Читать книгу: «История моей жизни. Записки пойменного жителя», страница 10

В тюрьме

«Провинился» я еще холостяком, а отсиживать пришлось, когда у меня уже был сын. Не очень хотелось идти от жены и сына в тюрьму, но пришлось.

В нашей деревне и на Норове тогда трудно было найти мужика, не побывавшего в тюрьме. Порядок отправки в тюрьму был таков: старшина вызывал в правление, а там, вручив пакет десятскому, велел ему вести «арестанта» (или нескольких) до ближайшей деревни, там десятский передавал пакет и людей другому десятскому²³⁹, и так до самого Устюга по числу деревень на пути. Но у мужиков выработался свой неписаный порядок. Десятский, получив пакет, иногда тут же, в правлении, передавал его самому арестованному, тот шел домой, работал там еще пару недель, а потом самостоятельно добирался в город и давал там первому подходящему встречному на полбутылки, чтобы тот изобразил из себя конвоира и доставил его в полицейское управление.

Когда мне 1 июня вручили пакет, я до 17-го жил дома, а потом уплыл в Устюг на плоте, малость заработав на этом. В городе еще неделю не являлся в полицейское управление: очень уж не хотелось «к теще в гости», как тогда называли отсидку в тюрьме, да и программа в цирке была каждый день новая, и я предпочитал ходить туда.

Наконец, числа 25-го я нанял себе за четвертак «конвоира» и явился в полицейское управление.

Оттуда меня препроводил в тюрьму уже настоящий конвоир, с оружием. Там меня переодели, как уголовника, в тюремную одежду – серые бушлат, брюки, шапку, а на ноги «коты». И привели в камеру, в которой было человек 25, в большинстве воры-рецидивисты.

Мой сосед по деревне, человек бывалый, передо мной только что вышедший из тюрьмы, советовал в первые дни не поскупиться, угостить тем, что принесу с собой, тюремных старожилов, а то придется, говорит, долго спать около параши, да и стащат, пожалуй, все, что принесешь из дому. Я последовал его совету, но угостил не одних «старожилов», а всех обитателей нашей камеры. За это я получил место для спанья вместе со старожилами.

Мебели в камере был только стол да две скамьи. Спали на полу, вповалку и так плотно один к другому, что нельзя было повернуться. Последнему поневоле приходилось ложиться подле параши. Между тем нередко некоторые из нас страдали поносами, а с 6 вечера до 6 утра в уборную не водили, поэтому спать подле параши было очень небольшим удовольствием.

За столом на скамьях помещалось также человек 10–12, а остальным приходилось есть стоя, становясь в интервалах между сидящими. Хлебали все из общих двух больших бачков. Мне и тут главари камеры отвели место на скамье, которое так и осталось за мной до конца срока. Словом, я сразу попал в разряд «привилегированных».

Среди воров были тоже люди разные: скромные и наглые, трусы и храбрые и т. д. Из всех их я хорошо запомнил троих – Юдина, Балина и Волкова, бывших лидерами своей братии.

Юдин был как бы главой над всеми. Среднего роста, широкий, коренастый, обладал большой силой и ловкостью. «Профессии» своей как будто стеснялся, мало говорил о своих «подвигах».

Балин – выше среднего роста, с интеллигентным лицом (учился в гимназии), совсем никогда не говорил о своих воровских делах.

Я как-то спросил его, почему он не займется другим делом, на что он ответил, что за полтинник в день он работать не хочет, а большего, как бывший вор, получить не может.

Волков – худой, чахоточный – любил хвастать «мокрыми делами», насилиями над девушками и этим вызывал отвращение. Любил поиздеваться над заключенными из крестьян.

Каждый день, кроме воскресений, нас гоняли на разные черные работы. Однажды мы, десятеро крестьян, работали на заливке потолков в строящемся городском училище, а воры, тоже около десятка, там же бетонировали пол. По положению нам кроме поденной платы в 16 копеек, на которую мы могли делать выписку только раз в месяц, полагалось 5 копеек в день на чай. На эти чаевые деньги мы могли в тот же день заказать себе что-нибудь из дозволенного правилами. В тот день мы, крестьяне, заказали себе по фунту ситного, который стоил как раз 5 копеек. Не знаю, что заказывали себе воры, но вечером, когда мы расположились пить чай, нам принесли на 10 человек ситного и на 10 человек махорки, спичек и бумаги. По-видимому, проголодавшись, воры стали говорить, что они тоже заказывали ситный, и у нас разгорелся спор. Во главе воров выступал Юдин, сидевший за столом напротив меня. От имени мужиков приходилось говорить больше мне. Мы долго спорили, наконец, я решил положить этому конец и раздал ситный своей группе.

