительно отвергли мою ересь, и мне пришлось покориться.

Когда дело дошло до приготовлений к свадьбе, и надо было изыскивать на нее деньги, отец мой вдруг занял позицию полной пассивности, выразив это таким образом: «Как хочите, так и сооружайте свадьбу, где хочите берите деньги». Это поставило меня в весьма затруднительное положение: не будучи домохозяином, мне трудно было изыскивать деньги, ни занять их, ни выручить продажей каких-нибудь продуктов нашего хозяйства я не мог без санкции отца. А он, по выражению матери, как сдурел, ничего ни с кем не говорит, только пышкает¹⁹⁵, словом, к нему не было подступа.

Я уже подумывал опять отказаться от невесты, но пожалел ее позорить и решил не сдаваться. Пошел к кулаку Грише Золоткову и взял подряд заготовить вершинного леса¹⁹⁶. Заготовили с братишками (отец не участвовал) в срочном порядке сотни три бревен, свозили их в кучи (на складку к речке возить было еще нельзя, не было снега), и Золотков меня авансировал. На эти деньги можно было начинать праздник. Солоду на пиво было приготовлено 8 пудов. Варить пиво я позвал дядю Степана из Устья Городищенского. Мужик он был очень хороший, с ровным, веселым характером, под его воздействием и отец к свадьбе посмяк. К попу насчет венчанья мне пришлось идти самому. Поп Николай¹⁹⁷, сменивший Автонома, был опустившийся пьяница. Про меня он знал, что я политикан и безбожник. Незадолго перед этим он как-то в присутствии полицейского стражника пытался наставлять меня, бормоча хриплым с перепоя голосом: «Брось, Юров, это дело, все равно мы с тобой мир не перестроим». В присутствии полицейского мне пришлось тогда прикинуться непонимающим, о какой перестройке он говорит. Когда я на этот раз пришел к нему, он встретил меня в своей передней комнате словами: «Что хорошенького, Юров, скажешь?»

«Да вот, – говорю, – я невесту сосватал, так нужно бы поводить нас в церкви вокруг столика». Вначале он без придирок начал намечать день венчанья, но потом, очевидно, надумал поприжать безбожника. «А ведь вот дело-то какое, Юров, до заговенья¹⁹⁸ осталось одно воскресенье, а перед венчаньем полагается сделать три оглашения¹⁹⁹, для этого нужны три воскресения или праздника, чтобы сделать их во время службы». Я понял, что поп просто придирается, меня это взвинтило, и я решил, как говорится, пойти с большого козыря. «Так нельзя, отец Николай, венчать без трех оглашений?» – «Да, – отвечает, – нельзя, по крайней мере, я этого не допускаю».

«Так, – говорю, – а вот напиться до того, чтобы валяться в грязи, как свинья, и потерять требник²⁰⁰ и крест (с ним это случилось в Нюксенице недели за две перед этим) – это вашим церковным уставом допускается?» Я ожидал, что он взбесится, закричит, но он, изменившись в лице, молча повернулся и убежал в другую комнату. Вскоре ко мне вышла попадья и сказала, чтобы я зашел завтра, сегодня батюшка ничего не скажет.

Назавтра он меня встретил в той же комнате тем же вопросом, а я ответил, что пришел опять по тому же делу. На этот раз он предложил мне самому наметить день венчания, любой из тех, в которые это уставом церкви допускается. Я выбрал день и спросил, не повенчает ли он меня в долг. «Нет, – говорит, – ты, безбожник, мне потом не уплатишь, приезжай венчаться с деньгами». В цене сошлись на четырех рублях. Позже он у нашего соседа Гриши Васина говорил: «Я напугался вашего политикана, думал, что он напишет на меня донос в консисторию»²⁰¹.

