Читать книгу: «Корни. Роман-гипотеза», страница 7
Глава шестая
Поезд, постукивая на стыках рельс, нес Джима все дальше от Краснодара – единственного советского города, который он видел, да и то, мельком. Понемногу он привык к тесноте купе, к скудной и малопитательной пище. Труднее всего было привыкнуть к паразитам – вшам и клопам. Эти кровососущие не зная отдыха терзали тело, и приходилось все время чесаться, даже сквозь сон! Никеша, Жухлый и Варнава – люди, привычные к тюремному быту, расправлялись с ними весьма примечательным образом: сняв рубаху, проходились по швам, мелко-мелко покусывая материю в ритме швейной машинки. Так же поступали и Сидоров с Вальковым. Джима же при одной мысли об этом тошнило. Других доступных способов избавления от насекомых не было. Приходилось терпеть.
Монотонность путешествия они с Чернозадовым скрашивали игрой в шахматы, вылепленные из хлеба, разыгрывая сложные партии: Сицилианскую защиту, Новоиндийскую защиту. Уголовники же ни шахматы, ни шашки не любили. Они играли в так называемое «тюремное очко» на пальцах. Интересная игра, азартная! Сначала, по сигналу, оба игрока показывают сколько-нибудь пальцев для одного из партнеров. Если, по его мнению, очков мало, то он может потребовать ещё. Если в итоге количество очков не превышает двадцати одного, то он останавливается и пальцы начинают показывать для оппонента. У кого очков больше – тот и победил. Если больше двадцати одного – перебор, проигрыш. Результаты совершенно непредсказуемые: поди, знай, сколько пальцев оттопырит партнер – десяток сразу или ни одного? Играли также в «коробок»: аккуратно клали полупустой спичечный коробок на край лавки и, по очереди, щелчком снизу подбрасывали его в воздух. Если он падал картинкой кверху – одно очко, если вставал на ребро – пять очков, если на торец – десять. Картинкой книзу – ноль. Набрать надо было возможно большее количество очков, но не более, чем двадцать одно за пять бросков. В эти игры втянули и Щипачева, и Сидорова. Только Вальков устоял, не поддался соблазну. В результате за три дня непрерывных турниров Щипачев проиграл все свои папиросы, носки и свитер, а Сидоров, у которого ценностей не было, – сахар на месяц вперед! Зато время летело весело!
А вечером, по просьбе Никеши, горячо поддержанной остальными поклонниками художественного слова, Джим рассказал историю о Черном Джоне и красавице Лаа, дочери вождя.
Черный Джон сбежал от своих хозяев и был принят в племя Нгапухи через месяц после подписания договора Вайтанги. В присутствии большинства своих подданных Хоке Хене провозгласил его полноправным воином племени и приказал сделать соответствующие татуировки. Раздетый догола Джон был вынужден улечься на плоский валун в центре деревни, и целая команда мастеров приступила к работе, постукивая деревянными колотушками по резцам из акульего зуба и втирая сажу. Все не занятые в этом процессе пели ритуальные гимны. К вечеру усталые, но довольные своим искусством мастера щедро умастили зудящее тело Джона акульим жиром. Только лицо, которое положено татуировать исключительно вождям, руки по локоть и ноги до колен остались без затейливых спиралей, ромбов и извилистых линий. Чесалось и свербело жутко, но новоявленный воин и виду не подал, что испытывает неудобство. Дабы облегчить свои страдания, он отправился выкупаться в укромной бухте.
На берегу он скинул свой бурнус и вошел в ласковую воду. Мелкий песок забавно щекотал босые ноги, волны игриво накатывали и шлёпали по животу. Джон засмеялся и окунулся с головой. Вынырнул, отфыркиваясь, и поплыл потихоньку, стараясь не слишком удаляться от берега, ибо плавал не очень хорошо. Прохладная морская вода смыла зуд и притушила боль. А ещё от купания разыгрался аппетит! Выйдя на берег, Джон не нашел своей одежды там, где оставил – на выбеленной солнцем коряге. Странно! Может, ветром унесло? Так, вроде, не было ветра…
Спрятавшиеся за кустами Лаа и её подруга Кои не сдержались и громко захихикали. Что с них взять, с проказниц!
