Читать книгу: «Корни. Роман-гипотеза», страница 9
Глава восьмая
В простом физическом труде, занимавшем всю первую половину дня, и труде интеллектуальном, занимавшем вторую, Джим находил неизъяснимое удовольствие. Время летело незаметно. Ирина оказалась необычайно интересной собеседницей, да и ему было что рассказать. Они договорились, что перед сном будут по рассказывать свои истории по очереди, но часто бывало, что история в один вечер не вмещалась, и её приходилось продолжать на следующий день.
Джим узнал, что Ирина закончила в Санкт-Петербурге фельдшерско-акушерские курсы, и получила право вести самостоятельный прием больных на всей территории Российской Империи. Некоторое время она практиковала в Костромской губернии, где приобрела за три года огромный лечебный опыт, а когда началась Первая Мировая, поступила добровольно на службу в Красный Крест, в один из полевых госпиталей, где и спасала раненных до самого окончания войны. Потом была неразбериха гражданской войны, в результате которой Ирина оказалась в Сибири и поступила на службу в санитарный поезд адмирала Колчака, искренне считая Александра Васильевича спасителем России. Но адмирал был предан союзниками и выдан чехами эсерам и меньшевикам, захватившим власть в Иркутске. Санитарный поезд был расформирован, а попросу говоря – брошен на произвол судьбы. Ирина, скитаясь после этого в бурлящей гражданской войной Сибири около года, претерпела множество лишений. Большевиков, в итоге пришедших к власти, не приняла, и решила жить отшельницей, найдя и захватив избу, называвшуюся странным сибирским словом «зимовье». В местности, где даже и не в каждом селе есть медработник, слава о ней, как о целительнице-«бабке» разнеслась очень быстро. Народ, правда, традиционно считал её колдуньей, но Ирина это заблуждение не опровергала, ибо колдунью побаивались все, в том числе и власти, а значит – не беспокоили.
– Сначала, конечно, трудно было, впроголодь жила, а потом наладилось и хозяйство, и прием. Что надо – приносят, иногда даже излишки на базаре вымениваю, особенно когда эвенки шкур в избытке принесут.
– А не скучно вам? Столько лет здесь в одиночестве… ведь, ни кино, ни театра… и радио у вас нет? – полюбопытствовал Джим.
– Мне скучать некогда! – строго ответила Ирина, – Забот полон рот: то пациенты, то хозяйство! Аптеку постоянно надо пополнять… кстати, твоя помошь понадобится травы да корни брать, созреют скоро. Редкий день книгу удается почитать хоть полчасика!
Книг у мадемуазель Красавиной, не считая медицинских справочников, было десятка два, почти исключительно поэзия: Северянин, Маяковский, Есенин, Багрицкий, Волошин, Оскар Уайльд, Киплинг. Ну, и Пушкин, конечно.
Пациенты, и в самом деле, приходили к Ирине почти каждый день, поэтому Джиму приходилось прятаться. Это не было проблемой, так как приближение пешехода и, тем более, конного, в тайге слышно издалека.
– Только охотник-таёжник может бесшумно подкрасться, – объяснила Ирина, – Только, ему это ни к чему, если ко мне идет.
Так что Джим издали слышал шум шагов, треск веток, шуршание травы и междометия оступившихся. Обычно ему достаточно было лечь в высокую траву или спрятаться за дерево: в своем камуфляже он отлично сливался с пейзажем. Если же он на момент прихода посетителя находился в избе, то прятался за печку, где терпеливо лежал на куче тряпья до окончания приема.
Болезни, приводившие людей к Ирине, были самые разные: от прыщей до почечуя (геморроя) и камней в почках. Лечила Ирина и бесплодие, и кожные болезни. Вскрывала гнойники, исправляла выпадение матки, ушивала грыжи, удаляла зубы (без боли!). Джим только диву давался и с каждым днем проникался к своей спасительнице все новым уважением.
Несколько раз он подсмотрел странное: то Ирина извлекала пулю у смирно лежащего здоровенного медведя, прикрывшего лапами морду, то вправляла вывихнутую лапу волчонку, то зашивала рану от капкана росомахе.