И вот, наконец, наступил день свадьбы. К нам съехались гости – зятья, сестры, дяди, тетки и прочие, человек 30. Всей этой оравой мы на лошадях с колокольцами в первый вечер отправились на «смотры» к невесте. Приехав к ее дому, мы должны были ждать, когда выйдут встречать нас гости с невестиной стороны во главе с ее родителями. В это время невеста по обычаю должна причитать: «Не пускай-ко ты, батюшко, чужого чуженина, не отдавай-ко ты, батюшко, меня, красную девицу» и т. п., но я категорически настоял, чтобы этих причетов не было.

Наконец нас ввели в избу и пригласили за стол, где гости заняли каждый свое место, строго по рангу, как бояре в допетровской Руси. За столом мы долго сидели без дела, пока невесту «наряжали», потом «выводили» и, наконец, я должен был принять ее у «вывожельницы», кажется, заплатив выкуп, и посадить к себе за стол. После этого я и мои гости, посмотрев невесту, должны были выйти в сени на совещание, а вернувшись, сказать, «поглянулась» ли невеста. Все это была лишь проформа, так как не бывало случаев, чтобы в «смотры» заявили, что невеста не «поглянулась». По-видимому, все эти обычаи имели корни в далеком прошлом.

После всей этой процедуры нас пригласили раздеваться, и началось пировство. Увлеченные общим примером, пили водку и мы с невестой. Я и теперь удивляюсь, почему я тогда не пьянел, хотя пил много. Когда все изрядно выпили, мой отец и мой будущий тесть вдруг заспорили. Отец стал требовать, чтобы у невесты была мягкая «постеля» из оленьей шерсти, а тесть отвечал, что как было «уговоренось» раньше, так и будет. Я заметил неладное, когда уж они друг на друга порядком ощетинились. Отец по отношению к тестю держал себя свысока, причисляя себя к более «хорошим» людям. Я понял, что для избежания серьезного конфликта необходимо мое вмешательство, встал за столом, как на нынешнем собрании, и обратился к отцу с короткой почтительной речью в том смысле, что, мол, напрасно он беспокоится о постели – спать-то ведь на ней не ему, а мне. Отец остыл и примирительно сказал: «Ну, мне шчо, я для Ваньки хлопотал, а раз ему не надо, так и мне наплевать». После этого старики больше уже не ссорились. На следующий день я в сопровождении крестного, крестной и других положенных по штату чинов поехал к невесте, чтобы везти ее к венцу. Как и накануне, мы опять были рассажены за столом, а невесту в это время наряжали в подвенечное платье. По настоянию тетушек – блюстительниц обычаев на этот раз, прежде чем привести невесту ко мне за стол, ее заставили-таки «попричитать».

А так как она была заядлая песенница, то и причитать принялась старательно, мастерски, с чувством. Вскоре, смотрю, все собравшиеся женщины начали обливаться слезами. Я решительно потребовал, чтобы причитание было прекращено: я же не силой ее беру, поэтому реветь не о чем. Но тетушки «подтыкали» невесту, чтобы она не переставала.

Тогда я, видя, что мое требование не действует, решил применить более радикальное средство: встал из-за стола и заявил, что коль невеста и все вы тут ревёте, значит, выдавать ее вам за меня нежелательно, а поэтому я уезжаю домой, можете невесту к венцу не наряжать. При этом я решительно двинулся из-за стола, и если бы рёв не прекратился и мне дали бы выйти из избы, то я, пожалуй, привел бы свою угрозу в исполнение.

Но меня схватили крестный и другие, не дав выйти из-за стола. В то же время не только невеста прекратила причитание, но и все тетушки поспешили привести в порядок свои заплаканные рожи. После этого все быстро приняло праздничный вид.

Когда невесту посадили ко мне, она мне шепнула: «Спасибо за то, что не дал причитать, а то ведь заставляют, а мне самой отказываться неудобно». И рассказала, что, пока она была просватанницей, ей пришлось не только причитать, но и «хлестаться», и что поэтому у нее сейчас болят локти и колени.

