Читать книгу: «История моей жизни. Записки пойменного жителя», страница 7

Все это время я упорно добивался перевода деревень Норово и Дунай на многопольный севооборот. Я говорил об этом с мужиками на каждой сходке и в одиночку убеждал, но мужики в это дело не верили, им казалось диким засеять поле травой. Я написал в уездную земскую управу¹⁵⁶, чтобы они прислали в помощь для разъяснения человека. Приехал оттуда некто Меркурьев Василий Петрович, занимавший в земстве должность сельскохозяйственного старосты¹⁵⁷, по-видимому, для пропагандистских целей.

Был он лет пятидесяти, благообразный, из деревни Меркурьев Починок Устье-Алексеевской волости¹⁵⁸. Он собрал сходку, долго разъяснял и убеждал, но тоже ничего не добился. Было это в середине зимы.

Но вот и весна наступила, начался сев яровых, а приговора я все еще не добился. Но отступиться от этого дела мне было нелегко, и я решил дать последний бой. Сходил, переговорил с сельским писарем, попросил его поддержать меня, ведь писарь был для мужиков авторитетом¹⁵⁹. Пригласил своего «друга» И. Д. Бородина (в это время он тоже уже жил в деревне) и его попросил замолвить пару слов. Захватили мы с собой старосту и книгу приговоров¹⁶⁰, чтобы в случае согласия сразу написать приговор, и двинулись.

Мужики, видя такой солидный синедрион¹⁶¹, скоро пошли на соглашение. Хотя говорил-то по-прежнему один я, но одно присутствие приглашенных мною уже внушало мужикам доверие к моим словам и к непонятной для них затее.

Вот уже писарь и приговор написал, осталось только подписать его, но тут опять возникло препятствие, едва не сорвавшее все дело. Началось с того, что один из мужиков, Паша Варюшонок, тоном обреченного сказал: «Да, робята, это только сказать, што подписать, а ведь не сичас сказано – што написано пером, дак не вырубишь и топором. Топере-то вот нам говорят то и сё, а как подпишем, дак и возьмутся за нас». Я видел, что слова его скверно действовали на мужиков и ждал, что писарь придет мне на выручку. Но он, очевидно, предполагал, что я его за его услугу водкой угощу, а когда увидел, что я об этом не заикаюсь, повернул против меня и поддержал опасения Паши Варюшонка. «Да, – говорит, – мужики, подписать – дело не шуточное, не мешает и подумать».

Я видел, что все рушится. Нервы мои напряглись до предела, и когда он так сказал, я, не помня себя, схватил из-под себя стул и взмахнул им, чтобы ударить его по башке. На мое счастье стул успел схватить и удержать Иван Дмитриевич. Тогда я разразился руганью по адресу писаря: мол, ты – пьяница, только за бутылку можешь дело делать и т. д. Он полез из-за стола и стал звать с собой старосту. Но я решительно заявил, что старосту выбирали мужики¹⁶², и он должен слушаться их, а не тебя, а ты обязан подчиняться старосте, как твоему непосредственному начальнику.

Говоря все это, я заметил на лицах мужиков растущее доверие ко мне: они увидели, что я не боюсь «начальства». Писарь, походив по улице, вернулся назад, а староста так и не посмел выйти из-за стола: он и писаря боялся ослушаться, но я, по-видимому, показался ему страшнее. После этого мужики, не колеблясь более, начали подписывать приговор.

Я попросил писаря тут же снять мне копию с приговора (по нему земство выдавало на первый посев бесплатно семена клевера) и в тот же день уехал на пароходе в Устюг.

Но в земстве агроном мне сказал, что семян нет. Это меня опять взбесило, и я закричал на него: зачем, мол, советуете переходить на многополье, если сами же это дело срываете. Но он мне спокойно сказал: не волнуйся, может быть, еще дело наладится и посоветовал идти с дороги отдохнуть и придти завтра в 10 часов. А назавтра он мне сказал, что я могу ехать домой, а клевер дня через три будет в Нюксенице, его пришлет из Вологды с первым отходящим пароходом губернская земская управа.