Когда он спросил её, зачем она это делает, целительница ответила:
– Любая тварь Господня имеет право на сострадание и помощь!
В начале октября Григорий Степанович Лукьянов встал с лежанки и с досадой потер ноги: как неживые, гром их разрази! И немеют, и болят, и мерзнут бесперечь… Как прикажете на таких передвигаться? Все остальное тело было здоровое, хотя ему (телу!) шел семьдесят пятый год.
Жена Марья собрала завтрак. Жили они вдвоем, сыновья давно выросли и покинули родительский дом. Старший, Николай, служил в армии, уже дослужился до старшины. Младший служил мотористом на волжском пароходе. Оба навещали родителей редко, раз в несколько лет, и не знали, что отец – бывший офицер царской армии. Даже жена не знала, ибо женился бывший ротмистр в двадцать шестом, сменив имя, биографию и профессию. Скитаясь по Сибири после разгрома Колчака, встретил умирающего лесника, взял его документы. Поразмыслив, пришел к выводу, что лесником ему стать – в самый раз. Служба вольная, начальство далеко. Никто не заподозрил подмены. Так лесником и остался.
– Вот, Маруся, – пожаловался Григорий, хлебая гречневую кашу с молоком, – Ноги отказывают, понимаешь! Раньше-то, бывало, по пятьдесят верст в день по тайге проходил – и ничего, а теперь едва двадцать… Слабнут, подлые, болят и сохнут. Что ж, на пенсию идти?
– Гришенька! А сходи к бабке Комарихе, что рядом с Масловкой, – сердобольно посоветовала жена, – О ней хорошо говорят, от многих, значит, недугов помогает!
Жили они в глухой деревушке на Васюгане, где ни врача, ни фельдшера отродясь не бывало. Можно, конечно, и в город сходить, в Омск (недалеко, восемьсот верст всего!), но лесник туда не ходил никогда. Опасался, вдруг кто-нибудь его узнает и в НКВД сдаст.
– Масловка, говоришь? – переспросил он, прикидывая, где это, – Пожалуй, схожу… Вот, пусть только снег ляжет.
Григорий Лукьянов знал тайгу, как собственную физиономию, ежедневно наблюдаемую в зеркале во время бритья. Брился же Григорий каждый день из принципа, ибо негоже ротмистру, хотя бы и бывшему, зарастать бородищей.
Через две недели выпал снег. Лукьянов встал на лыжи и отправился на запад. Всего-то тыща верст! Шел налегке, только рюкзак с припасами да ружьё. Быстро дошел, за две недели. В Масловке, выяснив, как дойти до Комарихиного зимовья, приобрел самое ценное, в чем, по словам аборигенов, нуждалась бабка: самогонку. Целую четверть, да! Зачем мелочиться?
– Хороший самогон, пшеничный, двойной перегонки! – заверила его тетка Марья, признанная мастерица жанра, вручая бутыль, оплетенную в лозу, – Не сумлевайся!
– Да я и не сумлеваюсь!
Лукьянов плеснул немного голубоватой жидкости на чистое блюдечко и поджег. Пламя было почти бесцветным, не чадило. Когда спирт выгорел, на поверхности осталось пятно, но не масляное, а шершавое: соли. Всё это подтверждало высокую степень очистки.
– Годится! – заключил покупатель.
Сосуд исчез в мешке.
– Что, даже не попробуешь? – удивилась тётка.
– Да что его пробовать… – пожал плечами Лукьянов, отправляясь в путь, – Самогон – он и есть самогон!
