Читать книгу: «Муха и Лебедь», страница 4
Глава 8. Плотоядные мыши
Все пространство подлунного мира наэлектризовано волнами раздражения и неприязни. То тут, то там сыплются искры, бьются разряды и грохочут взрывы человеческих отношений.
Цивилизация не может принести блага – для того чтобы быть в ладу с самим собой и со всем миром, нужно слушать песни ветра в кронах деревьев или музыку волн, а не шум машин.
Из века в век люди делятся, объединяются, перемешиваются и топчут землю. А она, не делая никаких различий, превращает в перегной и нечистоты и чистоту.
Мудрецы взывают, учат, указуют, лечат больные головы и поднимают падшие души. Сеются семена разумного, доброго, вечного. Благо пускает ростки, всходит, но не может расцвести в полную силу. Его душат сорняки людских нравов: что грубых, что утонченных – губительных ядом своим. Его топчет общественная мораль – похабная, продажная, извращенная.
Где грань между святостью и ханжеством, гурманством и извращением, практичностью и низменностью? Почему они идут бок о бок? Умнейшие люди ищут ответ, но не могут найти. Кто из мыслящих прав – все правы. Кто из мыслящих не прав – все неправы.
Зачем мы обвиняем во всем несовершенство мира? Он лишь зеркало.
Зачем, смотря на того или другого человека, мы говорим, что он плох? Он лишь малая суть всего человечества.
Все существа достойны счастья и сострадания. Все хорошие. Даже люди.
И, как и все люди, нехорошие люди – очень хорошие, только болеют сильно. Недуги терзают их, обрекая на мучения и страдания. А они, в свою очередь, под влиянием болезни мучают и заставляют страдать окружающих.
Что за хвори изводят нехороших людей? Да самые обыкновенные, встречающиеся и у всех остальных: дурость, жестокость, гнев, ненависть, гордыня, зависть и алчность.
Именно из-за помрачений, а вовсе не потому, что они плохие, и творят «нехорошие люди» зло.
Именно из-за помрачений, а вовсе не потому, что был плохим, капитан Акулов не помог балерине Белолебедевой.
Интеллигентные девушки вызывали у него почесуху нервной системы, а если они в придачу были еще и красивыми, то ранимая капитанская душа покрывалась зудящими язвами неприязни.
Людям свойственно превращать свои недомогания и заблуждения в так называемую жизненную позицию, которую они культивируют, демонстрируют и считают неизменной. Акулов не был исключением.
Но после ухода Анны Белолебедевой его мысли смешались в какое-то вязко-ватное месиво, а чувства – в тошную бурду.
И так обидно ему было вместо заслуженного триумфа испытывать свербящую тоску и даже вину, что тянуло его выть и лаять.
Акулов походил из угла в угол, допил малек, сгрыз сухарик, покурил, повздыхал, но облегчения не почувствовал.
Тогда он принялся слоняться по отделению, кидаясь на встречный мелкий подчиненный состав, хамя среднему и поворачиваясь спиной к старшему.
– Ты че, ик, Акулыч, ик? – обиженно проикал облаянный им сержант Помятый. – Аль не закусил? А же тебе сегодня нормально отстегнул и еще сверху, как родному, литру беленькой принес.
– Эврика! Голубчик ты мой, а я и забыл, – радостно воскликнул Акулов, пытаясь облобызать сопротивляющегося сержанта. – Сейчас мы все поправим, а то мне чего-то с души тошно. Айда ко мне в кабинет, устроим совещание, и Наливайченко зови, пусть наливает, и Карасева пущай возьмет. Я проставляюсь. Ха-ха-хее! Завтра выходной, посидим как нормальные пацаны. А стажеру Пуделеву дай команду идти за них в дежурку, пусть к службе привыкает. Давай-давай-давай. Чтобы через десять минут все были у меня на совещании.
Повесткой дня спонтанного совещания стал визит гражданки Белолебедевой. Акулов, жестикулируя стопкой и посыпая все вокруг беломорным пеплом, вещал:
– Вот учись, Карасик, ты у нас еще зеленый, как с истеричками разговаривать. И остальные имейте себе в виду. Тоже мне прима-балерина! Думала, что мы перед ней скакать станем и слезки ей вытирать. Упорхнула, белый лебедь, глаза просохли, огнем загорелись.
– А она красавица, – мечтательно протянул захмелевший вперед всех Наливайченко.
– Я и говорю, что дрянь! – согласился с ним Акулов. – У меня бывшая соседка по коммуналке такая же была, как щас помню. Светуля-красотуля, интеллигентная вся из себя, молоденькая. Краля, ее мать! Я за ней ухаживать пробовал. А она от меня нос воротила, как от отрепья какого. А когда зажал пару раз, так вообще стала шарахаться, как от выгребной ямы. При соседях нотации читала, всю плешь мне проела: на пол не плюйте, окурки, бутылки пустые, вещи грязные, и чистые тоже, по местам общего пользования не разбрасывайте. Все за собой убирайте. А если пьяного вас стошнило, так тем более убирайте. Представляете? Никакого понимания.