А «хлестаться» это вот что означает. К примеру, на пропивании невеста по обычаю должна, вытянувшись во весь рост, упасть с размаху на пол, на локти и колени. Сначала должна так «хлестнуться» отцу под причеты: «Не пропивай-ко ты, батюшко, да меня, молодешеньку», потом матери и каждому родственнику. Затем, после пропиванья, она как просватанница должна «хлестнуться» и попричитать каждой приходящей в дом соседке, вплоть до десятилетних девочек, а также каждому родственнику и знакомому, заходящему в их дом. «Хлестанье» и «причеты» сопровождают все время «смотров» и сборов к венчанью, поэтому часто невеста избивала локти и колени в кровь, эти болячки и после свадьбы месяцами не проходили. Когда я женился, дикий этот обычай был еще в полной силе и потому, несмотря на мои протесты, заявленные при сватовстве, невесту мою в мое отсутствие все же принуждали «хлестаться» и «причитать» И она не преминула тоже избить свои колени и локти до крови, так как не была столь развитой, чтобы сознавать дикость этого и противостоять тетушкам, которые говорили: «Не поревишь, девонька, за столом, так наревишься за столбом» (то есть замужем). Я попенял ей, конечно, что она послушалась не моих советов, а темных тетушек.

Наконец, мы собрались и поехали «к венцу». Здесь мне предстояло сыграть серьезную роль: несмотря на то, что мне пришлось обратиться к попу, я намерен был в глазах окружающего населения сохранить репутацию непримиримого безбожника. Тем более, что до меня уже дошли слухи, что ревнители веры злорадствуют: «Вот и безбожник перекрестит свою опачину²⁰², когда будет винчетче-то²⁰³». Поэтому я решил держать себя в церкви, насколько это было возможно, демонстративно по-безбожному, а для баб, которые могли считать настоящим только такое венчанье, какое они видали, я решил венчаться с шаферами²⁰⁴, без надевания на головы венцов.

Когда мы с невестой сидели уже в церкви, провожатые, посланные за попом, вернулись смущенные и заявили, что батюшка венчать не идет. Я, сбросив тулуп, стремительно двинулся к попу сам.

Кстати. На свадьбе было принято не только жениху, но и всем гостям-мужчинам быть в тулупах²⁰⁵, хотя бы было и не холодно. Летом тулупов, конечно, не надевали, но летом и «настоящих» свадеб не делали, женились летом разве только вдовцы, которым по хозяйственным соображениям нельзя было ждать зимы. Моя же свадьба была хотя и не в зимний мясоед, но уже по санному пути, поэтому мы были в тулупах. Своего у меня, конечно, не было, на мне был тулуп зятя Егора, у которого, как у довольно богатого мельника, одежды всякой было много. У меня же не было не только тулупа, но и вообще какой-либо праздничной одежды, даже валенки на ногах были чужие. Рубашек ситцевых у меня – жениха было всего три, да и те уже поношенные, и не было зимней шапки. Всю первую зиму моей жизни с молодой женой я ходил в летней шляпе, отец не позволил купить хотя бы плохонькую шапку за 60–70 копеек. Хотя деньги, которые поступали в бюджет нашего хозяйства, зарабатывались мною с помощью братишек, но без разрешения отца нельзя было расходовать ни копейки. К тому же в первые дни после свадьбы я, стыдясь ходить в заплатанных валенках, купил себе у торговца Казакова в кредит новые за 5 рублей и отец, узнав об этом, зверски обрушился на меня в присутствии моей молодой жены. Мне неудобно было перед нею сносить оскорбления, и у нас произошла безобразная стычка, которая, несомненно, напугала мою еще не обжившуюся жену и ввела в курс наших взаимоотношений. Поэтому мне и пришлось уж потом не поднимать вопрос о покупке шапки.