Бывший ротмистр был непьющий. То-есть, дал зарок ещё в восемнадцатом, что в рот не возьмет спиртного, пока хоть один большевик отравляет своим дыханием атмосферу Вселенной. Увы! Большевики исчезать не собирались…
По приметам зимовье нашел быстро. Остановившись на опушке, по привычке огляделся: избушка, сарайчик, поленница дров. Пахнет жильём, скотиной, дымом. Следов на поляне много, видно, и в самом деле популярна бабка… Валенки, галоши, сапоги… Эге! А это что? Склонившись, осмотрел необычный след: босая стопа, округлая, с когтями! Сосед! Вот это да! Э, нет… След какой-то неправильный… Когти! Следов таинственного существа Лукьянов видел немало, и никогда с отпечатками когтей. Ногти у него, как у человека, только сильно отросшие, часто обломанные. А здесь – когти, как у медведя! И натоптано так, будто он тут живет постоянно. Интересно девки пляшут!
Пройдя через поляну, снял лыжи, воткнул в снег, уверенно стукнул в дверь:
– Хозяева! Есть кто дома?
Через минуту дверь открылась и Григорий обалдел: на пороге стояла сестра милосердия, мадемуазель Красавина, лечившая его от сабельной раны! Он, находясь в госпитале, был тайно влюблён в Ирину в 1916-ом году.
– Ирина… Васильевна? – пробормотал бывший ротмистр, – Э-э… позволите войти?
Ирина вздрогнула и побледнела, но быстро овладела собой.
– Входите… Леонард Михайлович… Милости просим!
Лесник медлил переступать порог. Прошлое нежданно-негаданно навалилось на, казалось бы, успокоившуюся душу. В памяти всплыла атака гусар на австрийские позиции, драгуны, неожиданно выскочившие наперерез, усатый мадьяр, заносящий саблю, багряно сверкнувшую в лучах заходящего солнца… Боль, затопившая сознание… Полевой госпиталь в огромном зале какого-то монастыря под Львовом… Милое, чистое лицо Ирины, её шепот: «Попей, миленький!»
А затем – два месяца между жизнью и смертью, гноящаяся рана в десять вершков поперек груди, лихорадка, бред, георгиевский крест из рук государя. И Ирина – всё время рядом. Предложить ей руку и сердце влюбленный ротмистр князь Оболенский так и не решился. Сначала сомневался, что выживет вообще, потом – из-за слабости: зачем, дескать, красавице калека? А когда поправился и прощался при выписке, просто не нашел нужных слов…
Сколько же лет прошло с тех пор? Тридцать пять…
Перешагнув порог, привычно поискал взглядом икону и не нашел. Перекрестился на самовар и без приглашения присел на лавку.
– Вот… пришел… – пояснил он очевидное.
– Что беспокоит? – заботливо спросила Ирина Васильевна, – Ноги?
– Да… По утрам – как неживые, немеют, а потом болят. И ходить устаю быстро…
– Ну, что ж, разувайтесь, Леонард Михайлович. Посмотрю!
Она наклонилась и ощупала ноги крепкими прохладными пальцами. Выпрямилась, вздохнула:
– Атеросклероз. Сужение сосудов.
– Это можно вылечить? – с надеждой спросил бывший ротмистр.
– Вылечить – нет, а облегчить и приостановить – можно. Растирку дам и обмотки специальные.
– Обмотки?!
– Ой, как их ещё по другому назвать… Онучи?
Оба засмеялись. Ирина встала и достала из сундука две полосы холста, вершков пять шириной и длиной в пол аршина, усеянные короткими шипами.
– Вот, накладывайте на ночь, сверху приматывайте обмотки. Утром разотрете ноги растиркой – и шерстяные чулки скорей надевайте, лучше, если из собачьей шерсти. Поможет!
– Спасибо! Я, вот, вам самогонки принес хорошей.
Ирина поставила бутыль на полку.
– Ещё настойку лимонника дам, по чайной ложке с чаем дважды в день.
Поллитровка с настойкой со стуком встала на стол.
– Пообедаем, Леонард Михайлович? Чем бог послал?
Лесник согласился.
За обедом он рассказал, как жил все эти годы, о житье под чужим именем, о семье.
– Так вы тоже у Александра Васильевича служили? – ахнула Ирина, – Как же мы с вами ни разу не пересеклись?
– Ну… вы же в санитарном поезде… А меня бог миловал, с шестнадцатого года – ни одной царапины!