– Садистка, – ужаснулся молодой Карасев, – не дай бог на такой жениться.
– Да, жена должна быть нормальной, понимающей, – подтвердил Помятый и, подумав, проикал: – И, ик, чтобы непременно компанию поддерживала, ик! Но в меру, ик, пила, и хозяйственная чтобы.
– По мне так лучшее хоо-лоос-тым, – протянул Наливайченко и любовно посмотрел на бутылку.
Все с ним согласились, выпили за свободу, и Акулов продолжил:
– Я как сейчас, выпивший был, но трезвый, а ейный ухажер, интеллигент очкастый, замечание мне сделал. А я ему морду набил. Так она на меня заяву начальству накатала.
Слушатели охнули:
– Вот тварь!
– Как можно так людей подставлять? Скотина!
– Прибить ее, суку, мало!
– Во-во! – Акулов горестно покачал головой и снова закурил. – Меня на ковер таскали и как щенка паршивого за шкирку трепали, носом тыкали, премии лишили. Ее счастье, что она замуж за того очкарика вышла и с нашей коммуналки съехала, а то я бы ей устроил!
– Молодец, Акулыч, настоящий мужик! Ик, ик! – похвалил Помятый, гладя капитанскую спину. – Давайте выпьем за это. Наливайченко, не спи.
Выпили еще. И еще выпили.
– Слышь, ребята, – Акулов почему-то перешел на шепот и, озираясь по сторонам, спросил, – а может, дело все-таки открыть и пощупать его?
– Кого пощупать, Акулыч?
– Да Коршуна же! Кого еще? Не тебя же! – он нервно хихикнул и ткнул Карасева пальцем в бок.
Тот подпрыгнул и неожиданно продекламировал:
– К морю лишь подходит он… Вот и слышит… Будто стон…Видно… На море. Не тихо. Смотрит. Это… Дело. Лихо… Бьется лебедь средь зыбей… Коршун носится над ней. А та бедняжка так и плещет… Воду мутит, крыльями хлещет… Тот… Того… Уж когти распустил и клюв. Кровавый… Как его? Клюнул? Бишь его… А! Навострил!
– Ты бы еще на табуретку залез и оттуда стишок прочитал, придурок. Тоже мне выискался, царевна Лебедь, – пробубнил Акулов и обиделся.
– Ага! А то! Я со школы помню. На Новый год в самодеятельности. Я тогда могучим богатырем был, – расцвел Карасев, – князем Гвидоном.
– Не нервируй человека, царь Султан, – велел ему Наливайченко и, по-хозяйски обхлопав Акуловскую макушку, посоветовал: – да выбрось ты эту балерину из головы. Не про тебя она, не путай оперы.
– Вот еще, сдалась она мне, эта блаженная! Мужики, да вы чо? У меня и в мыслях не было. Она не в моем вкусе. Это же фея неземная, что с ней делать-то? – отпихивая от себя Наливайченко, взвился капитан.
Его ответ чрезвычайно развеселил товарищей:
– Втюрился! Ха-гха-гхоо!
– Фея! Гхо-гха-ха!
– Неземная! Гыыы-гы! Ага, влип по самые бубенцы! Эх, Акулыч!
– «А-ла-ла», «Ха-ха-ха», – смущенно передразнил их Акулов и, присвистнув «шу-у-у», залихватски плюхнул в себя очередную стопку водки.
– Закусывай, ик, тушенкой. А, ик, не яблоком. Мыж, мыже, ик! Мы же плотоядные… Плотоядные мы же! По сценам не ик… Не прыгаем, в ик… В облаках не ик… Не витаем, – наставительно разикался сержант Помятый.
– Плотоядные мыши? – изумился капитан и посоветовал: – Попей водички.
– От любви своей оглох, как тетерев! Сам идиот и из меня того же! Не мыши, а «мы же»! Стану я воду пить, когда водка есть, – от возмущения сержант перестал икать.
Капитан кинулся было в драку, но споткнулся о воздух и чуть не упал.
Потом бегали и брали еще… Потом рассуждали о чем-то… Потом что-то пели и как-то танцевали… Потом были там… Потом тут… Потом где-то еще…
Проснувшись на следующий день, никто из них не помнил, как добрался до дома.
Акулов очнулся на полу своей комнаты. Он лежал, уткнувшись головой в холодную чугунную батарею. Ногам было тесно, оказалось, что они без ботинок, но зачем-то втиснуты под диван. Руки же его так занемели, что едва не отсохли.