Юдин, возмущенный такой дерзостью «гостя» (они так называли нас, краткосрочников, о себе же говорили, что «тюрьма – наш дом»), схватил чайник с кипятком и вскочил на ноги, угрожая ударить меня этим чайником. Я знал, что он мог это сделать, и знал, что в случае свалки моя мужицкая группа спасует, но решил действовать «на психологию». Хотя я не был храбрецом, но, обладая внушительной фигурой и здоровой глоткой, мог создать некоторое впечатление силы. Вскочив также со скамьи и схватив второй чайник, я закричал свирепее Юдина, так закричал, что из соседнего корпуса прибежал старший надзиратель. На его вопрос я рассказал, в чем дело. А пока я говорил с надзирателем, мы оба успокоились. Надзиратель погрозил пальцем и ушел.

Надо заметить, что с ворами надзиратели обращались иначе, чем с мужиками, воров они побаивались и избегали заслуживать их нерасположение. И не без основания: незадолго перед тем воры одному придирчивому надзирателю сунули перо (нож) в бок.

После этой стычки я ночью почти не спал, ожидая, что воры учинят надо мной расправу, а то и устроят «крышку», что на их языке означало задушить подушкой или чем-нибудь в этом роде во время сна. Но обошлось благополучно. Наоборот, с этого дня Юдин стал относиться ко мне лучше, с некоторым даже уважением.

После освобождения из тюрьмы он за 150 верст пришел к нам в деревню, чтобы повидаться со мной. Пришел в трескучий мороз, а одежонка была плохонькая, полученная от патроната при выходе из тюрьмы. Мне он тогда предлагал: хочешь, Юров, я тебе товару навезу? Нет, говорю, ко мне ты можешь бывать, но только без товару.

Недели через две приносит мне письмо мужик из деревни Ларинской Микола Зименок и говорит: «Юров, это письмо велел тебе передать какой-то купеч. Он едет на перегонных из Тарногского городка в Кичменгский городок²⁴⁰, там был на ярманге и опять едет на ярмангу. Одежа на нем вся суконная, ани²⁴¹ блестит, а толуп какой, дак я таких и не видал – ну, купеч да и все». Прочитав письмо, я и сам был удивлен тем, как быстро Юдин экипировался, а Микола Зименок ни за что не хотел мне верить, что это проехал не «купеч», а вор.

А Юдин мне писал, что если бы он наперед не был уверен, что я не приму, то мог бы теперь подарить мне кое-что ценное. Больше мы с ним не встречались.

Мои тогдашние взгляды

Мое политическое развитие было в то время очень невелико. Я читал речи членов Думы, но во многом не разбирался. Правда, я хорощо знал, что черносотенцы, или, как они себя называли, члены Союза истинно-русских людей, во главе с Пуришкевичем, Марковым, Бобринским – злейшие враги трудящихся. Речи же некоторых кадетских депутатов – Родичева, Петрункевича, Шингарева – мне иногда нравились, если они были направлены против царя, хотя я и знал, что эта партия – помещичья. Дальше шли октябристы, прогрессисты, трудовики. Речи последних мне нравились больше всех.

Но уже тогда я понимал, что ничего хорошего для рабочих и крестьян Дума сделать не может, что только революция может свергнуть царя, отобрать землю у помещиков и т. д. И я знал, что революцию подготовляют социал-демократы, социалисты-революционеры и анархисты. Об анархистах я знал только то, что они против всякой власти. Но я не мог себе представить, как без власти могут наладить взаимоотношения разные отрасли хозяйства – заводы, фабрики, железные дороги, сельскохозяйственные объединения. Не мог я также поверить в то, что если перестанут людей судить и сажать в тюрьмы, то они сразу переродятся, что среди них совсем исчезнут люди с дурными наклонностями, люди, вредные для общества. А видные анархисты делали ставку именно на это и поэтому призывали разрушить существующую власть и противиться установлению какой-либо другой. Так я их, по крайней мере, понимал.

Об эсерах я имел такое представление, что они идут к той же цели, что и социал-демократы, но только иным путем, иными средствами: если вторые хотят свергнуть иго эксплуататоров при помощи просвещения трудящихся масс, с наименьшим кровопролитием и жертвами, то первые для скорейшего достижения цели не останавливались перед кровопролитием. Поэтому я тяготел больше к социал-демократам, хотя это не мешало мне преклоняться перед бесстрашием террористов и приветствовать их беспощадные расправы со злейшими врагами народа.

