Читать книгу: «История моей жизни. Записки пойменного жителя», страница 11

Трудные дни. Учусь портняжить

Итак, я опять приехал домой без денег. У жены, конечно, их тоже не было, так как на посланные мной 25 рублей она кормилась с ребенком и немного платила своим родителям за квартиру, за молоко для сына и за то, что им приходилось нянчиться с ним. Брать его с собой на работу, как мы договаривались об этом с ее портным, стало нельзя: портной стал ругаться, когда она отвлекалась от работы к ребенку. Она потом рассказывала: посажу, говорит, его (сын еще не ходил) на улице на лужочек, да и посмотреть сходить не смею, а у самой сердце надрывается: не затоптали бы, думаю, его лошади, не загрызли бы свиньи. Найдет иногда его где-нибудь далеко, всего в грязи и в своих испражнениях. Но на другой день снова приходилось оставлять его так же, потому что в горячую рабочую пору вся семья тестя была на работе. Чтобы не коптить себя и ребенка в дыму, жена на свои деньги перестроила печь по-белому.

Между тем все полагали, что я вернулся богатый. Тесть рассчитывал, что я отблагодарю его за беспокойство о моей семье, даже портной давал понять, что я должен угостить его водочкой.

Я не мог сказать прямо, что у меня нет ни копейки, не говорил этого пока даже жене, не желая ее огорчать.

Однажды, вскоре после моего приезда, тесть, решив позвать несколько человек на помочь пахать, попросил у меня рубля два взаймы на водку. Положение мое было крайне затруднительным. Сознаться, что денег нет, у меня не хватило мужества, я не хотел показаться жалким. Рассчитывая занять нужные деньги у торговца Казакова, я сказал тестю, что пойду на Нюксеницу и вина куплю сколько нужно. Он попросил купить две бутылки.

По дороге я сильно волновался: а что если я денег не достану, как я тогда вернусь домой, что скажу тестю? Когда переезжал через Сухону, мне в голову пришла даже такая безумная мысль, что если денег не добуду, то на обратном пути выброшусь посредине реки из лодки, тогда уж не нужно будет придумывать выхода из положения.

В лавке у Казакова, выждав, когда около него никого не было, я с замиранием сердца обратился к нему: «Михаил Федорович, я в спешке забыл дома кошелек, а мне нужны сейчас два рубля. Не можете ли вы мне их одолжить?» Он взял из кассы нужные мне деньги и со словами «Пожалуйста, пожалуйста» подал их мне.

Как будто тяжесть с меня свалилась, я ожил, повеселел и едва не бегом побежал в казенку²⁴⁸. Вечером тесть и его помочане²⁴⁹, напившись, пели песни. Они не знали, что я пережил ради этого их веселья.

Как-то жена пришла с работы от портного вся в слезах. На мой вопрос, что случилось, она рассказала, что портной уже несколько дней пьянствует вместе с коновалом²⁵⁰. С ним это бывало часто: подзаработав денег, он пировал по неделе и больше; в таких случаях моя жена работала вдвоем с его женой. Сегодня по требованию коновала портной заставил свою ученицу истопить баню, а идя в баню, коновал пожелал, чтобы его сопровождала моя жена. Получив отказ, он рассвирепел и начал скверно ругаться, да и портной рассердился на нее.

Первой моей мыслью при таком сообщении было пойти и разбить морды обоим пьяницам, но, подумав, решил не делать глупостей. Просто мы с женой решили, что она к портному больше не пойдет. Тем более что и толку большого в этом не было: портной давал ей только такую работу, которая была выгодной для него, а жене в освоении ремесла ничего не давала, правила же кройки и вовсе не показывал.

Итак, мы с женой оказались на положении безработных и без копейки денег. Работы нам, как не мастеровым, нельзя было получить никакой, хотя бы за двугривенный в день или даже за кусок хлеба. Теперь мы стали у родителей жены не только жильцами, но и нахлебниками: им, видя, что у нас есть нечего, приходилось приглашать нас к столу.