У попа сидели человек 6–7 гостей: фельдшер, писарь и другая местная «знать», в числе их я заметил незнакомого попа, на вид более человекоподобного, чем наш, и не столь пьяного. Сказав общее «здравствуйте», я обратился к попу: «Ты что, отец Николай, издеваться решил надо мной?» В ответ он бессвязно пьяно забормотал: «Деньги, деньги гони…» Я выбросил из кармана на стол припасенные четыре серебряных рубля. Приезжий поп в это время налил рюмку какого-то красного вина и поднес мне со словами: «А ну-ка, жених, выпей с нами рюмочку». Я серьезно-иронически ответил ему, что мне, как жениху, согласно освященного церковью обычая, со вчерашнего вечера и пока не буду обвенчан, не полагается не только выпивать, но даже и хлеба вкушать. Он, не убирая рюмки, возразил: «Ну, это для других, а не для тебя при твоих взглядах!» Черт возьми, подумал я, и этот обо мне уже осведомлен! Вместе с тем мне это польстило.

Тут я подумал, не обвенчает ли нас этот поп, и стал просить его об этом, мотивируя тем, что наш поп чересчур пьян. Он, спросив разрешения у своего коллеги, изъявил согласие. Я заявил, что венчаться буду с шаферами, венцов на головы надевать не буду. Наш поп было запротестовал, но приезжий ему сказал, что просьба моя законна и отказывать в этом нет оснований. Так и порешили.

С видом победителя я возвратился к невесте и родственникам. Да, еще одна любопытная деталь. Когда я и попы собирались идти с поповской квартиры в церковь, наш поп пропел басом: «Исаия, ликуй²⁰⁶, повели девку на…», на что я заметил: «Вот это, батя, тебе идет». Гости его потупились, им было неловко.

В церковь набилось много баб и девиц – посмотреть, как будет молиться безбожник. Но во все время венчания я ни разу не перекрестился. Когда же нам запели «Исаия, ликуй», мне стоило больших усилий, чтобы не расхохотаться.

Как я потом убедился, своей цели я достиг, обо мне после этого заговорили как о неисправимом безбожнике. Даже нюксенские учителя – супруги Звозсковы, которые наедине со мной причисляли себя к атеистам, мне потом пеняли, что я неприлично вел себя в церкви.

Они говорили: «Твоего убеждения никто не отнимает, ты не веруй в бога, но перекреститься в нужные моменты надо было, ведь сколько людей смотрели и, конечно, осудили тебя». Чудаки, они не понимали, что мне это-то и нужно было, чтобы «осудили».

Когда я вернулся от попа в церковь, ко мне подошел зять Егор: «Давай, Ванька, закажем, чтобы зажгли все налепки²⁰⁷ на паникадилах, как в Пасху». Я ответил, что у меня нет лишних денег. «Ну, мать твою, не сколько и надо, я буди и свои заплачу, а то гледи, – говорит, – уж совсем стемнало в церкве-то, ни х… не видно». – «Ну, что-ж, если у тебя есть лишние деньги – иди, плати». И он заплатил. Венчанье проходило при необычайном для такого случая освещении.

После венчанья, тут же в церкви, сватьи (крестные моя и невесты) стали наряжать молодицу²⁰⁸: заплели ей вместо одной девичьей две косы, украсили голову цветами и завесили ей лицо платком. Это было тогда нововведением, цветы только что начинали входить в моду, а до этого наряжали молодиц в борушку²⁰⁹.

В таком виде я и повез ее в свой дом. Дома при встрече нас осыпали хмелем, чтобы жили богаче. Потом, уже за столом, мои родители молодицу «вскрыли» – сняли платок, которым было закрыто лицо. Отсюда и название этого вечера – «Скрышка».

После этого молодица должна была «поздороваться», то есть каждому присутствующему, от моих родителей и до последнего сопляка, поклониться в ноги, а потом поцеловать. Несмотря на все мое отвращение к этому дикому обычаю, я не мог ему препятствовать: это могло бы привести к тому, что гости демонстративно разъехались бы. Поэтому я ограничился тем, что не позволял невесте кланяться мне (от поцелуев, конечно, не отказывался).