Так и вышло. Клевер я получил, и мы успели его посеять. Но все же правильное многополье тогда не привилось: на следующую весну семян бесплатно уже получить было нельзя, да и мужиков уговорить «портить» травой второе поле было невозможно.

Но польза от этого дела все же получилась. Многие развели с этого времени свои семена и стали сеять клевер по так называемым дерюгам. Выгода травосеяния вскоре стала очевидной: сеном стали меньше нуждаться, да и хлеб после клевера рос лучше. Все же меня очень ругали те, кто пахал поле после клевера сохой. Зато тем, у кого уже были плуги, пахать было нетрудно, и это послужило хорошей агитацией за плуг.

В это же время мне пришлось выступать в суде по делу Шушкова и других. Всего свидетелей было 23 человека, из них 18 – со стороны Шушкова. Разбирала дело выездная сессия Московской судебной палаты в городе Великом Устюге – там Шушков жил, существуя уроками, после того, как был выпущен под залог из Крестов.

Когда мы приехали в Устюг, многие из нас перед судом побывали у него на квартире, тут нас «репетировал» его защитник. Он хотел, чтобы несколько свидетелей показали, что они в числе других силой притащили Шушкова на митинг и заставили переписать с черновика приговор. При этом адвокат предупредил, что этим свидетелям, возможно, придется пересесть на скамью подсудимых. Из всех нюксян – бывших друзей Шушкова, шумевших в 1906 году о своей революционности, ни один не согласился дать такие показания. Пошел на это только один неграмотный, но прямолинейный мужик из деревни Звегливец, Яков Золотков, или, как его обычно звали, Якунька Коротаненок, да еще я.

Мне было грустно, что эти люди, когда-то казавшиеся твердо убежденными, теперь, боясь за свою шкуру, не хотели помочь своему бывшему учителю и другу. Шушков был этим крайне обижен. Когда мы остались одни, он сказал: «Дурак же я был, что старался для таких неблагодарных скотов!»

Этим он поколебал мое уважение к нему. Я читывал про революционеров, которых крестьяне ловили, избивали, отдавали в руки полиции, но они и после этого не меняли своих убеждений и продолжали борьбу. До этого я и Шушкова считал примерно таким, поэтому слова его как будто холодной водой обдали меня.

Окончательно он уронил себя в моих глазах, когда перед ожиревшими, увешанными крестами и звездами судьями расплакался, говоря, что он заблуждался, что он постарается загладить свою вину и, наконец, разрыдался.

Совсем иначе держал себя перед судьями Иван Дмитриевич Бородин. Он все время смотрел на судей с вызывающей усмешкой, а когда ему предоставили слово в свою защиту, заявил, что он не находит нужным защищать себя перед царским судом. Я завидовал его выдержке и восхищался ею. Тем более что сам я, надо сознаться, подкачал.

Когда меня вызвали из свидетельской в зал суда, я был поражен торжественно-враждебной обстановкой. Судьи – крупные, жирные, седые старики со злыми взглядами, в черных сюртуках, с ослепительно белыми крахмальными воротничками, с большими блестящими звездами на грудях, показались мне чуть ли не министрами.

Председатель суда встретил меня вопросом: «Ну, что, свидетель Юров, по этому делу знаешь?» Не находя подходящих слов, я нерешительно начал: «Во-первых…», а председатель как рявкнет по-бычьи: «А во-вторых?» И я вдруг страшно смутился, растерялся. Окрик показался мне очень враждебным, и я понял, что верить мне тут не будут, что бы я ни говорил. К тому же начал я действительно с неподходящего слова и подумал, что они, наверное, угадывают предварительную заученность моего показания. От сильнейшего волнения я задрожал, как в лихорадке, особенно ноги. Стыд за эту непроизвольную дрожь, особенно перед земляками-нюксянами, еще больше увеличивал мое волнение.

