Читать книгу: «Корни. Роман-гипотеза», страница 8
Глава седьмая
Отсчитав шестьдесят ударов сердца, Кукин шепнул Нечипоруку:
– Пускай Шуршика!
Тот, буркнув «Угу!», отцепил карабин от ошейника.
– Фасс!
Пес рванулся вперед – и тут же раздалась автоматная очередь. Визг собаки подтвердил, что пули попали в цель.
– Ёпэрэсэтэ! – выругался Кукин и Нечипорук его поддержал.
Оценив расстояние по вспышкам выстрелов, сержант решил с преступником не церемониться. Толкнув Нечипорука назад, туда, где затаился Григорьев, он швырнул гранату и распластался на полу, зажмурившись и плотно зажав руками уши.
Грохнуло! Рвануло!
Скорчившийся за своим камнем Никеша оглох и ослеп, но осколки его не зацепили.
Кукин же, светя фонариком, прыгнул вперед, держа автомат одной рукой. Вот он, вражина! Длинная очередь полоснула цель крест-накрест. Все было кончено.
Переведя дух, сержант громко позвал:
– Ко мне, бойцы!
Раздался радостный топот сапог.
Кукин посмотрел на часы: операция заняла час и сорок минут. Всего двадцать минут, чтобы успеть вернуться на поезд! Пнув ногой труп Никеши, он приказал:
– Рядовой Григорьев! Возьми автомат! Нечипорук! Отрежь голову! Целиком тащить эту падаль некогда – опоздаем нахрен!
Нечипорук неохотно исполнил приказ и, завернув трофей в клок рубахи, доложил:
– Готово, товарищ сержант!
– Тогда, живо уходим!
В пещере остался обезглавленный труп уголовника-рецидивиста и Шуршик, отдавший жизнь во имя торжества закона.
Выбравшись из пещеры, все трое бегом помчались к поезду. Всего за минуту до отправления задыхающийся Кукин ввалился в штабной вагон.
– Товарищ… старший… лейтенант!
– Ну, что!? Говори толком! – вскочил тот.
– Вот… – прохрипел сержант, плюхая узелок с головой на стол.
Васильев склонился, размотал окровавленную тряпку.
– Ага! Никишин Андрей Петрович, он же Суханов Степан Сергеевич, он же Худайбергенов Рафик Амангельдыевич, тысяча девятьсот шестнадцатого года рождения… Дело можно закрывать!
Обернувшись к Кукину, объявил:
– Благодарю за службу! Свободен!
– Служу Советскому Союзу! – вытянулся служивый, – Только… это… товарищ старший лейтенант… насчет отпуска…
– Вы не в церкви, товарищ сержант, вас не обманут. Вот, рейс закончим…
Поезд, разгоняя лучом прожектора темноту ночи, двигался на восток. Перед полуночью Таня вошла в лазарет и по очереди осмотрела пациентов. Увы! Варнава не подавал признаков жизни. С чего бы ему помирать? Заглянув под одеяло, она увидела пропитанный кровью матрас. Поняла: кровопотеря… С сожалением закрыв ему глаза, Таня осмотрела Жухлого. Тот спокойно спал после инъекции морфия. Четверо тифозных также успешно боролись с болезнью. А, вот, иностранец, тот помер! Ни дыхания, ни сердцебиения!
Вздохнув, Таня сделала запись в истории болезни. Два мертвеца за сутки! Закончив бумажную работу, она отправилась в штабной вагон.
Васильев сидел там, дымя папиросой и яростно карябая в спецжурнале вечным пером. Он описывал эпизод побега и принятые меры, приведшие к победе, в смысле, поимке двоих беглецов и ликвидации третьего. Выходило вполне хорошо, не придерешься!
– Чего тебе? – обернулся он в вошедшей Тане.
– Да вот, двое умерших… надо бы с поезда снять.
Инструкция предусматривала избавление от умерших заключенных при первой же возможности.
– Кто?
– Варнавин Семен Михайлович, двадцатого года рождения, и Тики, Джим, двадцать пятого года…
Васильев выругался.
– Трое, блин! Ну, дела!
– А третий-то кто? – нахмурилась Таня.