Кланяться и целовать гостей нашей стороны невесте, точнее, уже молодице, приходилось в продолжение свадьбы много раз. При этом кланяться нужно было обязательно в ноги, то есть лбом до пола. Кроме поклонов, обязательных по ритуалу, выдвигались предложения гостями для развлечения: «А ну-ко, пусть молодица подаст пива (или водки) и поклонится гостям». И молодице приходилось подавать и каждому в отдельности кланяться в ноги, обращаясь по соответствующему титулу: батюшко, матушка, дедюшка, тетушка, сватонько, сватьюшка и т. д.

Кажется, уже на четвертый день свадьбы кому-то из гостей пришла фантазия, чтобы вместе с молодицей и я поклонился отцу и матери. Создалось очень напряженное положение. Отцу явно понравилось это предложение, ему хотелось показать гостям мою «сыновнюю покорность». Я же был не в состоянии пойти на такое унижение как земной поклон. Отказаться грубо – значило привести отца в бешенство, он мог бы тут же выгнать меня из дому вместе с молодой женой. Ради нее мне пришлось искать выход из создавшегося положения, и я решил просто разъяснить, почему я отказываюсь кланяться и свой взгляд на это дело. Не знаю, насколько это удовлетворило отца и гостей, но скандала не произошло, и больше меня кланяться уже не заставляли.

Зато моей молодой жене все эти дни приходилось кланяться гостям без конца. Мне нелегко было на это смотреть, но ничего нельзя было сделать: что объяснишь и докажешь пьяным? Между тем жена мне только потому, что я с ней посидел и поговорил в дни свадьбы, стала существом близким и дорогим. Сидя с нею за свадебным столом, я, к своему удивлению, не чувствовал своей обычной застенчивости, разговаривал с ней свободно. В то же время я убеждался, что и в ней вырастало чувство ко мне как к самому близкому человеку. Для нас с нею лучшими во время свадьбы были минуты, когда гости, колобродя, забывали о нас, и мы могли без помехи говорить друг с другом. В этом было никогда ранее не испытанное наслаждение, такая близость индивида другого пола нам обоим была невыразимо приятна.

Но приближения первой ночи я ждал с тревогой. Не знавший до тех пор женщины, я боялся, что не смогу выполнить обязанности супруга. После того, как я перемог приступ полового инстинкта еще в 18 лет, он давал себя знать редко и слабо, и я опасался, не получил ли я половое бессилие. Я читал где-то, что это случается при таком воздержании и что после женитьбы это проходит через 2–3 месяца, если подруга окажется достаточно благоразумной и терпеливой. Но не мог же я читать лекцию своей молодой жене на эту тему в первую ночь! Тем более, я знал из тех же книг, что бывают среди новобрачных такие горячие натуры, для которых немыслимо ждать и несколько дней, не только недель или месяцев. А про свою жену я не знал, к какому типу она принадлежит. К моему счастью она оказалась благоразумной, и через несколько недель я получил возможность быть ее мужем в полном смысле этого слова.

Первое время семейной жизни

За время свадьбы и в первые дни после нее мы с женой так полюбили друг друга, что одному без другого нам и один день казался вечностью. Работая в лесу, я целые дни думал только о ней, а вечером и она говорила, что «насилу день скоротала».

Меня это наводило на размышления такого рода. Вот в силу сложившихся обстоятельств мы сошлись с Дунькой как муж и жена, и выросшие чувства заставляют думать, что будто бы мы и рождены были друг для друга, нам теперь жизнь казалась немыслимой одному без другого. А между тем ведь это же было бы, если бы я женился и на какой-нибудь другой девице, тем более на Марии Николаевне или Лене, знакомых по Питеру, о которых у меня остались самые хорошие воспоминания. Но теперь-то мне казалось, что именно только эта, с черными, глубокими глазами и важной походкой, Дунька Паши Сивого, только она и могла быть моей подругой жизни. Иногда я думал: а если я вдруг умру, неужели она выйдет за другого и будет с ним в таких же близких отношениях? От такого предположения меня бросало и в холод, и в жар. О себе же я думал, что если бы случилось такое несчастье, что она умерла бы, то я уже больше не был бы способен сойтись ни с какой женщиной. Позднее, когда мы с ней проводили целые ночи без сна, в разговорах она мне высказала точно такие же свои мысли. По-видимому, это свойственно каждому нераспущенному человеку на заре общения с другим полом, независимо от развития.