– Ну, как он тебе? – толкнула локтем подругу Лаа.
– Ой, он мне очень сильно нравится! Высокий, весь черненький такой… а ладошки розовые! И корень большой… Беру! Вот, прямо щас!
– Я тебе возьму! Он мой! Мне папа обещал!
Лаа высунулась из-за куста:
– Эй! Черный Джон! Ты ничего не терял?
Джон вздрогнул и присел на корточки, догадавшись, что одежду утащила девушка его мечты.
– Верни мой бурнус, – жалобно крикнул он.
– Вот он! Подойди и возьми! – захохотала Лаа, размахивая упомянутым предметом.
– Я не могу… – понурился Джон, прикидывая, не броситься ли обратно в воду.
– Это почему?
– Стесняюсь, потому что…
Теплое чувство разлилось в груди девушки! Высокий, черный, симпатичный, стеснительный, с большим Корнем Жизни – не то, что соплеменники! Такого ни у кого нет!
– Ладно, держи!
И она кинула ком одежды владельцу.
Быстро одевшись, Джон подошел к подругам.
– Здорово у вас здесь! Море и вообще…
– А что, там, откуда ты приехал, не было моря? – хором удивились девушки, – Разве так бывает?
– Я из Египта. Там течет огромная река, Нил. А вокруг – пустыня. Песок.
Девушки впечатлились.
– Ну, надо же! Тогда ты должен быть отличным пловцом!
– Не, я только у берега. В реке крокодилы, сожрать могут запросто.
– Расскажи нам о них!
– Значит, так: зубы у них во-от такие…
И они пошли гулять по берегу, беседуя на всякие интересные темы. С крокодилов разговор плавно перешел на китов. Дескать, замечательные, полезные в хозяйстве животные! И жир, и мясо, и китовый ус…
– А я умею кататься на ките! – похвасталась Кои.
– Да ты што-о!? – поразился Джон, ранее о подобном и слыхом не слыхавший.
– Может! – завистливо подтвердила Лаа, – Я сама видела!
Джон недоверчиво покачал курчавой головой и закурил сигару, чтобы выглядеть значительнее и солиднее.
– Ах, так? Сомневаешься, значит? Я тебе докажу! – запальчиво воскликнула Кои.
Она подбежала в воде и несколько раз призывно свистнула. Очень скоро, как раз сигара успела догореть, неподалёку, шагах в трёхстах, всплыл здоровенный кит и выпустил фонтан высотой с корабельную мачту.
– Вот! – гордо вскинула голову Кои, – Это Моби, мой друг!
– Моби Дик? – переспросил пораженный Джон, неоднократно слышавший от моряков рассказы об этом легендарном животном, протаранившим китобойное судно и пустившим его на дно.
– Нет, просто – Моби!
Без стеснения Кои сбросила одежду (Джон не преминул окинуть оценивающим взглядом её смуглую круглую попку!), вбежала в волны и быстро-быстро поплыла к киту. Через пару минут она вскарабкалась к нему на спину.
– Эге-гей! Вперед, Моби!
И кит Моби плавно поплыл по кругу.
Покатавшись с полчаса, Кои вернулась на берег. Одевшись, она снова свистнула, но уже по другому. Кит прощально взмахнул хвостом и уплыл.
– Ну? Убедился? – гордо спросила девушка.
– Ага… Слушай, нет слов выразить восхищение!
Они гуляли втроём до темноты. Джон напряженно размышлял: Лаа красивая, к тому же – дочь вождя. Кои не так красива, и не дочь вождя, но ноги у неё длиннее… и характер лёгкий! Чувство юмора развито… и другие детали фигуры… Он уже попросил у Хоне Хеке руку Лаа и не встретил возражений, но и Кои ему тоже сильно понравилась. Что делать?