– Да этот, хитрец, который в пещеру пытался смыться. Застрелен при задержании…
Васильев взял внутренний телефон и связался с машинистом:
– Алё! Авдеич? Васильев… Слушай, где мы сейчас? Ага… ага… Через полчаса, значит? Ну, добро!
Обернувшись к Тане, пояснил:
– Масловка через полчаса. Там и сдадим трупы.
Голову Никеши он решил сохранить, чтобы завтра показать начальству в Омске. Для этого он уложил её в фанерный посылочный ящик и засыпал солью. На убитых бойцов охраны инструкция не распространялась, их похоронят, как положено, в Омске.
Если бы из-за побега не задержались почти на три часа, то Масловку бы проехали, и покойников снимали бы с поезда только в Омске.
Масловка была маленькой деревней, полустанком на Транссибе, где можно было набрать воды. Других удобств и услуг не было. Начальнику станции Лукину Васильев радировал, предупредив, чтобы тот был готов принять и захоронить два трупа. Лукину это сообщение настроение не повысило, скорее, наоборот: сами посудите, вместо того, чтобы отдыхать, придется среди ночи заниматься организацией похорон, хотя бы и по самому низшему разряду!
Паровоз, пропыхтев «чух-х, чух-х-х… чух-х-х-х…», остановился. Бойцы проворно сгрузили два завернутых в брезент тела на перрон. Лукин уныло принял у Васильева сопроводительные документы.
– Хоть бы парочку бойцов дали, помочь могилы рыть, товарищ старший лейтенант! Или, лучше, тройку! – жалобно посетовал он, – Где я среди ночи людей возьму?
– Некогда, брат, мы и так на три часа из графика выбились! – сожалеюще развел руками Васильев, – Ты пьяниц местных задействуй. Я, так и быть, литр спирта выделю.
– Два! – попытался торговаться Лукин, имея в виду отжать один литр в свою пользу.
– Ладно, полтора, – свеликодушничал Васильев,
Он повернулся к Тане, стоящей неподалёку:
– Татьяна Михайловна! Выдайте начальнику станции полтора литра ректификату… для медицинских целей!
Фельдшер со вздохом завела глаза, но приказ выполнила.
– Пошли тебе Бог, дамочка, жениха хорошего! – истово пожелал ей осчастливленный железнодорожник.
Васильев, услышав это, крякнул и подкрутил усы.
Все запрыгнули в вагоны и поезд тронулся.
Лукин сдвинул фуражку на лоб и крепко почесал затылок. Перетащив мертвецов в сарай с помощью путевого обходчика, дал тому задание:
– Ты, вот, что, Федотыч, найди кого-нибудь могилы-то рыть. Телегу тоже организуй. А я вам за это литр медицинского!
Федотыч, пьющий человек, счел обещанную плату более, чем достаточной, и исчез во мраке. Спустя час он вернулся с дальним родственником Демьяном, крепким дядькой лет тридцати, и телегой, влекомой престарелой кобылой Лягвой.
Почуяв мертвецов, Лягва забеспокоилась, заржала. Демьян замахнулся на неё прутом:
– Стой смирно, падшая женщина, не то заткну глотку конским органом размножения, ты, испачканная калом самка собаки!
(Так прозвучал бы перевод его слов на литературный русский язык!)
– Нешто, справитесь, вдвоём-то? – заботливо поинтересовался Лукин, глядя, как мужики грузят тела.
– Ничо! Земля у нас лёгкая. А литру на троих делить тяжело, тама дробь получается, а я в школе с дробями не дружил! – усмехнулся Федотыч.
До деревенского кладбища от станции было километра четыре. Взяв с собой лопаты и фонарь «Летучая Мышь», все трое отправились туда, предварительно приняв в организмы по сто граммов. Не то, чтобы они испытывали страх, а так, для твердости руки и пущей бодрости. Добрались меньше, чем за час. Разметили место, принялись копать. Кресты и пирамидки, увенчанные пятиконечными звёздами, отбрасывали причудливые шевелящиеся тени. Совсем близко ухал филин. Оставшемуся у телеги Лукину было неуютно, и он выпил ещё сто граммов. Внутри захорошело, и ни мрак ночи, ни два покойника в телеге, ни дурак-филин больше не беспокоили.