Ох, какое унизительное было положение! Сидим, бывало, на лавках в неловком молчании, когда они готовятся обедать или ужинать, и видим, что им тоже неловко, они прячут глаза. Это и понятно, они не могли не жалеть каждого куска хлеба, потому что жили бедно, хлеба своего не хватало. Но не могли и не пригласить. Лицо, бывало, горит от стыда, когда садишься за стол, а сядешь – и есть не можешь, кусок в рот не лезет, несмотря на голод. Сидишь, жуешь корочку, только делая вид, что обедаешь, съешь с четверть фунта и выходишь из-за стола.

Я рад был хоть чем-нибудь быть полезным в хозяйстве тестя, напрашивался на любую работу, то жердей рубить, то еще чего-нибудь поделать. Но я видел, что и мое участие в работе их не радовало: они знали, что все текущие работы они могли выполнить и без меня, а между тем хлеб, съеденный нами, им может позарез понадобиться весной самим.

Однажды мне передали, что свояченица Лидька, девчонка лет пятнадцати, говорила старшей выданной сестре: «Лешой нам надавал постояльцев, с ними весь хлеб съедим до масленицы, а потом и самим будет нечего есть». И я знал, что другие хотя и не говорили, но думали так же.

Что мне предпринять, куда деваться? Портной мой, обещавшийся с последними пароходами, не приехал. Начались заморозки, пароходы ходить перестали, и теперь до хорошего зимнего пути ждать нечего. Да если он и приедет, то обеспечен питанием буду только я, ходя с портным по домам, а для жены с ребенком опять не будет средств, так как работать я буду бесплатно.

В поисках выхода я однажды сказал жене, не попробовать ли нам шить кошули. Может, мол, ты сумеешь скроить – ведь, хоть тебя этому и не учили, но когда ты шила, то присматривалась к отдельным деталям скроенной вещи? Жена решилась попробовать, а теща рискнула и поручила нам сшить ей кошулю, и мы принялись.

У меня до этого почти и игла в руках не бывала, и я с трудом начал под руководством жены сшивать мех. Наперсток не держится, все руки исколол. Но кошулю сделали неплохо, теща осталась довольна, а мы радовались, как дети.

Только мы закончили тещину кошулю, как мужик с Норова, Васька Кузнечонок, принес такой же заказ: «Вот шчо, Юров, я чув²⁵¹, ты портняжишь нонче. Вот я принес, сошей-ко мне кошулю, а то званья²⁵² не в чем в лес стало издить». Я принял заказ с важным видом, стараясь скрыть свою радость.

Но когда мы сшили эту вторую кошулю, и я надел ее на себя (старик-заказчик был примерно моего роста), радость наша померкла: полы кошули разошлись ножницами, носить ее в таком виде было нельзя. Я пробовал натолкнуть жену, чтобы она догадалась, где получилась разница между первой и второй кошулями, но она не могла найти ошибку, говорила, что не знает, где сколько вершков должно быть пущено, что кроила она обе кошули на глаз. Тогда я сам принялся тщательно изучать обе кошули и, наконец, нашел и устранил дефект. И кошуля вышла что надо. Когда заказчик надел ее, то рассыпался в похвалах: «Вот шчо, паре Юров, сколь ты дородно мне сошив, сидит она на мне, как оточена. Мне и костромчи эстоль дородно не шивали».

Эта похвала для нас с женой была слаще всякой музыки. Ведь это значило, что теперь мы можем выйти из унизительного положения, иметь верный заработок! Старик этот хвалил нашу работу не только нам в глаза, но и каждому встречному, в результате у нас от заказчиков не стало отбоя. Теперь уж я стал мастером-закройщиком, хотя правила шитья мне все еще показывала жена.

С кошулями мы теперь уже справлялись легко. Но вот нам, как прославившимся новым портным, Дашка Пашка Пронькина с Норова принесла шить полушубок, а это значит из новых овчин, и здесь уже другой способ сшивания меха, потому что шуба не крытая. С каким трепетом резал я эти первые в моей практике новые овчины, наверное, начинающий хирург так не волнуется при своей первой операции! Ведь если я сделаю плохо, испорчу овчины, то, не говоря уж о том, что мне нечем будет уплатить за них, я лишусь заработка, мне не понесут работу. Но ничего, и на этот раз вывезло, Дашка осталась довольна.