На следующий день гуляли снова. Так продолжалось целую неделю, пока он не принял окончательное решение.
А потом была свадьба! Всё племя гуляло и поздравляло молодых. Оркестр из флейт и барабанов исполнял как традиционные мелодии, так и заимствованный у англичан гимн «Боже, храни королеву!». На множестве очагов жарилась дичь, запекалась кумара и таро. Сидящий на возвышении Джон сиял от счастья, как новенький фартинг, и целовался направо и налево с красавицами-невестами Лаа и Кои…
«Одна жена хорошо, а две – лучше!», – гласит народная египетская поговорка.
Все хохотали, держась за животы.
– Молодец, парень, радикально решил проблему! – веселился Чернозадов, утирая слёзы.
– Многоженец, блин! Мусульманин, наверное! – глубокомысленно изрек Щипачев.
Сидоров, отсмеявшись, помрачнел:
– Отважный мужик! Две бабы, а? Тут с одной-то не знаешь, как совладать, вон, до тюрьмы дело дошло… а, ведь, только чуть-чуть поучил поленом!
Джим не слушал. Ему внезапно стало нехорошо. Заболела голова, до того сроду не болевшая.
«Как она может болеть? Это же кость!»
Кряхтя и морщась, он забрался на полку и отвернулся к стене. Сквозь ватный туман, внезапно окутавший сознание, до него донесся удивленный голос Никеши:
– Эй, Тиктак! Ты чего, в натуре?
Джим не ответил, ибо провалился куда-то в шевелящуюся и вращающуюся темноту, гулко звенящую медными колоколами.
Сидоров потрогал его лоб:
– Горит, однако! Тиф…
– Откуда вы знаете? – встревоженно вскинулся Чернозадов.
– Видел… У меня в войну два брата от тифа померли.
Принялись стучать по решетке, звать конвой. Пришел старшина, спросил вежливо:
– Ну, чо колотитесь?
– Вот, у этого тиф! – хором ответили Сидоров и Чернозадов, показывая на Джима.
Страшина взглянул и вдохновенно изрек длинное сложносочиненное предложение, в котором приличными были только предлоги. Ну, ещё союзы.
– Пойду доложу. Ждите! – буркнул он, закончив композицию.
И ушел.
Старший лейтенант Васильев, начальник конвоя, сидел в штабном купе, расслабляясь перед отходом ко сну. Расслабление состояло из бутылки водки, уже наполовину опорожненной, банки свиной тушенки и жареной картошки с луком. Ну, и хлебушко, как же без него! Пить в одиночку, конечно, нехорошо, но с подчиненными пить вообще нельзя. Васильев налил себе ещё сто граммов в граненый стакан, задержал дыхание, покосился на новенькие погоны и грустно проглотил напиток одним глотком. Вот, ведь, скверная штука – жизнь! Год, всего год оставался до майорских погон, так угораздило же в марте потерять в Забайкалье целый вагон! Хитроумные зэки умудрились вскрыть пол, под вагоном пролезть до сцепки и отсоединить замок! А когда встревоженный незапланированной остановкой конвой соскочил в круговерть ночной метели, воры напали из-под вагона с заточками и положили всех шестерых. И ушли, как вода в пески…
Пропажа вагона обнаружилась только утром. Искали, конечно, только, где их искать в тайге? М-да, сорок два беглеца… Васильев чудом сам тогда на нары не угодил! Звезду сняли, эх! Накрылось майорство… Правда, начальником конвоя оставили – на такую важную должность любого-всякого не назначишь, тут преданность Партии нужна, неподкупность и практический опыт руководства.
– Смотри, старлей, – предупредил перед рейсом подполковник Жулябин, показывая огромный волосатый кулак, – Ежели опять обосрешься, то лично выведу тебя в чистое поле, поставлю мордой к стенке и пущу пулю в лоб! Чтоб никаких безобразий!