Они помолчали. Затем Ирина, вздохнув, рассказала, как нашла зимовье и стала «бабкой».
– С двадцатого года здесь практикую. Люди ко мне тянутся, уважают.
– А семья, Ирина Васильевна? – неловко кашлянув, поинтересовался Леонард.
Сестра милосердия, а ныне «бабка» невесело рассмеялась:
– Нет, семьи нет и не было… Так, в девицах, и засохла!
Тема была слишком щекотливая, и несостоявшийся жених решил сменить её:
– Гляжу, икон у вас нет. Стесняюсь спросить… Вы атеистка?
– Нет. В Бога верю, как же без его помощи в моём деле, молюсь постоянно. А, вот, попам не верю.
– А что так? – поднял брови ротмистр.
– Да врут они всё! Евангелия, до нас дошедшие, написаны были через несколько поколений после смерти Христа и много раз переписывались в угоду правящим патриархам, а все другие были уничтожены, как еретические книги. Да и Ветхий Завет тоже редактировали постоянно. Не помню точно, но только где-то в середине V-го века Библию утвердили и признали богодухновенной. Ну, как им верить после этого?
– Но, иконы? – Оболенский был сбит с толку.
– А, что, иконы? Икона есть картина, образ, написанный живописцем, и не более того.
– А разве икона не проводник к Богу?
– Ну, для тех, кто так считает, кому легче представить Бога, сосредоточившись на писаном образе, конечно.
Вступать на скользкий путь религиозной полемики Оболенский не захотел, ибо его представления о христианстве не выходили за рамки курса Закона Божия, преподававшегося в кадетском корпусе. Уроки эти князь частенько прогуливал!
Воцарилось молчание. Оболенский сосредоточенно набивал трубку, потом, не поднимая глаз, спросил:
– А кого вы прячете? Беглого, да?
– Да, с чего вы взяли, Леонард Михайлович? – удивилась Ирина, но вильнувшие глаза выдали её.
– Я, сударыня, лесник! – внушительно надул щеки бывший князь, – Следы читать умею-с! Медвежьи когти, фи! У Соседа – ногти, к вашему сведению! Да и натоптано вокруг вашей избы так, что сразу ясно: живет он тут!
Ирина улыбнулась:
– Да, промашка вышла! Ну, что ж… – она обернулась к печке, – Джим! Выходи, познакомься с моим старым знакомым!
Джим вылез из-за печки и, сняв полумаску, застенчиво поклонился гостю.
– Это Джим Тики, новозеландец. Вы, ведь, говорите по английски, Леонард Михайлович?
– Странно было бы, если б гусарский ротмистр не знал английского…
Джиму пришлось пересказать свою нехитрую историю, в которую Ирина вставляла свои комментарии.
– В то утро мне в деревню надо было. Дошла до кладбища, вижу – свежая могила, а мертвечиной не пахнет. Вы же знаете, что даже свежий труп пахнет особенным образом. А тут – нет. Приказала выкопать. Действительно, оказался живой! Правда, ни дыхания, ни сердцебиения не определялось. А на другой день к вечеру очнулся!
Лесник-ротмистр слушал внимательно.
– Странно, что энкэвэдешники живого человека за мертвого приняли. Есть же у них в поезде врач? Или фельдшер?
– Есть, конечно. Только, я же говорю, ни дыхания, ни сердцебиения. А по инструкции они должны от умерших в рейсе при первой же возможности избавляться.
Оболенский обернулся к Джиму:
– Умеете останавливать сердце, мистер Тики? Или это случайно получилось?
Джим смущенно заерзал:
– Да… Меня дед научил. В давние времена, если шторм уносил рыбаков далеко от земли…
И он пересказал историю о богине смерти Махуике.
– Мне было очень плохо, демоны своими крыльями застилали небо моего разума… Вот я и вознес молитву. А дальше – ничего не помню. Очнулся уже здесь, спасибо Ирине.
– Я о таком только читал… Йоги в Индии, дервиши в Персии… – задумчиво пробормотал Оболенский, вертя в пальцах трубку, – Позволите закурить, Ирина Васильевна?