После Рождества нас позвали шить наши, то есть в нашу прежнюю семью. Правда, звали мать и братья – им нужно было сшить кое-что к празднику (Крещенью), но я знал, что не заручившись согласием отца, они этого сделать не посмели бы. У них на дому я шил и закончил работу как раз ко Крещенью.

А так как в нашем месте было принято, чтобы портные, даже и чужие, проводили пировые праздники вместе с гостями хозяина, у которого работали, то я с семьей остался на дни праздника у наших: работать в эти дни все равно ни у кого было бы нельзя, все поголовно пировали. Отец в праздник хмурился – я догадывался, что он боится, чтобы я не вздумал водвориться в дом совсем – но пока молчал.

В третий день Крещенья, около полуночи, мы все уже полегли спать. Но так как некоторые из гостей отсутствовали, пошли попировать к соседям, то в ожидании их лампу не погасили, а только «увернули»²⁵³. А был тогда такой обычай, что гости, приехавшие за десятки верст, погостив у своих родных, потом шли на деревню и заходили в любой дом, где не погашен свет. И их полагалось принимать и угощать, даже если неизвестно, кто они и откуда.

И вот в силу этого обычая к нам забрел совсем незнакомый мужик, вдрызг пьяный. Обычно такие гости, зайдя и увидев, что хозяева уже легли спать, поворачивали обратно. Этот же оказался наглецом: зашел, сел к столу и стал требовать, чтобы несли ему пива и вина.

Отец спал на печи и спросонок, как это с ним бывало всегда, когда он был пьян, пел какую-то похабщину и скверно ругался. Остальные хотя и не спали, но вставать ввиду наглого поведения «гостя» не хотели и предложили ему убираться. А он чем дальше, тем нахальнее держался и ругался.

Наконец, брат Семен, не выдержав, вскочил с постели и поволок его из избы. Но тот оказался не настолько пьяным, как казался, брату никак не удавалось его вытолкать. Они возились около двери, и тут «гость», схватив брата за глотку, стал его душить не на шутку, так, что Семен и глаза выпучил. Я не мог, конечно, не вмешаться, вскочил тоже с постели, оторвал нахала от брата и швырнул его в дверь, которая под его тяжестью открылась и он растянулся на «мосту». Обозлившийся брат выскочил за ним, дал ему несколько тумаков и выволок по лестнице на улицу: ввиду того, что брат рассвирепел, а его противник был ошеломлен моим внезапным нападением, соотношение сил у них изменилось.

Пока они еще возились на улице, отец, казавшийся до тех пор мертвецки пьяным и спящим, вдруг вполне отчетливо накинулся на меня со словами: «Ты шчо, какое имиешь право роспоряжатче в моем дому, хто тибе розрешив выганивать моего гостя, убирась из дому» и т. д.

Защищать меня, конечно, ни мать, ни братья не смели. Я не хотел поднимать шума с пьяным, тем более устраивать драку, поэтому только решительным тоном ответил, что ночью я никуда не пойду и выгнать меня он не имеет права, а утром поговорим, и тогда уйду. После этих слов замолчал и он. Утром, когда встали все гости и хозяева, а он, с похмелья хмурый и взлохмаченный, сидел на лавке, поджав брюхо и повесив голову, я начал его отчитывать за его ко мне отношение вообще, а за вчерашнее в особенности. Я не пожалел красок, чтобы донять его – теперь ведь я был от него независим. Под конец потребовал деньги за работу и, обозвав его скотиной, ушел со своей семьей в Норово, снял там себе квартиру и продолжал свою работу.

Только в середине января приехал мой портной, и я пошел с ним по деревням работать, чтобы научиться шить ценную одежду. Но поработать с ним мне пришлось только недели четыре: без меня жене заказы не понесли, а запасов у нас не было, и им стало нечем жить. Но все же и за эти четыре недели я успел кой-чему научиться и стал после этого смело делать и праздничную одежду, а, стало быть, и лучше зарабатывать.

Однажды в Устье Городищенском я встретился и разговорился с норовским мужиком Мишкой Кузнечонком. «Зря, – говорит, – ты, Юров, околачиваешься среди нас, мужиков, я бы с твоей головой барином жил».