Но все же кое-как я взял себя в руки, поуспокоился и приступил к показанию. И вышло, надо сказать, неплохо. Я больше всего старался не показать заученности, говорить так, как будто сейчас восстанавливаю все в памяти. Голова работала довольно ясно. Я говорил, как и было условлено, что черновик приговора привез из Устюга Никита Белозеров. Его во время суда уже не было в живых, но на вопрос судьи: «А где этот Никита Белозеров?» – я, чтобы не стало ясно, что сваливаем вину на мертвого, уклонился от прямого ответа: «Это крестьянин деревни Норово». Врать мне было неловко, потому что в составе суда, должно быть, как представитель крестьянства, был наш старшина¹⁶³, мелкий торговец как раз из самого Норова. Правда, он сидел не за столом, а сзади судей, но все же, гад, на нас посматривал.

Потом, в перерыве, Шушков пожал мне руку за мое показание и сказал прочувствованное спасибо. Оказалось, что не только на меня так подействовала обстановка. Многие свидетели после меня не смогли ответить даже на прямо поставленные вопросы. А Бакланов Егор Васильевич, очень солидный, осанистый мужик и краснобай, бывший председатель нашей потребкооперации, не смог произнести ни одного членораздельного звука. Открыв рот, как ворона в жару, он только прохрипел что-то невнятное. «Садись», – сказал ему председатель, видя, что Егор лишился дара речи. Почти то же получилось и со свидетелями обвинения. Даже урядник Докучаев Матвей Иванович не смог сказать ничего существенного.

Все же Шушкову дали год и 4 месяца крепости, Бородину – год, лесному приказчику Кузнецову – год и одного старика нашей волости, который попал в это дело по недоразумению и на суде только плакал, оправдали. Шушкову 4 месяца сбавили, засчитав ранее отсиженное время. Отбывали они наказание в устюгской тюрьме.

Из периода холостой жизни нелишне рассказать еще о том, как я у упомянутого выше старосты сжег 300 сажен дров.

Дело было так. В нашей деревне были осуждены за кражу казенного леса пять мужиков, в их числе мой отец и дядя Пашко, брат отца. Их потребовали в Устюг на отсидку перед самым весенним севом, а срок был дан 4 месяца. Это значило на все лето лишиться работников, у некоторых оставались одни жены с детьми. Об отце-то я меньше всего беспокоился, хоть бы его и насовсем угнали. Мужики собрались и пошли просить старшину, чтобы он отсрочил отправку до осени, когда окончатся полевые работы – такое право ему было предоставлено. Но старшина был неумолим и даже сказал: «Так вам, дуракам, и надо».

Мужики вернулись с Нюксеницы и прямо ко мне:

– Ну вот, Ванька, не посоветовал ты нам прошлый раз донести на старшину, что он навозил леса на два пятистенка¹⁶⁴, а теперь вот он пожалел ли нас?

Не советовал я им доносить на старшину, конечно, не потому, что пожалел его, а потому, что ничего хорошего из этого все равно не вышло бы: старшина выкрутился бы и в отместку больше навредил самим доносчикам.

– Ну, ладно, когда-нибудь и мы ему отплатим, – ответил я.

А в голове у меня уже созрел план, но мужикам я о нем, конечно, ничего не сказал. Погоревали они, поругались и разошлись. А я ночью, когда все спали, тихонько обулся в лапти, идти предстояло неблизко, в оба-то конца верст 8–10. Мне нужно было, чтобы мое отсутствие не было замечено, а мать, проснувшись ночью, могла начать меня разыскивать. Я разбудил ее и посвятил в свои намерения, попросив молчать.

К дровам я добрался в самую полночь и зажег их сразу местах в пяти, чтобы не удалось отстоять. Дрова были сухостойные, швырковые¹⁶⁵ и принялись быстро: не успел я отбежать с полверсты, как огонь был виден уже выше леса. Спасти не удалось ни одной сажени, хотя старшина с урядником и стражниками был на месте пожара.

На другой день, когда я приплыл на плоте домой, меня встретила на берегу сестра Олька и сообщила, что у Тяпушат кто-то сжег дрова и что на дороге обнаружили следы в лаптях, подбитых шпильками; подозревали дядю Пашка, но у него подбиты с кожей, а след-то без кожи.

Мне нужно было, чтобы сестра поскорее ушла, лапти-то ведь были у меня на ногах! Наконец, я ее спровадил, разулся, привязал к лаптям камень и утопил их посредине речки.