Кстати, о «Дуньке». Теперь, в первые дни после свадьбы, я называю ее, конечно, Авдотьей Павловной, но Дунька для меня как-то роднее и ближе. Мне бы хотелось называть ее Дуней, но этого не позволял обычай, непреложный, как закон. У нас жену вообще было не принято называть по имени, оно заменялось обращениями вроде «Эй, ты», «Чуешь» и т. п. Если бы мы при людях стали называть друг друга «Дуня», «Ваня», то попали бы в нелепое, смешное положение. Если бы мы были служащими, то нам еще простили бы такую вольность, но мы были только «хресьяне»²¹⁰, и отгораживаться нам не позволили бы, извели бы насмешками, надавали обидных кличек.

Вот почему, когда мы перешли на будни, стал называть жену Дунькой. Это тоже было нововведением, приводившим окружающих в удивление: «Смотри, паре²¹¹, Ванька бабу-ту еще по имени возвеличивает!»

Жена же моя должна была называть меня Иваном. Это тоже был незыблемый обычай, жены звали мужей Михайло, Петрован, Степан, Гаврило и т. д. Но с моей женой случился курьез. Во время свадьбы она очень свободно величала меня Иваном Яковлевичем, когда же нужно было переходить на будни, она как-то упустила момент перехода на просто «Иван», начала обходиться без употребления имени. Когда это заметили наши домашние, ей уж было трудно начать. Так всю первую зиму она и не произносила мое имя. Наедине она называла меня по имени, а при третьих лицах не могла набраться духу сделать это впервые, зная, что теперь это сразу обратит внимание.

Я ее вполне понимал и знал, что ее это мучает. Наедине я старался ее подбодрить, говорил, что это могут истолковать посторонние так, что ты меня не любишь. Она давала мне обещание, что при первом же случае начнет обращаться ко мне по имени, но так до весны и не смогла набраться храбрости это сделать.

Весной, когда пошли работать на поле, появилась необходимость иногда перекликаться на большом расстоянии, тут волей-неволей понадобилось сначала крикнуть имя того, к кому обращаешься. К примеру, надо позвать меня обедать, а я нахожусь за четверть версты. Ей поневоле приходилось сначала во весь голос крикнуть «Иван!», а уж потом добавить: «Иди обедать». Так и привыкла.

Жена мне часто говаривала, что она сама удивлялась тому, как быстро обжилась в нашей семье. «С самых первых дней, – говорит, – не было, чтобы я стеснялась есть за общим столом, а от других слыхала, что иногда долго не могут осмелиться на это, особенно в присутствии мужа. Я же тебя нисколько не стеснялась, как будто мы всю жизнь жили вместе». Словом, начало у нас было как нельзя лучше.

Увы, скоро, даже очень скоро, пришли и огорчения, все со стороны того же всех ненавидевшего нашего отца. Первая безобразная ссора, о которой я уже рассказывал, вышла у нас из-за валенок, а после этого он, по своему обыкновению, в хорошем настроении вообще не бывал.

Пытаясь ради жены немного смягчить наши отношения, я, бывало, собравшись утром ехать в лес, почтительно обращался к нему: «Батюшко, куда нам сегодня ехать?» Он обычно сидел на лавке мрачный, уперши глаза в пол, и пыхтел, как боров, на мой вопрос никак не реагировал. Я повторял свой вопрос, но результат тот же.