– Дымите! – махнула она рукой.
Джим завистливо принюхался к ароматному дыму, поплывшему по избе. Он не курил уже очень давно, с самой тюрьмы. Курильщики поймут!
Тем временем вскипел самовар и Ирина заварила чай.
Бывший ротмистр налил напиток в блюдечко и, заложив за щеку кусочек сахару, стал пить вприхлюпку. Ирина не смогла сдержать улыбку. Оболенский смущенно потупился:
– У нас в деревне все так пьют. Конспирация-с!
Джим пил чай с козьим молоком. Без молока он вкуса напитка не понимал.
После чая Ирина спросила:
– Что с Джимом делать? Вечно жить у меня он не может!
– Да, действительно… – согласился лесник-князь, – Надо подумать!
Совершенно крестьянским жестом он крепко почесал в затылке, стимулируя мыслительный процесс.
– Недалеко от тех мест, где я живу, на Васюгане, народ живет, ханты. Полукочевой, г-м. Артель у них: пушнину сдают в «Заготкожживсырьё», орехи кедровые, замшу. Всё, в общем, чем тайга богата. Вождь, ну, то-есть, председатель артели, мой друг. Председатель колхоза – тоже. Попробую договориться, чтобы Джима к ним… э-э… внедрить!
– А документы? – наклонилась к нему Ирина.
– Да бог с вами! Какие документы в тайге? Список поименный, участковым заверенный – и всё!
Джим насторожился. Возможный поворот в судьбе интриговал…
– Но, что я там буду делать?
– Жить! – уверенно ответил Оболенский, – А что тебе ещё надо?
– Э-э… домой хотелось бы добраться… в Новую Зеландию…
– Не, туда не доберешься! Только, если в Китай уйти и в каком-нибудь Шанхае на корабль наняться… но монголы, да и сами китайцы выдадут моментально. У них с Совдепией (это слово бывший князь выговорил презрительно, как выплюнул) договор. Да и документов у тебя нету никаких!
Джим понурился. Действительно, куда без документов? Даже, если бы и добрался до Шанхая, никто его на корабль не наймет… Хотя, там, наверняка, консул есть британский… Мечты, мечты!
– Когда пойдем? – деловито спросил он, прикинув, что сначала наладит жизнь, осмотрится, а там видно будет.
– Когда? Весной, когда лед сойдет. Мне же с человеком договориться надо, а тебе – русский выучить. Кстати, ты что делать умеешь?
– Механик я. Кузнец и слесарь. Любую работу по металлу! – гордо выпятил грудь Джим.
– А стрелять?
– Вот, что нет – то нет.
Оболенский вздохнул:
– Плохо… Они же там все охотники, с этого живут.
Ирина, внимательно слушавшая, заступилась за постояльца:
– Леонард Михайлович! Мне кажется, что вы недооцениваете мистера Тики! Он же и ружьё починить может, и новый нож сковать… да мало ли! Мастеровой человек!
– Г-м… Возможно, вы и правы… Поговорю, короче.
Наутро бывший ротмистр, снова надевший личину лесника Григория Лукьянова, отправился восвояси, но обещал вернуться весной и принести кошку. Ирина попросила – компании для.
Наступившая зима далась Джиму нелегко. Морозы были ему в диковинку, поэтому он все время мерз, даже в избе, несмотря на теплую одежду. До этого он лишь раз был в Швеции несколько дней, там термометр показывал минус десять по Цельсию (примерно плюс пятнадцать по Фаренгейту!), и вся команда сходилась посмотреть на эдакое диво. Мерзли, конечно, отчаянно. А здесь, в Сибири, спиртовой столбик термометра три раза опускался до минус сорока! Плевок замерзал на лету! Нужду приходилось справлять в избе на поганое ведро, ибо Ирина объяснила, что на морозе Джим может отморозить свои мужские причиндалы. Он ей поверил на слово, проверять не стал.
Тем не менее, выходить на двор приходилось: за водой, за дровами. Постепенно к холоду образовалась привычка.