Через час с хвостиком, когда он уже клевал носом, задрёмывая, землекопы вернулись.
– Готово, товарищ Лукин!
Они взяли труп Варнавы и понесли. Лукин освещал дорогу. Опустив ношу в не такую уж и глубокую (не более метра) могилу, и засыпав землёй, вернулись за вторым мертвецом.
– Ух, и тяжелый же! Вдвое против того! – посетовал Демьян и присовокупил несколько междометий и народных выражений.
– Ага! – подтвердил Федотыч, человек пожилой и отнюдь не богатырь, после чего добавил более обширный комментарий, тоже из народный выражений.
На полпути остановились передохнуть, положили мистера Тики на землю. Край брезента завернулся и стало видно лицо.
– Слышь, кум! Татарин, вроде? – нагнулся поближе Федотыч.
– Точно, татарин! – подтвердил Демьян, – Товарищ Лукин! Он татарин!
– Ну, татарин, ну, и что? – ворчливо отозвался Лукин.
– А то! Кладбище у нас православное! Как татарина нерусского хоронить?
Лукин, которому очень хотелось закончить это неприятное дело побыстрее, обозлился:
– Ты мне религиозную пропаганду прекращай! Нынче все равны! И русские, и татары. Ишь, дискриминацию разводит, мракобес!
Ученое слово слегка поколебало «мракобеса», но он твердо стоял на своем:
– Не будем мы нехристя на нашем кладбище закапывать! Верно, Федотыч?
– Ну! – кислым голосом подтвердил путевой обходчик, между нами говоря, не посещавший церковь уже лет тридцать.
Лукин начал терять терпение и с трудом сдержался, чтобы не разразиться грязной бранью. Только помянул матерей Демьяна и Федотыча в причудливом контексте.
– Ну, и что вы предлагаете?
Мужики почесали в затылках.
– Чего, чего… За оградой похороним, во! – рубанул воздух ребром мозолистой ладони Демьян, – Так-то правильней будет!
Федотыч только вздохнул. Перспектива снова корячиться с лопатой его отнюдь не радовала, но перечить Демьяну он не решился.
– Да пёс с вами, ройте, коли охота! Только я ни грамма не добавлю! – индиффирентно заложив руки за спину, заявил Лукин.
Джима оттащили за пределы кладбища шагов на полсотни, туда, где начиналась тайга. Могилу вырыли совсем уже неглубокую, меньше метра. Лукин не настаивал. Джима опустили на дно ямы и наспех закидали землей.
– Супесь, однако, – пояснил, неизвестно зачем, Демьян.
Лукин воткнул в ногах свежих могил таблички с написанными химическим карандашом номерами дел и фамилиями. Затем все трое сели на телегу, выпили по сто пятьдесят граммов на помин душ неизвестных покойников и за успешное окончание работы. Закусили хлебом с салом и вялыми солеными (прошлогодними) огурцами.
– Н-но, Лягва! – прикрикнул Демьян, шлепая кобылу прутиком по крупу.
Лошадь покорно повлекла телегу в деревню. Небо на востоке уже посветлело.
Так Джим Тики был погребен заживо!
В маленькой избушке, в тайге, жила-была бабка Комариха. То-есть, так звали её окрестные крестьяне, пардон, колхозники, ибо настоящего имени никто не знал. Сколько ей лет – тем более. Появилась она вскоре после отступления Колчака, но кое-кто утверждал, что и при царе её видел. Тёмное, короче, дело.
Бабку почитали за колдунью: могла она и кости вправлять, и хребет выровнять, и травами лечила-пользовала, и младенцев от золотухи заговаривала. Ну, знамо дело, девок от прыщей избавляла. Снимала сглаз и порчу. Сама порчу не наводила, но люди верили, что может. А самое главное – заколдовывала она мужиков от винопитийной зависимости! Даже совсем пропащих, облик человеческий потерявших, могла в трезвость привести, вот как! И мужскую силу утраченную могла восстановить, только мужики стеснялись к ней за этим ходить, ибо надобно было каркалыгу показывать. Разве только самые отчаянные бесстыдники на такое решались.