– Так точно, товарищ подполковник! Никаких безобразий!
«Ещё всего четверо суток – и на месте!» – прикидывал Васильев, прожевывая картошку с тушенкой, – «Слава Труду, никаких ЧП. Муха не проскочит, мышь не пролетит! То-есть, тьфу! Наоборот! Эхма! И спать хочется, и Родину жалко… Надо бы ночью пройтись по составу с внезапной проверкой…»
В дверь постучали. Проворно убрав компрометирующую командирский авторитет бутылку, старлей буркнул:
– Ну?!
Вошел старшина Убей-Конь, могучий сибиряк. Козырнул.
– Товарищ капитан… старший лейтенант! Похоже, в пятом вагоне тиф!
– Блин! Пятый за сегодня! – расстроился начальник конвоя, – Точно?
– Похоже, товарищ старший лейтенант. Фельдшерицу бы послать, убедиться.
Тиф, конечно, представлял собой большую неприятность. Придется тащить больного в лазарет, рапорт писать. Только это на начальнике конвоя никак не отразится! Вина не его, а тех, кто этап отправлял – не провели должным образом санитарную обработку! Значит, краснодарцам и отдуваться.
– Значит, так: тащи его в лазарет. Таня там и осмотрит.
Военфельдшер Таня, могучая краснощекая полтавчанка, являлась предметом тайной страсти Васильева, женатого, но, несмотря на это, надеящегося на взаимность. Однако дама сердца на ухаживания не поддавалась, несмотря на щедрые подарки – тушенку, сгущенку и духи «Красная Москва».
– Замуж – хоть завтра, а вот так, без ЗАГСа, я не согласная! – рассудительно объяснила она, когда Васильев, используя служебное положение, неделю назад попытался прижать её прямо на рабочем месте.
Чуть руку не сломала во время объяснения! Развод же с женой Алевтиной был совершенно невозможен: за аморалку выговор по партийной линии влепят, а то и вовсе из Партии исключат, припомнив прошлые грехи! Тогда не то, что, а вообще! Что делать, а? Видит око, да зуб неймет…
– Есть тащить в лазарет! – гаркнул Убей-Конь, заставив командира вздрогнуть.
Старшина вернулся в вагон Джима.
– Ты и ты! Берите этого и тащите в лазарет! – указал он толстым пальцем на Никешу и Варнаву.
– А, может, и я пособлю, а, начальник? – подал голос Жухлый, – Он здоровый, однако!
– Ладно, хрен с тобой, – согласился старшина.
Вообще-то, таскать больных должны были бойцы конвоя, а никак не зэки, но зачем подвергать товарищей заразе во первых, и тяжкой напряге – во вторых?
Служебная инструкция была нарушена…
Воры потащили Джима на одеяле в лазарет через пять вагонов.
– Тяжелый, зараза! – пыхтели они, периодически останавливаясь и вытирая потные лица, – Прямо, кабан какой-то!
И в изобилии присовокупляли междометия и выражения, призванные усилить содержание эмоционально.
В лазарете Джима осмотрела Таня.
– Сыпной тиф, – заключила она, – Раздевайте и кладите на койку. Одежду сожгите.
Джим ничего этого не слышал, равно, как не почувствовал укола вводимой ему камфары. В его сознании метались летучими мышами демоны и неясные тени.
Отдуваясь, уголовники покинули купе. Старшина скомандовал:
– Руки за спину! Пошли!
И тут же получил заточенный гвоздь в сердце! От Жухлого! Могучий сибиряк упал без вскрика.
– Давай, быстрее! – поторопил сообщников Никеша, оглядываясь по сторонам.
Конвой – два бойца – находился в тамбуре и ничего не видел. Пока.
В три секунды с трупа старшины сорвали форму, которую надел Никеша прямо поверх собственной одежды, ибо сильно уступал покойнику размером. Оружия не было, потому, что по уставу не положено с оружием сопровождать заключенных, но это было не так важно.