Тогда я в третий раз, уже более настойчиво, спрашивал о том же, после чего он, не поднимая глаз, сердито говорил: «А лешой вас знает, куда вы поедете». Такой ответ хотя и не совсем меня устраивал, но давал мне моральное право самому решать, куда ехать и что делать. И я решал. Мы с братьями запрягали лошадей и ехали в лес на ту или иную работу. Он же, пообедав, забирался на печь (сколько помню, он всегда спал на печи, зимой и летом). Проснувшись же, принимался кого-нибудь ругать. Ругался он зло, подбирая самые обидные прозвища и ругательства.

С появлением в доме моей жены она стала основным объектом его ругани. А если к ней невозможно было придраться, то, чтобы досадить ей, он в ее присутствии всячески поносил меня.

Первое время, когда мы с ней ложились в постель, она рассказывала об этом мне, часто заливаясь слезами. Меня это очень расстраивало, было очень жаль ее, не привыкшую к такому режиму (ее отец был совсем другим, дети у него не были запуганы), а теперь вынужденную переносить этот кошмар. Иногда мы не спали целые ночи, говоря об этом, но выхода не находили. Уехать опять на чужую сторону? Я знал, что семейному еще труднее устроиться, а уехать одному, оставить ее, хотя бы и на время, я не мог. Тогда я сказал ей, чтобы она мне больше не рассказывала о его ругани.

Она долго крепилась, молчала, виду не показывала, но потом я стал замечать, что она, лежа в постели, подозрительно вздрагивает. Оказывается, она плакала. Тогда я сказал: давай уж, лучше будем говорить об этом и этим хоть немного душу отводить. Она рассказала, что, скрывая от меня свое расстройство, часто уходила на мост (в сени), чтобы выреветься.

Я видел, как ей тяжело, видел, что она вполне искренна. В поисках выхода я опять стал подумывать, не отправить ли своего родителя к праотцам. То я думал сжечь его в овине²¹² во время сушки, то в нюхательный табак (он был нюхатель и даже прозвище ему было дано «Табашной нос» за неопрятность носа) собирался подсыпать такого яду, чтобы он медленно, как бы естественно, умер. Но, несмотря на горячее желание от него избавиться, я, конечно, осуществить эти планы не смог бы по причинам, о которых уже писал. Так и приходилось мне теперь страдать вдвойне – и за себя, и за любимого человека.

Итак, я осуществил свою давнишнюю мечту – обзавелся подругой жизни. Но не менее страстно я хотел осуществить и другую – иметь ребенка.

Женился я в ноябре 1909 года, а под весну следующего года жена моя забеременела. Я подолгу с волнением ощупывал ее упругий живот, стараясь нащупать своего будущего потомка, и меня охватывало невыразимое чувство, я чувствовал себя участником какой-то большой, радостной тайны.

Но в эту весну нам пришлось разлучиться: я был приговорен на 7 суток в арестный дом, а по возвращении из Устюга из-под ареста меня ждало горе: у жены случился выкидыш. Меня это так огорчило, что я чуть не плакал. Мне не только было жаль этого долгожданного ребенка, но я боялся, что теперь моя жена уже не сможет стать матерью и у нас не будет детей.

Когда я вернулся из Устюга, жена была у своей матери. Встретила она меня радостно и, между прочим, сказала, что пока была одна, чувствовала себя виноватой, что иногда сердилась на меня, и теперь решила никогда больше не сердиться. Ее мать сказала мне о выкидыше и при этом выразила сожаление, что не оставлен плод до моего прибытия, чтобы я мог видеть его возраст и не подумал бы, что это был умышленный аборт для скрытия добрачной беременности.

Тогда я на эти слова не обратил внимания, я не нуждался в доказательствах, так как безусловно верил жене. Но потом, позднее, у меня порой зарождалось сомнение, не был ли это и в самом деле аборт.

К сожалению, я был так неопытен, что не могу сказать определенно, была ли моя невеста девственной. Конечно, и тогда, и после мне нужна была не девственность, мне хотелось только знать, действительно ли моя жена была такой искренней со мной, какой я ее считал, или же она просто ловко меня дурачила. Так это и осталось для меня загадкой до сих пор. Через год, весной 1911, года жена забеременела вновь. Я опять волновался, опять щупал ее живот и, когда под рукой шевелился плод, испытывал большую радость.