Люди её побаивались, но к бабке не зарастала народная тропа: бабы (в основном) и мужики (реже) частенько пробирались к ней со своими нуждами-хворями, платя за услуги обычно натуральным продуктом: мясом-салом, хлебом, огурцами-капустой-картошкой, но иногда и деньгами – кто сколько мог. Власть в лице участкового уполномоченного, немолодого младшего лейтенанта Жомова, смотрела на Комариху сквозь пальцы, ибо страдала прострелами в пояснице, которые только бабка и могла вылечить. От Масловки до бабкиного логова было километров двенадцать тайгою – не слишком близко, но и не слишком далеко, чтобы сходить в случае нужды. Ходили к ней, впрочем, и из деревень более дальних, и даже из самого Омска.
На следующее утро после похорон Варнавы и мистера Тики Комариха вышла из тайги около кладбища. Черный платок по брови, посох-клюка в руке, корзина заплечная. Огляделась – и прямиком к могиле свежей, что за оградой. Походила, понюхала что-то, клюкой о землю вдарила. Тётка Ульяна, мимо проходившая, так и обмерла, едва не обмочилась со страху – уж больно вид у бабки был грозный. Опамятавшись, хотела ускрестись восвояси понезаметнее, но Комариха поманила согнутым пальцем. Делать нечего, подошла Ульяна.
– Вот что, молодка, – звучным низким голосом произнесла бабка, – Вели-ка своему мужику мне волокушу изладить. И лошадь приведи, с волокушей, значит, и лопатой. Я здесь буду ждать.
Ульяна ослушаться не посмела, бегом побежала в деревню. Растолкала мужа – Демьяна, вернувшегося на рассвете пьяным (где только ночью пойло достал, ирод окаянный?), затараторила:
– Ой, Демьянушка! Вставай! Бабка Комариха ить мне приказала лошадь с волокушею привести, у кладбища ждет!
Демьян вскочил, как ошпаренный. Бабку он знал хорошо, было дело, залечила она ему свищ на голени, с войны привезенный. Как откажешь? Сноровисто соорудил волокушу из двух жердей, переплел ивовыми ветками. Взял лопату. Впряг Лягву.
– Вот, готово!
Ульяна заробела, но быстро нашлась.
– Сходи уж сам, Демьянушка, а я, пока ты ходишь, оладышков напеку… и, вообще, все, что захочешь, ни в чем не откажу! – промурлыкала она грудным голосом с придыханием.
– И по стыдному? – воодушевился Демьян.
– Ой! Как скажешь, так и будет!
Демьяну тоже было страшновато, почему-то, но посулы перевесили. Пошел! Через час был уже у кладбища.
– А, пришел, касатик! Копай здесь! – показала колдунья на могилу свежезакопанного татарина.
Демьяну стало дурно. Кишки забурчали, ноги ослабли. Наверное, потому, что не позавтракал, даже воды не попил второпях. Но отказаться – себе дороже, кто её, бабку знает, она, рассердившись, ка-ак порчу наведет – и всё: был Демьян, да весь вышел, как говорится! Выкопал татарина и на волокушу уложил. Только и смог спросить языком непослушным:
– На что он тебе, бабушка?
Ожгла его Комариха суровым взглядом и отрезала:
– Надо!!! Для опытов!!!
Потом, грозно палец уставив, тихо-тихо прошелестела:
– Могилку засыпь, как было. И, смотри, пома-алкивай!
Ни угроз, ничего. Да только Демьян смикитил, что, ежели расскажет кому хоть полслова, даже не расскажет, а намекнет, или просто глаз прищурит, то… Что «то», додумать побоялся. Засыпал могилу, повернулся – и давай Бог ноги! Домой, к Ульяне, сыну Виленушке и оладышкам!
А Комариха повела Лягву в тайгу. Тропинка узенькая, едва заметная, кое-где завалы из валежника, ямы. Три часа шли. Вот, наконец, и избушка – на двух столбах-сваях, как на куриных ногах, всего шесть венцов, одно окошко да дверь с крылечком в пять ступенек. Ну, труба на крыше. Маленькая, короче, хоромина.