Надвинув фуражку на лоб, Никеша двинулся в сторону, противоположную той, откуда они пришли. Впереди, изображая покорных зэков, шли Варнава и Жухлый. Вот и дверь тамбура, за которой конвой. Стукнув условным стуком, Никеша заорал, как это делал покойный старшина:
– Открывай, ёпэрэсэтэ!
Солдаты, не подозревая ничего плохого, открыли. Тотчас одиному из них в глаз вонзился гвоздь, а другому накинули на шею удавку, сплетенную из распущенных шерстяных носков. Через минуту все было кончено. Завладев формой и двумя автоматами ППШ, трое уголовников выпрыгнули на ходу в сгущающийся сумрак.
Никеша, задыхаясь от счастья, орал зоновскую песню:
Это было весною, в зеленеющем мае,
Когда тундра проснулась, развернулась ковром.
Мы бежали с тобою, замочив вертухая!
Мы бежали из зоны, покати нас шаром!
По тундре, по железной дороге,
Где мчится курьерский «Воркута-Ленинград»!
Беглецы изо всех сил бежали к далёкому лесу. Метров через триста на пути внезапно возникли какие-то кусты. Продираясь сквозь них, Никеша вдруг провалился и исчез из виду. Обдирая спину и ягодицы он проехался довольно глубоко – метров двадцать – по узкому ходу, пока не очутился на куче щебня. Охая и шипя сквозь зубы, он достал спички и зажег одну. Пещера! Она была довольно велика, можно было встать в полный рост. Найдя кусок высохшего корня, Никеша примотал к нему пучок веток и соломы. Сей факел давал неплохое освещение, и беглец двинулся вглубь пещеры. Поворот, ещё поворот… По всей видимости, пещера была промыта подземными водами: на полу местами были лужи. Дно постепенно понижалось, но идти было можно не сгибаясь.
«Куда-нибудь, да приду! Вода дорогу покажет…» – сообразил Никеша. Поправив автомат, он двинулся в никуда.
Жухлому и Варнаве не повезло, их заметили конвойные из соседнего вагона и сразу рванули стоп-кран, одновременно нажав тревожную кнопку. Поезд, заскрежетав по рельсам заблокированными колесами, остановился, но ещё до остановки из него выпрыгнуло два отделения автоматчиков с пятью собаками.
Место было открытое, лес далеко. Собаки быстро нагнали беглецов. Те пытались стрелять, и даже убили одного пса, но остальная четверка налетела вихрем, навалилась, вцепилась в руки Жухлому, прокусив их до кости, Варнаве же один из псов разорвал ягодицу. Обозленные солдаты долго пинали беглецов и били прикладами, пока, пыхтя, как паровоз, не подбежал с пистолетом в руке старший лейтенант Васильев.
– Отставить мудохать! – задыхаясь, скомандовал он, – Живьем брать гадов!
Пленников вздернули на ноги.
– Двое их было? Или сколько? – ловя ртом прохладный вечерний воздух, рыкнул Васильев.
– Вроде, двое… Нет, трое! Ещё один был! Только, непонятно, куда подевался, – ответил сержант Кукин, командир отделения.
– Искать! – взвизгнул стралей, холодея при мысли, что с ним сделают, если беглеца не найдут, – Собак пускайте!
Собаки веером разбежались и вскоре раздался лай. Подбежав, конвой обнаружил в зарослях кустарника дыру в земле.
– Пещера, что ли? Ну-ка, Павло, посвети! – приказал сержант.
Луч фонарика устремился вниз. Дна было не видать. Темнота, тем временем, сгущалась.
Подошел Васильев.
– Вроде, пещера, товарищ старший лейтенант! Глубокая!
– Вижу, не слепой!
Начальник конвоя задумался. Упустить беглеца было нельзя, лучше сразу застрелиться. Но и торчать здесь слишком долго тоже было невозможно: срывался график, да и чугунка здесь шла в одну нитку, разъезд только через час. За остановку движения по головке не погладят… но, все-таки, не накажут так сильно, как за непойманного зэка.