Я знал и тогда, что социал-демократы разделяются на большевиков и меньшевиков, но не знал, какая между ними разница, и полагал, что она, по-видимому, невелика, поскольку те и другие называют себя социал-демократами. О Ленине я в то время не слыхал. Впервые я услышал о нем, будучи в плену, когда он ехал через Германию в Россию, об этом немецкие газеты тогда писали.

К этому времени, до войны с Германией, я читал кое-что из Карла Маркса, Энгельса, Лассаля, Бебеля, В. Либкнехта. Но должен сознаться, что из всего, что я прочитал у этих авторов, хорошо понял и крепко запомнил только «Христианство и социализм» Бебеля – потому ли, что это для меня, смолоду очень замороченного попами, было более необходимо и понятно, или изложение, может быть, было более популярным. От всего остального в памяти ничего не удержалось.

Если перед своими слушателями-мужиками, а иногда и бабами, я не показывал вида, что у меня есть какие-либо сомнения, то наедине я часто размышлял, что же, собственно, революция может изменить в нашей местности? 8-часовой рабочий день к нам не относится, потому что мы не рабочие. Помещиков у нас нет, поэтому земли нам ниоткуда не может быть прибавлено. Да и нельзя сказать, чтобы мы в ней нуждались: как землеробы, мы и так были задавлены работой, хотя своего хлеба у большинства все же недоставало, потому что почвы были бедны и обработка первобытная. Если же кто-нибудь находил, что может обработать больше своего надела, то можно было арендовать землю у казны из-под лесосек по рублю за десятину²⁴² и распахивать, сколько сил хватит.

Между тем в нелегальной литературе упор делался, главным образом, именно на 8-часовой рабочий день для рабочих и помещичью землю для крестьян. Я перед своими слушателями об этом много распространяться не мог.

Оставались еще подати и косвенные налоги. Но и они не были серьезной проблемой. При всей бедности нашего мужицкого бюджета отмена подати в 10–15–20 рублей не принесла бы осязаемого улучшения жизни. То же и с косвенными налогами на сахар, табак и спички, на них не так уж много тратилось. Чай пили вприкуску и не каждый день. Правда, перед войной, в последние годы, имея заработок от лесозаготовок, стали пить его чаще, но сахару считалось достаточным к чаю для одного человека одного пильного кусочка, а детям давали меньше. Значит, и на отмене косвенных налогов мы немного бы выгадали. Дальше имелось в виду удешевление мануфактуры и других товаров, но и их мы покупали немного, хозяйство было в основном натуральным.

А между тем верилось, что и в нашем краю революция коренным образом изменит жизнь к лучшему, но каким образом, в чем конкретно, я не мог додуматься. Я верил в то, что после революции новым правительством, где будет большинство представителей рабочих и крестьян, поскольку их большинство в стране, будут приняты какие-то меры к тому, чтобы труд наш был продуктивнее. Чтобы мы при меньшей затрате времени и сил могли иметь более обеспеченную жизнь, но какие это будут меры – не знал.

Правда, и в то время мне приходилось читывать рассуждения ученых людей о том, что если бы всю даже тогдашнюю технику применить только для создания и добывания нужного и полезного для людей, то можно было бы работать не больше 4–5 часов в сутки. При условии, чтобы работали все трудоспособные, то есть и привилегированные классы. Но как это осуществить?

И все же я верил, что революция, несомненно, принесет улучшение нашей доли и поэтому при каждом удобном случае горячо ратовал за нее.

Уход от отца. Поездка в Архангельск

Для меня лично при размышлениях о будущем первым желанием было то, чтобы в этом будущем дети не были отданы на произвол родителей, по крайней мере, хотя бы взрослые были равны в правовом отношении. Гнет отца был для меня худшим из всех ужасов, это был какой-то кошмар. Я ни одного дня не был спокоен. Его глухая злоба довела меня до того, что, когда мне приходилось сним объясняться (а по-хорошему это никогда не получалось), меня начинало трясти, как в лихорадке, и голос дрожал. Мне было стыдно за эту слабость, но преодолеть ее, оставаться хотя бы внешне спокойным я не мог. Достаточно было кому-нибудь сказать мне, что тебя, мол, отец опять ругал, как меня охватывала дрожь. Он стал для меня какой-то бесчувственной, злобной, готовой меня раздавить враждебной силой.