Сняла бабка Джима с волокуши, втащила волоком в своё жилище. Умыла водой из ручья, уложила на лавку, накрыла ветошью. Вышла обратно, отвязала волокушу, стегнула Лягву прутиком: иди, мол, домой! А сама села травы разбирать. Разбирает, раскладывает, на Джима поглядывает.
К вечеру второго дня (ровно через трое суток!) Джим очнулся. Огляделся: он лежал на лавке в маленькой, в пятьдесят квадратных футов, комнате. В печке рдели угли и побулькивал чугунок. Небольшой грубо сколоченный стол у окна был завален пучками трав и заставлен разнокалиберными пузырьками. Стены также были увешаны травами, а на полках стояли большие аптечные банки с чем-то непонятным. У стола на лавке сидела страшноватая старуха и читала книгу. В углу прялка, совершенно такая же, как у бабушки Мэри! Однако, он уже не в поезде? В носу защекотало и Джим чихнул.
Старуха обернулась и посмотрела Джиму в глаза, оказавшись совсем не страшной. Улыбка у неё была хорошая, приветливая. Во рту, на удивление, проглядывали белые крепкие зубы.
– Где я? – пролепетал Джим по английски.
– А! Англичанин? Американец? – без запинки отозвалась старуха на том же языке.
– Нет… новозеландец…
– Ого! Далеко же тебя занесло, мистер!
Она встала и налила в кружку терпко пахнущей тёмной жидкости.
– Пей!
Джим покорно выпил и сразу же ощутил прилив сил.
– Рассказывай! – приказала хозяйка.
– Что рассказывать?
– Всё!
И Джим рассказал, как его судили, дали срок, запихнули в поезд…
– А потом я заболел… А очнулся уже здесь…
– Тиф, понятно, – покивала головой старуха, – Тебя мертвым сочли, списали и похоронили.
– Закопали!?
Бабка не ответила, только утвердительно кивнула.
– Как же вы меня нашли?
– Да очень просто: увидела свежую могилу, а мертвечиной от неё не пахнет!
Джим сел на лавке. Голова немного кружилась.
– А вы… кто?
Вместо ответа старуха показала на фотографию в рамке, которую Джим ранее не заметил. Со снимка улыбалась юная красавица в бальном платье. Внизу было что-то написано, но Джим разобрал только: m-lle Krasawina и дату – 1908 год.
– На выпускном вечере в гимназии снимали.
– Как же вас зовут?
– Зови меня Ириной.
Глядя на неё, трудно было поверить, что разменян только седьмой десяток. Ирина выглядела на все восемьдесят.
Повисла долгая пауза.
– Ты не англичанин, – нарушила молчание Ирина, – Маори, верно?
– Верно… – растерянно подтвердил Джим, – Откуда вы знаете?
– Я много чего знаю, – хозяйка подошла к печке и достала из неё ухватом небольшой чугунок, – Времени у нас много, будешь мне рассказывать о своём народе. А пока поешь!
Она налила в деревянную миску супа, дала деревянную же ложку и краюху черного хлеба. Принюхавшись, Джим ощутил волчий голод. Опростав миску в две минуты, похвалил:
– Очень вкусно, спасибо! Никогда не ел такого супа!
– Это называется «Борщ», – улыбнулась Ирина.
– Бортч… – попытался повторить Джим трудное слово, – А почему вы сказали, что времени у нас много?
– Во первых, тебе поправиться надо и русский язык подучить. Во вторых, ко мне разные люди приходят. Надо ждать, когда придет тот, кто нам нужен.
Джим снова задумался. Как-то не все было ясно…
– А этот человек, когда он придет?
– Может, через месяц, а может – и через год. С ним и уйдешь.
– Это, куда?
– Не знаю! – развела руками Ирина.
– Но, зачем?
– Жить.
Вот так, коротко и ясно! Подождать неизвестно кого неизвестно сколько, а затем уйти с этим неизвестно кем неизвестно куда!
Решив не ломать голову и разобраться позже, Джим сменил тему:
– Если меня обнаружат здесь, у вас могут быть неприятности?
– Никто тебя здесь не найдет. Я колдунья, не забыл? – ворчливо ответила хозяйка.
– Но, не могу же я сидеть в доме безвылазно!