Но в это время у нас с ней произошла ссора. Дело было в конце страды. Мы с ней, мать и два брата жали овес на Внуках²¹³, в дерюге²¹⁴. Во время работы баловались: я вырывал жнивье и бросал в нее, она отвечала шутками и смехом. Моему примеру последовали и братишки, но который-то из них, по-видимому, вместе со жнивьем бросил камешек, он ударил ее больно и она помрачнела.

Младший брат Акимка, очень чуткий, почувствовал себя неловко. Мне стало жаль его, к тому же я считал, что жена надулась зря, просто ей наши манера и способ вызвать ее на игру не понравились. С ней бывало и раньше, что она на обращаемые к ней шутки не реагировала, а дулась. Я обыкновенно такие моменты старался как-то сглаживать. И на этот раз мне хотелось повернуть все в шутку, я пытался ее рассмешить, но это не удалось, она с нами не разговаривала, только сердито поглядывала. Меня это взбесило, и я в исступлении несколько раз ее ударил.

Состояние моего сознания в это время было сложным: мне и жаль было ее до боли и хотелось сломить дикое, на мой взгляд, ее упрямство. Но и после побоев оно осталась не поколебленным. Тогда я решил донять ее иначе. Работали мы до глубокой ночи, а до дому было версты четыре, и я, зная, что она ночью одна боится, устроил так, чтобы она на работе осталась одна, и ей одной пришлось возвращаться домой.

Потом я с пути готов был вернуться, чтобы встретить ее и просить у нее прощения, но желание во что бы то ни стало сломить ее упрямство и боязнь показаться смешным помешали этому. Но зато какую тревогу я пережил, пока она не пришла домой!

Ночью, в постели, мы с ней, конечно, скоро помирились. Она мне рассказала, что, оставшись на дерюге одна, хотела, чтобы отплатить мне за это, броситься на пень животом, умертвить ребенка.

Ее мать – высокая, жилистая женщина, необыкновенно выносливая в работе, была крайне неряшлива дома. В избе у них всегда пахло погребом, везде сор, объедки, немытая посуда. Бывало, я зайду – спешит зятенька угостить, тащит что-нибудь поесть, а на чашке насохла ранее недоеденная похлебка. Я был брезглив, есть из такой чашки не мог и иногда замечал ей, что посуду надо мыть. Тогда она споласкивала чашку водой и наспех вытирала ее подолом своего грязного-прегрязного сарафана. Да вряд ли было бы лучше, если бы она вздумала вытереть посуду и полотенцем, или, как у нас звали, рукотерником. Вместо полотенца у них обычно висели рваные, пришедшие в негодность холщевые штаны или такая же рубаха, притом в таком состоянии, что невозможно было определить подлинный цвет или рисунок, если это была пестрядь²¹⁵. Одежда у них тоже вся была прокопченная, так как изба топилась по-черному. Из четырех окон два было волоковых²¹⁶ примерно размером 12 на 8 вершков, с выбитыми стеклами. Не знаю, мылся ли когда-нибудь у них пол, да и мыть его было почти невозможно, настолько он был неровный, негладкий.

Такая обстановка не могла, понятно, приучить к опрятности и мою жену, и мне стоило немалого труда приучить ее без указаний, по своей инициативе, наводить чистоту и порядок. В первую зиму, бывало, как проснемся утром, я ей нашептываю, чтобы не слышали другие члены семьи: мол, как встанешь, первым делом оботри окна, стол, лавки, подмети пол и т. д. А со столовой посудой доходило до того, что я сбрасывал плохо вымытую чашку со стола: скажешь толком раз, скажешь другой, а смотришь, в третий опять такую же тащит – ну, и не вытерпишь. А потом, лет через десяток, так привыкла к опрятности, что у своей же матери стала брезговать есть, сама мне об этом говаривала.