Сошло. Не нашли поджигателя, и никто не догадывался. Лишь после революции, возвратясь из германского плена, я сказал бывшему старшине, кто был поджигатель.

Часть 2. От женитьбы до войны

Женитьба

На этом событии в моей жизни надо остановиться особо, потому что в силу обстоятельств и наперекор моим стремлениям оно произошло совсем не так, как я хотел бы.

Моей заветной мечтой было найти себе подругу жизни грамотную, которая любила бы книгу и живо интересовалась бы ею, чтобы можно было в часы отдыха поговорить с нею, обсудить прочитанное. Словом, чтобы она была мне другом, товарищем, а не рабыней, какой была моя мать по отношению к отцу, какими были и все другие женщины, которых я мог наблюдать. Мне хотелось, кроме того, чтобы наша свадьба была простой, без пировства, без причитанья, без даров и других традиционных обрядов и обычаев. Но, как будет видно дальше, все это вышло далеко не так.

Как только я прошел призыв, мать стала поговаривать, что меня надо женить, так как ей тяжело одной работать по хозяйству, нужна помощница. А я хотя и мечтал о подруге, об идеальной семейной жизни и хотел искренней, чистой женской ласки, но не мог не задуматься над тем, как же моя жена будет жить в нашей семье, когда мы и сами-то все дрожим под гнетом отца. К тому же он ничего не говорил о моей женитьбе. Поэтому я матери отвечал, что жениться не буду, а опять поеду «на чужую сторону», чем доводил ее часто до слез.

Она, по-видимому, лелеяла надежду, что, женившись и возмужав, я противопоставлю себя отцу, парализую его дикое самодурство.

Она нередко говаривала, что, кабы умер отец, вот бы хорошо-то было! («Гляда¹⁶⁶ хоть бы годик без него пожила!») Это желание часто охватывало и меня. Никому никогда я не желал так смерти, как ему. В глубоком уединении я даже иногда строил планы его убить и, пожалуй, осуществил бы это, но помешала боязнь угрызений совести и то, что я вообще не мог видеть, как отнимают у кого-то жизнь, даже когда умертвляют котят.

Согласие на женитьбу мне пришлось дать при таких обстоятельствах. В третий или четвертый день Крещенья (оно было у нас престольным праздником¹⁶⁷, весь наш приход к этому празднику варил пиво, покупал вино – приезжали гости из других приходов, и пировство длилось иногда до 7–8 дней) к нам из соседней деревни Норово явились сватать мою вторую сестру Александру за Ваську Ермошонка. На работу он был парень способный, но какой-то глуповатый: несмотря на то, что старался не отставать от моды – ходил в галошах и носил часы с растянутой по груди цепочкой, был он у парней и девиц постоянным предметом насмешек. Девки, зная, что он не понимает на часах, насмешливо спрашивали его: «Колькой¹⁶⁸ час у тебя, Василий Ермолаевич?»

Но как у жениха у него были и достоинства. Это знаменитая по нашему земельному обществу пожня, названная по его деду Никишиной лывой¹⁶⁹, а также то, что был он парень «смирёный», как говорили, «курице насрать не скажет¹⁷⁰». Отец наш, учитывая это, отнесся к сватам благосклонно, говоря: «Место нечего хаеть и парень роботник, за таким как не жить. Да вот только у нас Ванька, может, будет жениться, тогда уж Олькину свадьбу придется отсрочить»¹⁷¹.

А меня в это время в кути¹⁷² обрабатывали мать и сестра. Мать умоляла, чтобы я всерьез соглашался на женитьбу, а сестра говорила: «Ванька, скажи, что будешь жениться, чтобы сваты отвязались, а потом дело твое, хошь женись, хошь нет».

Отец обратился ко мне: «Ну, шчо, Ванька, будешь ты жениться али нет, а то буди станем Ольку просватывать», а Олька сидит возле меня и все упрашивает шепотом: «Иванушко, скажи, что будешь», и я сказал, что буду. Это решило вопрос, сваты попрощались и ушли.