Похмелье начисто стерло из памяти Акулова события ночи, вечер вспоминался туманно, минувший же день, а с ним и красавица балерина, канул в далеком прошлом. В ненужном и досадном, предболезненном прошлом.
Насущным стало только одно: как прожить день сегодняшний и не умереть. Очень плохо было Ивану Алексеевичу. Его тошнило, колотило, а мозг болел, выкручивался, как в центрифуге, и разрывался.
Немного оклемавшись, как и все в подобных ситуациях, Акулов принялся искать доказательства своей чистоты и правильности: «Я хороший, меня напоили, жизнь довела». И обвинил во всем Анну Белолебедеву, посчитав, что напился именно из-за нее. А потому проклял ее, предав анафеме и забвению, как ведьму, вызывающую головную боль и тошноту.
Глава 9. Маленький ты мой, бедненький ты мой
Наступила эра лета. Все цвело, процветало и наслаждалось райской жизнью. Только Анна Белолебедева, отравленная ядом страха, не жила, а существовала: грустная, усталая, безразличная ко всему и измученная этим безразличием.
К счастью, алкоголь и ему подобное она органически не переносила. Пробовала успокоительные, но они вызывали ватность ума и тела, отчего на душе становилось еще гаже.
Анне стало часто казаться, что она летит сквозь непроглядный липкий туман и падает в пропасть. Тогда она начинала метаться, скидывая сонную одурь, туман рассеивался, и падение прекращалось. Под ногами возникала твердая поверхность, но это было каменное дно узкого ущелья с отвесными скалами, откуда невозможно выбраться.
Безысходный замкнутый круг: оцепенение – беспокойство – тревога – страх – паника – слезы – оцепенение…
Лебедь мучилась, и Муха не покидала ее, словно верная сиделка рядом с тяжелобольной. Пожалуй, мушиные страдания были тяжелей человеческих, ведь это людям свойственно терзаться, а насекомые предпочитают просто жить, не переживая ни о чем.
Сезон в театре закончился еще в середине мая, официальное открытие было назначено на первое сентября. Важных репетиций не было, и труппа, разреженная отпускниками, расслабленно шевелилась под кондиционерами, сетуя на то, что «в балете приходиться работать у станка до седьмого пота».
В тот день Муха, вспомнив о насекомых правах на личную жизнь, решила не сопровождать Анну в театр и скрылась в неизвестном направлении, заявив:
– Ужж зззамужж жжж невтерпежж! Разззмножжжаться! Жженихаться!
«Как рано все разошлись», – удивилась Анна, оставшись одна в репетиционном зале и посмотрев на часы. Они дышали секундной стрелкой, вверх-вниз, вверх-вниз, вдох-выдох, вдох-выдох. Дыхание времени, с которым не поспоришь, оставаясь с каждой секундой в настоящем. Один часовой пояс со звездами.
Живое существо – это нечто гораздо большее своего живого организма. Мы не являемся телом, а тело не является нами. Люди кривят душой, называя «я» изображение на фотографии или отражение в зеркале.
Две стены в зале были полностью зеркальными. Спереди на Белолебедеву смотрело отражение балетной примы: с гордой осанкой и взглядом за линию горизонта. А справа украдкой зыркало чуждое существо – ее скрытое, зазеркальное «я», и перекладина хореографического станка словно перерезала его пополам.
Как известно, смотрящий прямо малоинтересен, наше внимание притягивает подглядывающий. И девушка, повинуясь этому неписаному закону, уставилась в свое правое отражение. Впервые за последние дни она смотрела осознанно, видя то, на что смотрит. И, пораженная, отшатнулась – неужели это она? Изможденное, посеревшее существо с углями затравленных глаз. Зверь, готовый броситься то ли в бегство, то ли в смертельную схватку.
«Нет, господи, нет! За что еще и так, разве мало? И все меня такую видели, – обомлела она от стыда и страха. – Но никто ничего не спросил. Я для них чужая и ненужная. Полудохлая. Мотылек, обреченно бьющийся об лампочку».
Она сползла на пол и разрыдалась.
– Эй, Вова-Вова-Вова, Вовка-Вовочка-Вовчок! – раздался смех Юлии Пестриковой, жены Владимира Рыжикова в жизни и королевы-матери в постановке. – Где ты? Все уже без тебя закупили, можешь не прятаться. Выходи, принц-Зигфрид-детка-моя-королевская.
Тут она увидела неловко поднимающуюся с пола заплаканную Анну.
«Как можно превратить себя в такое чучело? Чахоточная тургеневская барышня. Приспичило ей тут… Посреди дороги… Заняться мне больше нечем – тряпки с пола поднимать», – с досадой подумала королева и жалостливо воскликнула:
– Анюсик, золотце, что случилось?