– И не надо. Будешь помогать по хозяйству. Только далеко не отходи.
– Г-м… не отходить… У меня и одежды нет!
– Будет тебе одежда. Утром. Ложись спать.
Завернувшись в ветошь, Джим вышел из избушки на поляну. На краю её нашелся опрятный сортир. Темнота сгущалась, на небе высыпали звёзды. Созвездия северного полушария Джим знал плохо, но Полярную Звезду нашел. Пахло смолой сосен, незнакомыми цветами. От протекавшего через поляну ручейка тянуло сыростью. Из сарайчика блеяла коза. Джим зябко передернул плечами и вернулся в избу. Умостившись на лавке, закрыл глаза. Успел только подумать: «Русские говорят: утро вечера мудренее!» – и уснул.
Ирина Васильевна принялась шить одежду для нечаянного постояльца. Из рваной ветоши (сплошь ленточки и лоскуточки!) сшила на швейной машинке «Зингер», купленной на барахолке в Омске, нечто вроде мешковатого комбинезона с капюшоном, там и сям сделав вставки из кусков волчьих и медвежих шкур. Из куска лосиной шкуры скроила мягкие, но прочные постолы, пришив на подметки медвежьи когти. Полумаска из заячьей шкурки дополнила сей причудливый наряд. Из сундука достала подштанники и нательную рубаху – осталось бельишко от другого странника, тягот пути не перенесшего и лежащего теперь в могилке без креста в двух верстах от избы, в тайге. Как знала, что пригодится!
Когда закончила, уже занималась заря. Вздув в печке угли, Ирина поставила вариться гречневую кашу.
Джим проснулся, чувствуя себя сильным и бодрым. С благодарностью принял миску каши из незнакомой, но вкусной крупы. Запив козьим молоком, спросил:
– А где вы припасы берете?
– Люди приносят, – коротко ответила Ирина.
Достав костюм, на который потратила всю ночь, предложила:
– Надевай!
Всё оказалось впору. Джим задумчиво покрутился перед осколком зеркала.
– Как-то странно… – робко заметил он.
– Зато тебя в десяти шагах никто не увидит, если замрешь. А и увидят – примут за Соседа.
– За какого ещё соседа? – не понял Джим.
– Сосед – это не человек и не зверь. Ещё его снежным человеком называют, потому, что спит на снегу. Таинственное, короче, существо. Людей избегает, но если разозлить, то очень опасен.
– А вы… его видели? – осторожно спросил Джим.
– Видела, и даже лечила.
– От чего!?
– От раны! – ухмыльнулась Ирина, – Так, вот тебе топор, дров наколи, воды в бочку с ручья наноси. После обеда будем русским языком заниматься.
Джим принялся за работу. Здоровенная сосна была уже распилена на плахи. Кололись они легко, с одного удара. После длительного нечегонеделания (и в тюрьме, и в поезде время короталось, в основном, сидением на заднице) напрягать мускулы было приятно. Наколов за два часа внушительную кучу дров и сложив их в поленницу, он даже не вспотел толком. Таская воду из ручья в огромную кадку, любовался рыбами, стоящими над каменистым дном. Когда он черпал воду, нарушая тем самым гармонию стихий, рыбы недовольно отплывали, беззвучно ругаясь, но потом возвращались на то же место. Джим даже научился их отличать друг от друга по пятнам, цвету плавников и выражению морд. Выбрав самую крупную, он осторожно опустил руку в воду и резким движением выбросил рыбину на берег. Та тяжело шлёпнулась в траву. Джим рассмеялся от удовольствия: получилось! Продев сквозь жабры прутик, прикинул вес: фунта четыре! Глянув на солнце, решил, что пора обедать и пошел в избу.
– Добытчик! – похвалила Ирина, – Сгодится на ужин.
Они пообедали борщом и картошкой с салом. На сладкое – лесные ягоды.
– А теперь садись поудобнее и слушай! Начнем с имен существительных, то-есть, со слов, означающих предметы…
Они занимались до самого ужина. Все приходилось запоминать, записывать Ирина не разрешала. Джим выучил десятка два слов: части тела и счет до десяти.
Так началась его новая жизнь в тайге.