Между прочим, мне часто приходилось слышать такие отзывы о моей голове. Не скажу, чтобы я и сам был о ней плохого мнения, но в другом смысле: они-то, говорившие так, имели в виду, что моя голова могла бы создать мне богатую, беззаботную жизнь, а я знал, что как раз на это-то она у меня и неспособна. Потом он мне сказал, что его свояку в Березовой Слободке²⁵⁴ Белозерову Ване нужен караульщик для охраны амбаров. «Иди-ко вот, Юров, к нему, поступай сперва хоть и караульщиком, а потом он увидит, шчо ты за человек, так ты будешь у него делами ворочать. Большое ведь у него дело-то, десятками тысяч ворочает».

Дело подходило к весне, к рабочей поре, портновской работы стало меньше, и я решил воспользоваться советом Мишки Кузнечонка, имея в виду, что, поступив караульщиком, я буду иметь бесплатную квартиру, а в свободное время смогу прирабатывать портновством. «Ворочать большими делами» я не собирался, так как знал, что для торгового дела я не пригоден.

В караульщики меня этот туз принял сразу, и я поселился со своей семьей в его гнезде, в стороне от деревни. Жалованье мне он назначил 10 рублей. Кроме моей прямой обязанности – караулить амбар с зерном и льносеменем – он иногда днями заставлял делать и кое-что другое, а то и просто хотел, чтобы я сидел с ним и развлекал его разговорами. Он был чем-то болен, все время хандрил, что не мешало ему держать при себе под видом кухарки любовницу, девку лет двадцати. Была у него и жена – толстая, разъевшаяся, как свинья, но она жила в деревне, торговала в их мелочной лавке, а он жил безотлучно при своей конторе, в версте от деревни.

Он иногда спрашивал у меня совета, что бы ему предпринять для лечения. Я советовал ему прекратить все свои торговые дела и ехать по России путешествовать, пока не проживет всех денег, а потом начать жить без денег, и будешь, мол, здоров. Говорил я ему это с серьезным видом, и он слушал, тоже не показывая вида, что видит в моих словах насмешку, а может, и в самом деле не видел ее.

Как-то раз он стал меня посылать домой, принести ему обед. Я заявил, что я ему не прислуга и попросил дать мне расчет. Прожил я у него ровно месяц.

Перед моим уходом он достал себе из Нюксеницы новую кухарку, так как ту, первую, он прогнал. Но нюксенскую я убедил у него не оставаться, сказав ей прямо, для чего он ее взял. Для пущего действия я добавил, что он болен заразной болезнью, и она может от него заразиться, даже если будет только жить с ним в одном помещении. Когда я нанял лодку ехать в Нюксеницу, и она уехала с нами.

Снова в Архангельске

После этого я решил снова поехать в Архангельск, на этот раз вместе с семьей.

В своем описании тех лет я мало уделяю внимания своему наследнику, а между тем он был тем фактором, который вносил в нашу жизнь ни с чем не сравнимую радость. Он теперь уже бойко бегал и неустанно лепетал своим звонким голоском малопонятные слова: собаку Шумило он называл Мусило, пароход по его был «пысёк» и т. д.

Однажды, когда мать стояла с ним на берегу, пароход, отваливающий от берега, издал пронзительный свисток. Это так напутало нашего наследника, что после того при виде парохода даже издалека он приходил в ужас и отчаянно ревел.

Поэтому когда нам нужно было садиться на пароход, чтобы ехать в Архангельск, нам пришлось принять меры, чтобы он не увидел парохода, когда мы к нему приближались. Когда мы уже сели, он не боялся, потому что не понимал еще, что он находится в том самом страшилище, которое внушает ему такой ужас.

На пароходе была такая давка, что негде было присесть. Но мне посчастливилось взять каюту, и мы ехали довольно удобно.

Но много хлопот было с нашим «большаком»²⁵⁵, когда ему понадобилось в уборную: он боялся бурлящей внизу воды.

Было в ту весну очень большое половодье, деревни по Двине стояли затопленные до окон и выше. Увидев такую деревню, Федя закричал: «Мама, мама, деревня-то чай пьет!» Окна показались ему похожими на раскрытые рты, а вода на чай в блюдце, поднесенном ко рту.