Но как только они ушли, мать и гости приступили ко мне: «Сказывай невесту, мы сейчас же пойдем сватом». Даже отец под пьяную руку их поддерживал. Как Бориса Годунова упрашивали стать царем, хотя ему самому этого хотелось, так и меня уламывали жениться. Поотнекивавшись для приличия, я сказал, чтобы шли сватать Натаху Пашка Пронькина.

Выбор этот я сделал, конечно, не внезапно, не в тот вечер. Эта девица мне нравилась уже давно, больше года я к ней приглядывался, у меня даже было к ней какое-то чувство вроде любви.

Для меня было удовольствием сидеть на вечерине, если она тут, и я скучал, если ее не было. Часто я любовался ею издалека, когда она куда-нибудь шла. Впрочем, ей я об этом ни разу не решился даже намекнуть. Нравилась она мне тем, что держала себя проще, чем другие, разговаривая с ней, я чувствовал себя относительно свободно, и мне казалось иногда, что она ко мне расположена. По моим наблюдениям, она не могла рассчитывать на лучших женихов и потому, возможно, согласится стать моей женой.

Сватов своих я ждал не без волнения. Вернувшись, они сказали, что ответ обещали завтра.

Ответ был отрицательный: выдачи не будет, так как у невесты не вся скрута¹⁷³ справлена. Но это, конечно, был только предлог для отказа. Через несколько дней я получил через третьих лиц сведения, что невеста сама отказалась идти за меня, мотивируя тем, что она необразованная и не сумеет себя вести как нужно с «таким образованным».

Мне это до некоторой степени льстило, но и эту мотивировку я не считал искренней, поэтому и не предпринял ничего для переубеждения Натальи. Уж много позднее я узнал, что истинной причиной отказа было то, что меня считали обреченным, думали, что мне, как «политикану», не миновать тюрьмы или ссылки в Сибирь.

Больше у меня на примете невест не было, а мать все настаивала на женитьбе, поэтому я предоставил ей самой искать мне невесту. Она энергично взялась за дело. Намечая какую-нибудь девицу, она обрисовывала ее мне в самых розовых красках, а когда, посватавшись, получала отказ, расписывала так, что и хуже ее нет.

– Но ведь недавно ты о ней не это говорила?

– А что они не отдают! – отвечала она.

Ну, ладно, раз не отдают, будем считать, что невеста никуда не годится. Так она еще обсватала 4 или 5 невест, и все неудачно. Прямо было жаль старушку: так хотелось ей взять сноху, а за политикана-сына ни одна не идет.

Однажды я поехал за сестрой Александрой в деревню Большую Сельменьгу, где она гостила у Марии – старшей, выданной сестры.

По пути я привернул в деревню Дмитриево¹⁷⁴, к своему другу Петру Григорьевичу Незговорову. Дружба у нас с ним завязалась на почве любви к печатному слову: он, как и я, любил читать книжки, читал и нелегальные, тоже не любил царское правительство и попов. После Октябрьской революции он, между прочим, как и многие из таких моих друзей, скис, он ждал, что революция сразу принесет сытую и беззаботную жизнь. Но тогда мы с ним одинаково хотели гибели царю, а поэтому нас тянуло друг к другу, несмотря на разницу в возрасте (он был уже пожилым, семейным человеком).

Засиделись мы с ним тогда заполночь. Он мне за этот вечер успел нахвалить и сосватать невесту, свою соседку Настасью Гордеевну. Сначала расхвалил ее, а потом послал своего подростка-сына проводить меня на вечерину, посмотреть ее.

Как это ни курьезно, я должен сознаться, что хотя и был на этой вечерине, но невесту так и не видел. Сидел я со своим проводником под порогом¹⁷⁵, он мне показывал, но я не понял, на которую, а переспросить постеснялся. Да и вообще мне было неловко в роли рассматривающего «товар». Посидев с четверть часа, я позвал своего спутника домой, где сказал своему другу, что невеста понравилась, и послал его сватать.

Дома у них были рядом, Пётр Григорьевич пользовался доверием родителей невесты и договорился быстро, вскоре пришли за мной. Родители начали расхваливать свою дочь, но это было лишним, я вполне доверял своему другу. Мать невесты показала мне ее скруту: сибирку суконную, сибирку шубную¹⁷⁶ и прочее. Наконец мы договорились, что через день они приедут «место смотреть»¹⁷⁷ (для проформы). А невесту с вечерины так и не позвали, я так и не узнал ее в лицо. Знала ли она меня – не знаю.