Несколько раз за зиму разражался буран. Снег валил с неба по несколько дней и, несомый яростно завывающим ветром, засыпал всю округу сугробами по грудь глубиной, а избу – по самую крышу. Джиму приходилось откапывать избу и сарай с козой по несколько часов.
В середине февраля случился досадный случай: пришедший издалека, из-под самого Омска пожилой милиционер, страдающий застарелым простатитом и связанными с ним многочисленными неудобствами, столкнулся с Джимом нос к носу у самой избы.
– Кто таков? – строго спросил представитель власти одетого в шкуры здоровенного, как он решил, тунгуса.
Джим растерялся. Такой вариант они с Ириной не обсуждали, и ни новую легенду, ни новое имя не придумали.
– Я Иван, начальник, – пробормотал он первое, что пришло в голову.
– Откуда? – подозрительно прищурился милицейский.
– Север-север, однако. Далёко! – выкрутился Джим и показал пальцем на восток.
– Иван, ха! А фамилиё-то есть? – не отступал пришелец.
– Тики… – от волнения Джим назвал собственную фамилию и помертвел: вот, сейчас его скрутят и отправят в лагерь!
– Справку от председателя артели имеешь? – уже более миролюбиво продолжал милиционер.
– Нет… – понурился Джим.
– Смотри, Ваня! Это нарушение! Коли уходишь с места прописки, справку обязательно бери! А то, знаешь, и в кутузку загреметь недолго! Понял, что ли?
– Понял, начальник!
Проявив, таким образом, бдительность и служебное рвение, милиционер отодвинул бездокументного нарушителя с тропинки и потопал в избу, долго стуча валенками на крылечке, чтобы отряхнуть снег.
Джим перевел дух. Русский язык он уже понимал достаточно хорошо, чтобы уловить суть угрозы. Правда, со слов Ирины он знал, что в тайге никто не имеет ни паспортов, ни других документов, если не считать таковыми справку от председателя колхоза или артели, написанную, как правило, на простой бумаге корявым почерком и заверенную неразборчивым оттиском печати. Обычно справка требовалась, если нужно было сходить в город. Нужно было показаться, ну, очень подозрительным, чтобы при отсутствии такого документа кого-нибудь арестовали. И тем не менее, лучше не попадаться. Или есть другое мнение?
Наступил апрель. Солнце пригревало, сугробы, в марте покрывшиеся толстым настом, стремительно оседали. Ручей, не замерзавший всю зиму (из-за ключей, бивших со дна) вздулся втрое и побурел. Воду теперь приходилось отстаивать всю ночь, и наутро сливать с осадка. Осадок иногда был в ладонь толщиной. Пациенты теперь приходили редко, всего один-два раза в неделю. Распутица!
Джим, освоившийся в тайге за долгие девять месяцев, однажды отошел от избы довольно далеко, мили на три. Просто погулять, размять затекшие мышцы. На полянах снег уже полностью растаял, и идти было легко. Внезапно он услышал неподалёку какую-то возню и взмыкивание. Осторожно направившись на звук, вскоре вышел к болоту и увидел провалившегося в грязь молодого лося. Бедняга уже погрузился по самое брюхо и отчаянно пытался выбраться на твердую почву. Передние ноги его молотили по грязи, но безуспешно, он только всё больше выбивался из сил. Лиловый глаз, налитый ужасом подступающей смерти, уставился на Джима. Джиму стало нехорошо, замутило. Но помочь животному было невозможно, кроме как облегчить, в смысле, прервать его муки. Подумав, Джим свалил топором несколько елок и аккуратно положил их в болото. Пройдя по ним, не колеблясь, ударил лося топором в лоб. Вернувшись в избу, взял веревку. Закрепил добычу за шею, завел веревку через толстый сук стоявшей на краю болота сосны, как через блок, и, потихоньку, вытащил тушу на берег. Освежевал, провозившись до чуть не до заката (ибо опыта не было!), разрубил на части. Пыхтя, дотащил задок до избы.
– Молодец! – похвалила Ирина, – Охотник! Добытчик!