В заводские казармы в Архангельске меня с семьей не тянуло, поэтому долго пришлось искать квартиру. С трудом нашли угол на Пинежской, на Мхах²⁵⁶.

Постоянную работу мне найти не удалось. Пришлось идти на поденную, бить сваи по 2 рубля в день. Потом хозяин квартиры, по профессии мостовщик, позвал меня на ихнюю работу, и я мостил канавы, в которых прокладывался кабель. Работали сдельно, зарабатывал и тут около двух рублей. Если бы такой заработок был постоянным, то жить бы можно было хорошо, цены на продукты были невысоки. Ели мы тогда только белый хлеб, покупая муку второго сорта по 2 рубля 20 копеек за пуд, молоко стоило 15 копеек четверть, свежей рыбы купишь на 15–20 копеек, так на сутки всем до отвала. Словом, это время моя жена вспоминала потом как лучшее время в нашей жизни.

Может быть, удалось бы устроиться куда-нибудь и на зиму, да нас застигла разразившаяся война. Вначале я не беспокоился, но потом стали поговаривать, что скоро будут брать и ратников ополчения, к каковым относился я. Чтобы не попасть под мобилизацию в Архангельске и не оставить жену с ребенком и беременную (она ходила уже вторую половину) в незнакомом городе, в непривычных ей городских условиях жизни, я решил ехать на родину.

Правда, жена даже и при мне, несмотря на мои протесты, ходила работать и зарабатывала до 1 рубля 60 копеек в день, но беременность, а потом маленький ребенок лишили бы ее возможности зарабатывать.

Федя и в Архангельске часто нас веселил. Помню, как он на улице метко подмечал и копировал особенности походки прохожих горожан. Заметив что-нибудь особенное в походке, он поворачивал и шел следом, в точности воспроизводя движения своего объекта, а потом, пройдя шагов 20–30, как ни в чем не бывало возвращался к нам.

В те дни, когда мы оба с женой уходили на работу, он оставался на попечении одной старушки, жившей в одной с нами квартире. Но иногда, вернувшись с работы, мы находили его вблизи колодца, сруб которого лишь немного выступал над землей и был не закрыт. Приходится удивляться, как он у нас не утонул в этом колодце.

А то находили его иногда после долгих поисков на крылечке лавки Фоки, у которого мы обычно покупали продукты. Лавка была хотя и на той же улице, но не близко, и мы удивлялись, как такой «мужичище» добирался туда один.

В день объявления войны или накануне был ураган, с местного собора сорвало крест. Это послужило пищей для толков, что война будет неудачной. С объявлением войны настроение у всех стало какое-то пришибленное, мрачное, каждый как будто ожидал гибели. Газеты сразу переменили тон. Помню только одну статью, в которой говорилось об ужасных следствиях войны, а в остальных писалось о доблести христолюбивого русского воинства, о необходимости уничтожения на Руси немецкого засилья и т. д. и т. п.

Однажды мы пошли посмотреть на отправку мобилизованных. Огромная толпа простонародья – мужчин, женщин и детей. У многих мужчин, как они ни крепились, из глаз лились слезы, а все женщины истерически рыдали или скулили каким-то нечеловеческим голосом, держась обеими руками за своих мужей. Мужчины каким-то помертвевшим взглядом смотрели на оставляемых жен и детей. Глядя на все это, хотелось и самому завыть по-звериному от бессилья против этого великого и ужасного бедствия. И больше всего было больно от сознания, что это бедствие подготовлено и обрушено на головы народных масс кучкой бесчувственных к народному горю людей.

Такую же картину нам пришлось увидеть при проезде домой в Устюге. Тогда, в момент перехода от мирной жизни к кошмару войны, как-то сильнее чувствовали люди ужас происходящего, потом они как бы одеревенели. В Устюге нам рассказывали, как женщина, имевшая пятерых детей, прощаясь с мужем, сошла с ума, а муж, видя это, от отчаяния удавился.

Перед уходом на войну

Вернувшись на родину, мы опять сначала поместились у тестя. Теперь мы уже не были нахлебниками: хотя еще было лето, работа кой-какая находилась, и в ожидании, что меня вот-вот потребуют на войну, мы пока шили и кормились.