Так, высватав нечаянно невесту, я после полуночи приехал в Сельменьгу. И лишь только приехал туда, старшая сестра сообщает мне, что «Мельниковы» уехали к нам сватать Ольку. Вот тут я пожалел, что заезжал в этот раз к своему другу. Я понял, что Мельниковы поехали не зря: коль сестра Александра здесь, значит, они с женихом договорились. Я не хотел быть помехой сестре, а играть сразу две свадьбы семье было не по карману.

Когда мы с Александрой возвращались домой, она, очевидно боясь, что ее жениху могут отказать из-за моих намерений, откровенно попросила меня отложить мою свадьбу. Я ответил, что именно так и решил поступить. По приезде домой я сказал домашним, что высватал себе невесту, но все же Олькиному жениху отказывать не следует.

В тот вечер, когда выпивали на просватаньи Ольки, приехал, как на грех, «смотреть место» и мой предполагаемый тесть. Зайдя в избу и поняв, в чем дело, он почувствовал себя очень неловко, а я от стыда не знал, куда глаза девать. Он хотел было сразу ретироваться, но отец усадил его за стол, а когда выпили сорокоградусной, неловкость положения сгладилась.

Потом и выход нашли. Отец решил, что можно будет сыграть одну за другой обе свадьбы в этот мясоед¹⁷⁸, благо до масленицы было еще далеко. Так и порешили: сначала наварить пива и выдать Ольку, а потом сразу же варить пиво к моей свадьбе. Мой будущий тесть повеселел и уехал домой.

Но вскоре к моей невесте посватался другой жених, и ее родители, боясь, что у нас с двумя свадьбами дело не выйдет, просватали ее. Так и не пришлось мне повидать свою невесту. Потом, через несколько лет, я ее как-то раз видел, показалась она мне тогда толсторожей, неуклюжей бабой.

В ту зиму женитьба моя так и не состоялась. Но мать не успокаивалась: теперь, после выдачи сестры, ей тем более нужна была помощница.

В конце лета ей нахвалили невесту в Нюксенице, Степашку, сестру Васьки Офонина¹⁷⁹: «девка поставная¹⁸⁰, роботная, обходительная и баская». Мать с моего согласия пошла, посваталась, но отказали, и она опять повесила голову.

В конце страды¹⁸¹ была на Норове у Олёксы Киршонка помочь¹⁸². Жали у него почти все девки с Норова и Дуная. Мы с ребятами под вечер тоже надумали пойти туда: хотя Олёкса нас и не звал, но мы просто не знали, куда девать время. Была на этой помочи племянница Олёксы, с Березова¹⁸³, Дунька Паши Сивого, или Пашка Киршонка, брата Олёксы. Девка она была веселая, «писельница»¹⁸⁴ и плясунья первая, голосом ее и я нередко восхищался. Ребята около нее увивались, и она держала себя с ними довольно свободно, что называется, не «степенилась», поэтому в глазах общественного мнения не причислялась к категории невест-славниц¹⁸⁵, да и ребята не смотрели на нее как на невесту, а лишь как на веселую, подающую надежды девку. Потому что хозяйство ее отца было крайне бедное, древняя-предревняя изба у них топилась еще по-черному¹⁸⁶, тогда как в это время почти ни у кого этого уже не было.

В то время понятия богатые и хорошие, бедные и худые люди были равнозначны. Говорили примерно так: «Ой, девушка, он ведь у хороших людей-то женился: дом – пятистенок, в избах все выкрашено, три лошади, петь коров, хлеба полон амбар, любо к такому тестю-то подъехать». Или наоборот: «Ой, дева, у худых людей-то ведь он женился: изба-та одна, да и та искосилась, тово и гледи, шчо упадет, лошадка тоже одна, да и то кляча какая-то, едва ноги волочит, а хлеб-от кажной год с Рожесва купленой едят-то-то любя погостит у такого тестя-то!»