Это привело, наконец, к тому, что я с женой и полуторагодовалым ребенком вынужден был уйти из дома, захватив только свою скудную одежонку и не зная, как дальше добывать средства существования для семьи. Правда, кое-какой план я наметил, но он даже мне самому не казался надежным, когда я уходил, и так оно и оказалось впоследствии.

А произошло все это таким образом. Весной 1913 года ввиду того, что рабочей силы у нас в семье стало достаточно, брат Семён, которому было около двадцати лет, ушел матросом на пароход, чтобы хоть немного заработать: матросам на Сухоне платили 15 рублей в месяц. На Троицу он вышел домой на побывку и погулять, а взамен его пошел на это время я и ходил на пароходе две недели. За это время я убедился, что не хуже других матросов могу справляться с работой, носить грузы. Это меня окрылило: значит, несмотря на свою больную ногу, я все же могу работать и вне своего хозяйства, не под властью отца. И я решил во что бы то ни стало из дому уйти. Тем более что жена все чаще стала мне говорить, что «лучше уж под одним окном выпросить, а под другим съесть, чем переносить каждый день такую съеду». По возвращении домой я все больше склонялся к этому намерению, но пока никому о нем ни слова не говорил, даже жене.

Дожили до Петрова дня²⁴³. Назавтра нужно было идти начинать сенокос. Отец без меня говорит матери: «Шчо у нас тот бобыль-от²⁴⁴ не ладит ни кос, ни граблей, видно не думает нонче сенокосить-то?» Ночью, когда мы ушли с женой спать на сарай, я ей сказал, что завтра уходим из дому и посвятил в свой план. Она – в слезы, мне пришлось ее утешать, так до утра и не заснули.

Последнее время мы с отцом совершенно не могли разговаривать. Если приходилось остаться в избе вдвоем, мы сидели молча, не в силах начать разговор даже о хозяйственных делах. Но перед уходом я все же решил объясниться с ним основательно. Встав утром и придя в избу, я увидел его сидящим у стола. Присел и я с другой стороны. Мать была около печки, Акимка и Матрёшка обувались в лапти. Тут вошла в избу и жена.

– Ну, отец, – начал я, – сегодня я хочу с тобой поговорить.

Он, по обыкновению, упер глаза в пол.

– Нам с тобой жить вместе дальше невозможно, как двум медведям в одной берлоге, – продолжал я. – Дело дошло до того, что мы с тобой не можем говорить друг с другом. Мы с женой стали тебе ненавистны, и что бы мы ни делали, все тебе неладно. Поэтому я решил уйти из дому совсем. Я знаю, что делиться с тобой нельзя, закон на твоей стороне, ты можешь не дать мне ничего, кроме земли (после революции 1905–1906 годов был издан закон, по которому взрослые сыновья имели право получить свою долю земли из общего надела и без согласия отца). И я знаю, что ты не дашь, твоя доброта мне известна. Но я все же надеюсь, что ты дашь хоть немного из тех денег, которые мною же заработаны (у него было около 200 рублей), чтобы хоть в первое время мне с семьей иметь кусок хлеба.

На этом я остановился. Он, помолчав, сказал: «Акимко, поди-ко, принеси четвертную», – и больше ни слова.

Я видел, что он был рад моему уходу: семья подросла, все стали работники, а у меня ребенок, с которым матери надо было бы сидеть дома, а там и другого жди – эти хозяйственные соображения, кроме его неприязни к нам, вызывали эту радость.

Получив 25 рублей, я сказал еще: «Может, дашь лошадь, чтобы уехать нам до Березова?» Он опять: «Поди, Акимко, запряги Карька».

Итак, мы, увязав свое барахлишко, стали прощаться. Все заревели, в том числе и моя жена. Пустил крокодилову слезу и отец, прощаясь с моим сынишкой: «Прошшай, Феденька!» Не плакали только мы с сынком: он потому, что, по-видимому, в это время был сыт и не замочился, а я потому, что не хотел этого делать перед злейшим своим врагом – отцом. Хотя и у меня было нелегко на душе, я понимал, что у меня с моей дорогой семьей отныне нет своего угла, и нет обеспеченного существования, даже никаких определенных средств к существованию.