Вскоре по приезде домой у нас родилась дочка Аннушка. Была она очень хорошенькая, на удивление спокойная, почти никогда не плакала. На этот раз мне не приходилось уже учить жену, как нужно правильно кормить и содержать в чистоте ребенка. Даже теща, видя, каким рос у нас Федя, признала правильность моих советов.

В октябре мой год ратников ополчения потребовали. Собрав все необходимое в котомку, я отправился. Шли мы до Устюга пешком. Но в Устюге военные власти, забрав несколько более молодых годов, наш год отпустили домой.

Это обрадовало не только нас, но и население. Всем виделось в этом приближение конца войны: уж раз вернули из Устюга домой, значит не нужно больше увеличения армии, значит скоро, по-видимому, заключат мир. Хотелось так думать и мне, но из газет этого не было видно, и я ожидал, что скоро меня вновь потребуют.

Работы в связи с войной стало мало. Нам пришлось в поисках ее поехать в Уфтюгу. Ехали по первому заморозку, на телеге по замерзшей грязи, отчаянно трясло. Сам я, конечно, шел пешком, но в телеге сидела жена с детьми, и я боялся, что дети от такой езды разревутся, но они за всю дорогу ни разу не поплакали. Нюше тогда было только два месяца.

В Уфтюге отдельной избы для семьи не нашел, пришлось поселить их вместе с хозяевами, а портняжить я пошел по домам один. Таким образом удавалось зарабатывать только на самое необходимое для существования.

Уфтюжане жили грязно, несмотря на то, что обеспечены материально они были лучше нашей Нюксенской волости – земли были удобнее, поэтому многие имели запасы хлеба год за год, а прикупали его очень немногие.

Когда впервые войдешь в их избу, страшная вонь вызывает тошноту, но, посидев полдня, поосвоишься и ничего, переносишь. Полы они мыли не тряпками, а скребли железной лопаткой, да и то раза два в год, поэтому на полу всегда лежал слой грязи с ноздреватой поверхностью. На полипах²⁵⁷ толсто пыли, если бросишь туда что-нибудь, то пыль поднимается столбом по всей избе.

Почти в каждом доме была чесотка. Меряя своих заказчиков, я старался к ним не прикасаться. Грязный вид стряпухи, особенно ее грязные руки вызывали отвращение к пище, но делать нечего, приходилось, набравшись мужества, какой-то минимум ее проглатывать. Жене с детьми тоже жилось несладко, к тому же в одной избе с хозяевами.

Неудивительно, что сравнительно обеспеченная жизнь в Архангельске была для нас хорошим воспоминанием. Там, кажется, не случалось со мной и приступов «бешенства», какие случались после.

Как ни тяжело вспоминать это, а тем более излагать на бумаге, но для полноты картины нашей мытарственной жизни необходимо сказать и об этом. Я, мечтавший когда-то о тихой, мирной, полной любви семейной жизни и негодовавший на своего отца, бившего мать, приходил временами в такое исступление, что колотил не только жену, но и своего столь любимого маленького сыночка. После совершения такой бессмысленной жестокости я готов был рвать на себе волосы и завыть от отчаяния.

Мне хотелось, чтобы жена, когда я приходил в исступление, дала бы мне смелый, решительный отпор, например, вооружившись хотя бы ножом, заявила бы, что она не позволит себя бить. Мне кажется, что тогда я проникся бы к ней уважением, которое удержало бы меня от рукоприкладства. Но у нее было единственное средство защиты – слезы, а они меня приводили в еще большее исступление.

Побив ее, я пытался оправдать себя тем, что, мол, она сама доводит меня до этого своим дурным характером. Но что я мог найти в свое оправдание, когда истязал ребенка!

Я часто задумывался, в чем причина того, что я одновременно и люблю, и истязаю? Не в том ли, что я вырос и жил под зверским гнетом отца и поэтому, может быть, стал просто ненормальным? Не знаю, ответа я не нашел и до сих пор. Может быть, мне следовало тогда полечиться в психиатрической больнице.