Поэтому ни один жених, если он сам не отчаянный бедняк, не набрался бы мужества посылать сватов к Паше Сивому, будь его Дунька еще в пять раз лучше.

Мне ее веселый нрав очень нравился, и так как у меня не было твердых оснований полагать, что она «волочится с кем попало», я не испытывал к ней отвращения, как к некоторым другим, которые явно, что называется, были «слабоваты на передок». И если я не посылал ее сватать, то не потому, что они – «худые люди», а потому, что у меня все же не было уверенности, что она не «избалованная». Кроме того, видя, что около нее увиваются так называемые ребята-славники¹⁸⁷, я боялся, что она посмеется над моей попыткой ее высватать. Последнее было, пожалуй, главной причиной. В отношении же «девичьей чести» у меня в это время уже был свой особый взгляд, отличный от общепринятого.

Мне были гадки девицы, которые сходились в один вечер с несколькими парнями, иногда за плату, за «гостинцы». Но девушка, не устоявшая перед соблазном неизведанного или подло обманутая каким-нибудь деревенским донжуаном, не утрачивала в моих глазах своих достоинств – при том условии, если бы она не вздумала обманывать, а откровенно рассказала бы, что с нею произошло. И, наоборот, для меня не имела ценности сохраненная девственность, если ее обладательница – существо лживое и лицемерное.

Не хотел бы я также иметь женой девицу из разряда тех, о которых говорили, что она не знает уж, как ей и ступить, как ей и взглянуть, словом, которая все время занята самолюбованием. И не любил я девиц, которые шпаклевали свои рожи и слишком много придавали значения разным модам.

Ну, я чересчур заехал в сторону: любил – не любил, нравятся – не нравятся, а между тем ни одна за такого взыскательного жениха не идет.

Придя на помочь, я на полосе попал рядом с Дунькой Киршонковой, мы с ней жали на один сноп¹⁸⁸, беспрестанно дурачились и пели разные песни: насчет песен я среди ребят, как и она среди девиц, был первым.

Вечером, когда после работы и угощения была пляска, кто-то из ребят спросил меня, когда будет моя свадьба. «Какая свадьба? – удивился я, – невеста же еще не высватана». – «Как не высватана, – говорят, – вчера же твоя матка ходила сватом, и не отказали».

Это похоже на анекдот, но, оказывается, действительно, на этот раз мать ушла сватом, даже не сказав мне об этом, а вернувшись, не сказала, что высватала невесту – духу не хватило.

А я, не зная, что Дунька Киршонкова уже моя невеста, дурачился с ней на глазах у всей публики! Да если бы я знал, что она за меня высватана, я, пожалуй, и на помочь не пошел бы: я не смог бы при посторонних с ней заговорить, а и не заговорить было бы неудобно. Так благодаря матери я имел возможность держаться в этот день со своей невестой так, как, по моему убеждению, и следовало держаться, непринужденно.

Увы, как только я узнал, что мы – жених и невеста, моя непринужденность пропала. Пока она была просватанницей¹⁸⁹, меня неудержимо тянуло пойти к ним, и я почти каждый вечер, позвав с собой ребят, приходил, но совестился сесть рядом с невестой и заговорить с ней. Так, бывало, и просижу целый вечер, не обменявшись с ней ни одним словом. Поговорить очень хотелось, но я не в силах был побороть свою стыдливость.

Дело со свадьбой у нас наладилось не сразу. Прежде всего, я, как только узнал достоверно от матери, что она сосватала мне невесту, пошел к ним. Когда пришел, невесты в избе не было. Я сказал ее родителям, что пришел узнать, не против ли ее воли за меня ее просватываете? Несмотря на то, что за меня так упорно не давали невест, я все же не хотел жениться на девице, идущей за меня против своей воли. Но невеста сказала, что она идет по своей воле.