– Мне нужно три добровольца! Добровольцами будете… ты, ты и ты!
Толстый грязный палец старшего лейтенанта уперся в грудь двум бойцам и сержанту Кукину.
– Лезьте туды и поймайте гада! Живым или мертвым! Десять суток отпуска!
– Но, товарищ старший лейтенант… – попытался трепыхнуться Кукин, – У нас только один фонарик!
– Выполнять! – заорал Васильев, передергивая затвор ТТ, – Собаку возьмите! Жду вас два часа! Ежели опоздаете, то добираться до Масловки будете своим ходом! Время пошло!
И тройка скрылась в глубинах земли, предварительно засунув в дыру сопротивляющегося пса Шуршика.
Задержанных отвели в лазарет, где Таня обработала рваные раны и наложила повязки. Жухлый, несмотря на изуродованные руки, чувствовал себя не так плохо и был в сознании. Варнава, потерявший много крови, сознание потерял. Ушить его рану как следует не удалось, ибо пёс вырвал из ягодицы огромный клок, поэтому Таня затампонировала её, просмотрев при этом поврежденную веточку артерии. Варнава истекал кровью, незаметно впитывающейся в матрас.
Вернувшийся в поезд Васильев заглянул в лазарет:
– Ну, что?!
– Перевязала… Кстати, это они с третьего вагона того, с тифом, притащили!
Начальнику конвоя стало все ясно. Так ясно, что даже руки опустились! Убей-Конь, скотина, чтоб ему на том свете черти смолы горячей вместо водки поднесли, нарушил инструкцию! Сорвал зэков тифозного тащить! Да ещё первых попавшихся уголовников! Нет бы безответных политических! Сволочь! Мудак! Козёл! Отдуваться теперь за него придется начальнику. А начальник-то – старший лейтенант Васильев! Ой, мама, роди меня обратно… Ежели не поймает Кукин последнего… как его… Память услужливо ворохнулась: Никишин Андрей Петрович, он же Суханов Степан Сергеевич, он же Худайбергенов Рафик Амангельдыевич, тысяча девятьсот шестнадцатого года рождения, четыре судимости, два побега, осужден Краснодарским краевым судом за вооруженный разбой на пятнадцать лет… Да, ежели Кукин оплошает, то всё, хана! Или стреляться, или на нары… А не оплошает – тогда поживем ещё! Могут, правда, ещё одну звезду с погона скорчевать, ну, да и пёс с ней, переживем. Короче, там видно будет. Авось, пронесёт!
Лампочка под потолком мигнула несколько раз и погасла. Таня встала со стула.
– Дайте спички!
Старлей протянул коробок и их руки соприкоснулись. На миг оба замерли и Васильеву показалось, что женщина что-то пытается до него донести этим прикосновением. Он попытался задержать её теплую мягкую ладошку в своей, но Таня медленно отняла руку и зажгла керосиновую лампу. Она сильно чадила – фитиль давно не поправляли – и огонек колебался от сквозняка. Тени причудливо задвигались по стенам и потолку, наводя на мысли о привидениях. В привидения члену Партии верить не положено, но Васильев все равно поежился и застегнул верхнюю пуговицу гимнастерки.
– Тифозных уже пятеро, Иван Потапыч, – негромко сказала Таня, – Снять бы их с поезда надо, тяжелые оне.
– Сам знаю, – вздохнул Васильев, – Да только не раньше завтрашнего утра, когда в Омск приедем. В деревне же не ссадишь!
Ссутулившись под грузом навалившихся проблем он отправился в штабной вагон ждать вестей от Кукина.
Сознание Джима выкидывало причудливые спецэффекты. То ему чудилось, что вокруг раскаленная печь и рядом, вот, только руку протянуть, шипит-жарится свиная туша. Жир капает на угли и сгорает синими дымными огоньками, беспокоя обоняние противным запахом протухшей горелой плоти. Свинья косится на Джима мутным глазом и изрекает голосом боцмана Макнейла:
– Самый лучший жевательный табак я в Маниле покупал. Один раз пожуешь – даже шоколаду потом не захочешь!