Примечание, сделанное позднее. Занявшись самобичеванием, я все же слишком сгустил краски. «Истязания, истязал» – как будто я повседневно без всяких причин избивал смертным боем своих самых близких и любимых мною людей, тем более ребенка, в котором я души не чаял. Конечно, как бы редко это ни случалось, и какие бы причины меня до этого ни доводили, оправдания не могло быть тому, что я иногда в раздраженном состоянии давал волю рукам. Но все же между моим отцом и мной была разница.

Отец был страшен не только в тот момент, когда бил свою жертву, а все время. При нем не могли держать себя независимо и свободно, не чувствуя все время его гнета, все члены семьи, младшие по рангу и возрасту, в том числе его братья и сестра, как они потом рассказывали об этом сами. А когда он принимался бить, то бил чем попало: колом, поленом, палкой. Мать он однажды, по ее рассказам, ударил колом по ногам так, что она упала как подкошенная. Дяди тоже рассказывали, что у них у кого рука, у кого нога болит от ударов братца.

Не хочу сказать, что я, в отличие от отца, был хороший. Нет, я всегда казался сам себе омерзительным тем, что я в этом отношении похож на него. Но надо сказать, что кроме тех моментов, когда я впадал в исступление и творил это скверное дело – бил более слабых, зависимых от меня, они в обычное время не трепетали передо мной, чувствовали себя свободно и со мной держали себя непринужденно. Мое присутствие их не подавляло, потому что в спокойном состоянии характер у меня был общительный. К тому же меня мучила совесть за свои дикие поступки, я после них всячески старался загладить свою вину и уж, конечно, не похвалялся, как отец, своей дикостью, а от всей души хотел бы, чтобы это забылось и другими, и мной.

До сих пор памятен мне такой случай. Феде было ему около двух лет. Мы с женой решили сшить ему пальтецо. Надо было снять мерку, а мы никак не могли его уговорить, чтобы он постоял спокойно и дал себя смерить. Возились долго, и кончилось тем, что я, рассердившись, постегал его вицей²⁵⁸. На другой день, увидев на его нежном тельце розовые полосы, оставленные поркой, я чуть не плакал. И это осталось тяжелым воспоминанием до конца моей жизни.

Примечание, сделанное еще позднее. Теперь, став совсем старым (67 лет), я все еще часто задумываюсь над тем, почему я иногда поступал не соответственно моим стремлениям и наклонностям. До женитьбы, работая с братьями и сестрами как старший, я не только никогда не бил их, но и не ругал, приучал их к работе без крика, без ругани. Мать говорила, что у меня характер лучше, чем у других детей.

А вот жена моя иногда несколькими словами, сказанными так, точно она говорит с безнадежным идиотом, выводила меня из равновесия. Невозможно было доказать ей, что она неправа, когда даже и доказательств для этого не требовалось. Она не признавала никаких аргументов и, как осел, упрямо стояла на своем. Вот и случалось, что я, выведенный из себя ее упрямством, давал ей пару шлепков ладонью или таскану за волосы. Но она все-таки оставалась непримиримой и старалась жалить ядовитыми словами.

После такой баталии она быстро засыпала, а я не мог спать всю ночь и потом неделю, а то и больше, казался себе омерзительным и чувствовал себя как после тяжелой болезни. А она потом при всякой размолвке, явно и сознательно преувеличивая, корила меня, что я ее всю избил, что у нее каждое место от побоев болит. Эти ее необоснованные жалобы, попреки и ее ослиное упрямство породили во мне отчужденность, приведшую потом к разрыву.

Теперь мы волею судеб опять живем вместе, но ее упрямство и способность жалить обидными словами иногда наводит на мысль, что не будь мы дряхлыми стариками, я, пожалуй, опять не вынес бы, ушел бы от нее.

У меня сильная неврастения, и при наших стычках меня трясет, как в лихорадке. Теперь, с 1924 года, я уже рукам воли не даю, а она от этого только смелее ругается. Правда, когда я выйду из себя, то кричу громче ее, но я первым не нападаю.

В дни мира я ей говорю, чтобы она не забывала, что я неврастеник, щадила бы меня, а то, мол, могу окачуриться. Но, увы, просьбы эти остаются гласом вопиющего в пустыне.

Январь 1955 года