Итак, нашлись, наконец, родители, которые решились выдать свою дочь за «политикана», и нашлась девица, которая заявила, что пойдет за меня по доброй воле. Конечно, не потому, что я нравился своей невесте. Просто родители и родственники доказали ей, что хороший жених из хорошего хозяйства за нею не приедет, а этот хоть политикан, но когда женится – образумится, а хозяйство у них неплохое, жить можно. Я знал, что это так и было, но ведь иначе и быть не могло: какая же девица могла бы меня полюбить, если я не умел ни плясать, ни на гармошке играть, ни даже поговорить с девушками и ко всему этому, как маленький, таскался с книжками.

В третий день Богородской (престольный праздник Рождества Богородицы¹⁹⁰) назначили «пропиванье»¹⁹¹. На эту церемонию я должен был по уговору принести полведра водки и бутылку сладкого красного вина. Все это я запас, а мои будущие тесть и теща приготовились к этому дню: настряпали витушек, пряженников, водочки тоже запасли, гостей пригласили. И вот когда нам уже нужно было идти с вином к невесте, мне передали, что моя невеста говорила с людьми, что «лучше бы с камнем в воду, чем идти замуж за Борана»¹⁹². Я тотчас же решил, что с вином не пойду и жениться на ней не буду. Как меня мать ни уговаривала, что нехорошо так поступать, что там нас ждут, что у них готовились, собрались гости, но я настоял на своем, не пошел.

Так пропиванье сорвалось, и свадьба «рассохлась». Не могу сказать, что я сделал это спокойно. От невесты я в своем сознании отказался без сожаления, так как дошедшее до меня ее заявление явно говорило о том, что она не была ко мне расположена, и с таким взглядом на своего жениха она мне была не нужна. Но мой отказ в глазах окружающих мог явиться для нее позором, поэтому мне ее было жаль, как жаль и ее родителей, которых я подвел под такой конфуз: все приготовили, собрали гостей и вдруг, как холодной водой на морозе, их обдало извещение, что жениха с вином не ждите, он не придет!

Вскоре после этого пришла как-то с Нюксеницы тетка Верка (сестра матери) с «приказом» от Васьки Офонина, что они надумали отдать за меня Степашку. Мать в ближайший же день пошла туда и сосватала невесту. Потом провели пропиванье, купили «дары»¹⁹³, скроили их – словом, как будто бы дело всерьез закрепили. Я уже мысленно обживался с новой подругой жизни, тем более что новая невеста в вечер пропиванья понравилась мне, матери и даже отцу. Между собой мои старики судили: «Вожеватая¹⁹⁴, видать, девка-та, смотри, она весь вечер как за язык повешена, нас потчевала – кушай, дедюшка, кушай, тетушка, а глазами так, гляди, съесть готова, до чего весело да ласково гледит». Должен сознаться, что и меня, пока я сидел с нею за столом на пропиваньи, она очаровала своим приветливым, непринужденным разговором.

Уйдя после этого с отцом и братом Сенькой в лес «к ночам», на целую неделю, я все время думал о своей будущей ласковой жене. С братом, когда не мог слышать отец, мы только об этом и говорили – он, подросток, тоже радовался тому, что у нас в семье скоро появится новый человек, «молодица», ждал этого как праздника. О матери нечего и говорить, она была на седьмом небе.

Но недолга была наша радость. В тот день, когда мы вернулись из лесу, пришла к нам тетка Спиридоновна, жена отцова брата, дяди Миколки. По ее виду мы сразу почувствовали недоброе. Она долго мялась, не зная, как начать, но наконец, набравшись духу, сказала: «Я не с хорошей вестью к вам пришла, вот деньги вам прислали с Нюксеницы». Это означало отказ с невестиной стороны: деньги – это стоимость вина, которое мы покупали к пропиванью, возвращение их значило, что они передумали.

Мы старались показать, что нас это не очень огорчает, но когда тетка ушла, мои старики разворчались. Я же свое огорчение таил, вслух не высказывал и строил разные планы, как бы устроить так, чтобы пересватавшему мою невесту жениху отказали. Додумался до того, что если поджечь дом у невесты, то свадьба у них не состоится, а потом бедные погорельцы согласятся выдать ее за меня. «План» этот я, конечно, не осуществил, хотя и имел уже кой-какой опыт по части поджогов, и невесту мою выдали за другого. Мать совсем повесила нос, а я опять стал подумывать о том, чтобы уехать на чужую сторону.