Затем заставила подробно описать произошедшее по русски. Это было потруднее, чем из болота лося тащить! Но Джим справился. Он уже говорил по русски бегло, только путался в склонениях и спряжениях. Угнетало также отсутствие артиклей.
– Неплохо, совсем неплохо! Зачет! – улыбнулась Ирина, – На ночь прочтешь десять страниц из «Капитанской дочки».
Джим в ту ночь осилил только восемь страниц. Не выдержал, заснул – сильно устал, потому что…
К маю снег лежал только кое-где в распадках и оврагах. Пациенты рассказали, что реки вскрылись. Стало быть, наступило лето! Джим с нетерпением ждал возвращения лесника. И тот пришел! Принес подарки: Ирине – пушистую кошку Мурку, красивого трёхцветного окраса, а Джиму – сапоги, телогрейку, спальный мешок и замшевые тунгусские штаны.
– Моя прелесть! – ворковала Ирина, тиская мурлыкающую кошку, – Да ты, кажется, в положении?
– Так точно, скоро котят ждите! – авторитетно подтвердил Оболенский, – В компании веселее!
– Вот уважили, так уважили, Леонард Михайлович!
– Бросьте, сударыня! Хоть малую радость вам принес в благодарность за ноги!
– Да, кстати, как ноги-то? – посерьёзнела хозяйка.
– Отлично! Не болят, не холодеют, хожу снова по пятьдесят верст и не устаю! Только настойка заканчивается.
– Ничего, я вам ещё дам. А не то сами сделайте – китайский лимонник знаете, ведь?
– Знаю, нарву. Вы мне рецептик только напишите.
Джим, тем временем, за печкой примерял обновы. Всё оказалось впору!
«Ну, лесник! Глаз – алмаз!» – с уважением подумал он.
Вечером, за чаем, бывший князь, а ныне лесник Григорий (он потребовал называть его так для конспирации), объяснил Джиму диспозицию и план похода.
– Идем до Васюгана, людей по дороге не будет. На реке у меня лодка спрятана, шитик. На нем сплавляемся до становища хантов. Я с Петром, председателем, обо всем договорился, примут тебя. Ты – юкагир, издалека. Он вопросов задавать не будет, и ты помалкивай. Про меня тоже. Только ты да Ирина знаете, кто я на самом деле, так что не проговорись!
Разговор шел по русски, но Джим все понял правильно, кроме национальности.
– А почему я юкагир? Это, вообще, кто?
– Малый народ. Ты на них похож маленько. Живут на Колыме, отсюда несколько тысяч верст. Здесь ни одного нет и языка их никто не знает, так что тебя не проверишь. Конспирация! – пояснил лесник.
Джим, подумав, признал, что маскировка хорошая. Действительно, как проверить, юкагир перед тобой или маори, если языком не владеешь?
– А как меня зовут? – поинтересовался он, – Надо же как-то назваться!
Лесник улыбнулся и отхлебнул чаю:
– А ты, сам, какое имя хочешь?
– Ну, я не знаю… А можно, я возьму имя моего короля?
– Георг… Георгий… – покатал имя на языке Григорий, – Во! Егор! Будешь Егор Егорович!
– А почему – Егорович? – удивился Джим.
– У нас принято указывать имя отца. А король ваш – Георг и сын Георга! Егор – по русски то же самое, что Георг. Есть, правда, имя Георгий, но оно в народе не употребляется.
Лесник помолчал и веско добавил:
– Фамилия твоя будет Красавин. В честь Ирины Васильевны!
Ирина засмеялась и кивнула.
Джим не возражал: Красавин – так Красавин! Взяв карандаш, вывел на бумажке каллиграфическим почерком: Егор Егорович Красавин.
– Молодец! – хлопнул его по плечу Лукьянов, – Хоть сейчас в писари!
Наутро они, попрощавшись с Ириной, отправились в путь-дорогу. На прощанье она нараспев произнесла непонятное:
– Стань тенью для зла, бедный сын Тумы, и кровавый глаз Сына Неба напрасно пронзит твою тень…