Джим запальчиво возразил свинье, что табак он не жует, не любит, потому что, но когтистая лапа, похожая на слоновью, не дала договорить, схватив его и швырнув в клубящуюся черноту из которой торчали ледяные пики гор. Больно ударившись поясницей об острые грани, Джим закричал от боли и на него обрушилась лавина. Стало трудно дышать, он попытался разгрести снег руками, но они оказались связанными. В памяти всплыл один из рассказов деда:
«Когда шторм уносил каноэ далеко от земли, рыбаки, дабы сэкономить воду и еду, молились богине смерти Махуике, и она останавливала их сердца и дыхание. Люди делались как бы мертвыми, но через трое суток воскресали. Вот эта молитва, её нужно вознести трижды… (Далее следовал текст молитвы, который Автор здесь воспроизводить не будет из соображений безопасности! Мало ли, вдруг кто-нибудь захочет впасть в эдакий анабиоз, а потом из него не выпадет?) Но, помни, мой мальчик, что делать это можно только тогда, когда ничего другого для спасения жизни не остается, иначе богиня возьмет твою жизнь насовсем…»
Напрягая последние силы, Джим, задыхаясь, трижды пробормотал молитву. Сквозь снежную стену проникла тонкая нежная рука и коснулась сначала его губ, а затем сердца. В глазах на миг вспыхнуло ослепительное белое пламя…
Никеша медленно, ощупью, шел по туннелю, все время под уклон. Факел его давно догорел, но идти было вполне возможно: камни почти не подворачивались под ноги. Нащупывая палкой дорогу и изредка касаясь другой рукой стены, беглец уверенно продвигался куда попало. Внезапно впереди возник завал. Пошарив вокруг, Никеша убедился: тупик. Можно было пойти назад, поискать боковые ходы, но он решил остаться на месте, ибо подозревал, что за ним отправят погоню. Чекисты, они такие: ни за что не отстанут. Усевшись за удобным камнем на местечке поровнее, Никеша снял автомат с предохранителя и принялся ждать.
Сержант Кукин шел за рядовым Нечипоруком, держащим на длинном поводке Шуршика. Замыкающим был рядовой первого года службы Григорьев. Все были вооружены ППШ, а у Кукина была ещё и граната. Через каждые сто шагов он перекладывал жужжащий старенький фонарик-динамку в другую руку, ибо непрерывно давить на тугую пружину сильно утомляло руку. Шуршик уверенно шел по следу, да это и не представляло труда: тоннель был почти прямой и по дороге встретилось всего два ответвления. Ответвления пес игнорировал. Периодически все останавливались и чутко прислушивались. Ни звука! Тогда начинали осторожно двигаться дальше. Понадеявшись на собаку, Кукин решил идти в темноте, приказав Григорьеву отстать на двадцать шагов, чтоб не наступал на пятки. Внезапно Шуршик остановился и едва слышно заскулил. Туннель здесь слегка заворачивал вправо.
– Он где-то близко! – шепнул Нечипорук на ухо командиру.
– Ложись! – приказал тот, тоже шепотом.
На секунду включив фонарь, он жестом показал Григорьеву: на пол!
Никеша услышал шорох шагов и почуял запах псины. Собака! Это плохо. Она и в темноте видит, и двигается быстрее человека. Стрелять придется наугад… Прикинув расстояние, он направил автоматное дуло так, чтобы пули полетели сантиметрах в сорока от пола.
– Эй, Никишин! Сдавайся! – донеслось из темноты всего шагах в сорока, – Даю минуту! Не захочешь сдаться по хорошему, буду стрелять, ибо живым тебя брать не обязательно!
Никеша ничего не ответил. Палец его замер на спусковом крючке.