План мой состоял в том, чтобы жену с ребенком поместить пока у тестя и тещи (которым я, впрочем, об этом ничего не говорил, и для них наш приезд «насовсем» был неожиданностью) с тем, чтобы жена могла ходить к их соседу, портному работать и учиться портняжить. Сам же я решил поехать в Архангельск, попытаться устроиться там на какую-нибудь работу. Если удастся, на постоянную, или хотя бы подзаработать за летний сезон на временных заработках. В последнем случае я имел в виду к зиме путем переписки договориться со знакомым портным из Черевкова²⁴⁵ Мокеевым Александром Никитичем, чтобы он взял меня на ускоренную выучку портновскому делу. Эту профессию я избрал потому, что она могла дать мне заработок и в том случае, если бы моя нога настолько ослабела, что я стал бы неспособен к другому труду.

Устроив жену у тестя, я из своих 25 рублей купил ей мешок (5 пудов) муки за 5 рублей 60 копеек, немного чаю и сахару, оставил ей несколько рублей на расходы и договорился с Гришечкой Марфёнком, как звали березовского портного. Условия были «божеские»: жена, работая у него, должна была кормиться за свой счет, и машина у нее должна быть своя. У нас машины не было, и я из тех же 25 рублей, проезжая в Архангельск, попутно в Устюге, в отделении компании «Зингер» купил ее, внеся задаток 5 рублей с последующей ежемесячной уплатой по 2 рубля, а полная стоимость была 85 рублей.

Тяжело мне было оставлять свою дорогую семью, и я видел, что и жене тоже тяжело было оставаться. Ждать парохода пришлось в Нюксенице на берегу, пристани тогда не было²⁴⁶. Все эти дни, почти неделю, проводила со мной на берегу и жена с ребенком на руках.

Я уговаривал ее идти домой, чем томиться ожиданием целые дни, сидя на берегу, не все ли, мол, равно, теперь нам проститься или тогда, когда я буду садиться на пароход. Но ей не хотелось расстаться со мной раньше времени, да и мне, признаться, было приятно видеть ее возле себя. Все же на пятый или шестой день я проводил ее домой, а на следующий день утром пришел и пароход. И только я сел на него, как увидел, что жена с горы машет мне белым платком. Махнул в ответ и я, но пароход по течению шел быстро, и жена скоро пропала из виду. Мне стало так грустно, что я едва не плакал. Под впечатлением этого расставания мне пришла мысль записывать свои думы в дневник. И в своей книжке я написал: «Как невыразимо тяжело мне расставаться с единственными в целом мире дорогими мне существами! Как много говорил мне этот взмахивающийся из-за кустов белый платочек, он заставлял мое сердце рваться из груди. Ведь кто знает, что ожидает меня впереди: могу заболеть, умереть и никогда их больше не увидеть. Но мысль об этом тревожит меня больше потому, что тогда жена будет убита горем, а сын мой будет расти без отца».

Мое мрачное предположение почти сбылось: проработав лишь один первый день под холодным, как осенью, архангельским дождем на погрузке балансов²⁴⁷, я весь промок, продрог и ночью заболел.

Наутро я не мог не только идти на работу, но даже подняться с нар. Я дрожал на голых нарах, укрывшись только своей ветхой тужуркой, с котомкою в головах, и никому до меня не было дела: рабочие, ночевавшие тут, ушли на работу.

В то время не было таких общежитий для рабочих, как теперь – с кроватями и постельными принадлежностями, а были грязные казармы с нарами, на которых спали рабочие – иногда так тесно, что лежать можно было только на боку, а под нары складывали свои сундучки, котомки и мокрую обувь. В казармах всегда царили пьянка и картежная игра, нередко кончавшиеся драками. Однажды, проснувшись ночью от шума, я увидел, как пьяные игроки бьют друг друга пустыми бутылками, обливаясь кровью.

Болел я дней пять – наверное, был грипп. Потом стало лучше, и я снова вышел на работу. За дни болезни тогда, конечно, не платили. Работал я поденно, по 2 рубля 25 копеек в день, к этому почти каждый день работал сверхурочно и таким образом зарабатывал в среднем на полтинник больше. От первой же получки я послал 15 рублей жене. Получив ответ от Мокеева, согласившегося взять меня на зиму в ученики и назначившего за это плату 15 рублей, я поспешил выслать и ему, чтобы он не перерешил.

Проработал я на погрузке 7 недель. За последнее время в работе начались перебои, заработок снизился. Наблюдая быт рабочих, я не допускал мысли привезти в такие условия свою семью и поэтому под осень собрался домой.

Кроме первых пятнадцати я послал жене вскоре еще 10 рублей, и это создало в деревне мнение, что я, очевидно, попал на хорошее место. А я, получив при расчете рублей 30, на двадцать купил себе кое-что из одежонки, так как имевшаяся у меня порвалась, и на оставшиеся 10 рублей выехал домой.