– А чего у вас тут? Ты, Анька, чего ревешь-то? – с интересом присоединился Рыжиков, явившийся на зов супруги.
– Да я так… Упала, – побелевшими от неловкости губами пролепетала Белолебедева, прижимая ледяные пальцы к пылающим скулам.
Зал заполнялся остальными персонажами «Лебединого озера»: зерна зернами, хлеб хлебом, а до дармовых зрелищ охочи все.
Впорхнул злой волшебник Рыцарь Ротбарт – весельчак Игорь Могильницкий. Пританцевал наставник принца Вольфганг – молоденький Глеб Сыбачин. Примаршировал принцев друг фон Зоммерштерн – начинающий лысеть Вася Васекин, он же Вась-Вась. Вальяжно вошел барон фон Штейн – красавец Иван Мандзюк. А иже с ними, в облаке женского парфюма, вплыли лебедушки всех размеров и мастей.
– Не умеешь ты, Ань, врать, – назидательно протянул наставник Вольфганг-Глеб Сыбачин и объяснил собравшимся: – Одиноко ей, оттого и хандра. А от хандры – дамские истерики. Нужно ближе быть. Понимаете, ближе к народу. Как говорится: «будь проще, и люди к тебе потянутся».
– А я скажу, что Глеб правильно сказал, – согласился фон Вась-Вась, приглаживая свою плешь, – вот скажите, на кой она Андрюху отшила?
– Да еще и в милицию бежать собиралась, чтобы на него заявить, – взвизгнула лебедь №3.
– Неужели? – поразилась лебедь №6.
– Да, мне в кадрах сказали, – подтвердила лебедь №4.
– Ну и дела пошли – он к ней с чувствами в ЗАГС, а она от него с заявлением в милицию, – подняла бровки и покачала головой лебедь №2.
– Черти бы вас всех взяли с слезами, чувствами и заявлениями, – чертыхнулась лебедь №1, постукивая острым ноготком по золотым часикам, – мы едем или как?
– Да не торопись ты, успеем, – одернул ее Вольфганг-Сыбачин и с юношеской горячностью провозгласил: – Белолебедева должна быть как все, иначе превратится в социопатку! Человек обязан принимать нормы человеческого общества. И на чувства отвечать чувствами, а не милицией.
– Чувства чувствам рознь: негоже приме с сантехником, – усмехнулся Рыцарь-Могельницкий, – она «белый лебедь», а он, как говорится, «могуч, вонюч и волосат». Уехал ее неандерталец в свой родной Магаданский край. «Пишите письма», как говорится.
– Магаданский? Что ж, там ему и место, – поморщилась Королева-Пестрикова.
– Я вам не мешаю меня обсуждать? – мягко спросила Анна, изо всех сил сдерживая слезы и злость. – А он действительно уехал?
Все умолкли и изумленно уставились на нее.
Эффект был такой, словно выставочный экспонат заговорил с посетителями. Виданое ли дело? Рафаэлевская дева, с ликом, взглядом и немой печалью, и вдруг – вопрошает вслух.
– А он действительно уехал? – непривычно настойчиво повторила Белолебедева и, пытаясь унять заболевшее, мечущееся сердце, снова села на пол, но на этот раз по-турецки и с независимо поднятой головой.
– Откуда нам знать? У меня своих дел предостаточно, еще чужих проблем не хватало, – жеманно возмутился фон Штейн-Мандзюк, косясь на нее сверху вниз, – я не желаю мучиться «загрызениями» совести за все человечество. Ты знаешь, что такое «загрызения» совести?
– Это когда угрызения уже загрызли? – предположила Анна.
– Угадала, собака такая, – обворожительно засмеялся фон Штейн, – да, это когда загрызли вусмерть, и теперь уже все равно. Ладно, бывай, Аня. Пошли ребят, пора.
В этот момент в зал вошла Павлова Еленочка Павловна, за глаза прозванная «серым кардиналом». Неизвестно, зачем она была при труппе, какую должность занимала и занимала ли вообще. Будучи в курсе всего и вся, она во все лезла и за все отвечала, а еще имела свойство неожиданно появляться в эпицентре любых событий.
– Добрый вечер, что это у вас тут? – она охватила взглядом собравшихся и остановила его на Белолебедевой.
– Да вот – плачет, – лебедь № 10 повела в сторону Анны сморщенным носиком.
– А вы, стало быть, утешаете? – укорила их Павлова, словно воспитательница подопечных детишек. – И что это у вас в коридоре? Рюкзаки, сумки, шампура. Алкоголизм, ожирение и отмороженные почки.
Даже королевская семья и приближенные к ней выглядели смущенными, а рядовые лебеди и вовсе провалиться были готовы.
Раздался нестройный хор виноватых голосов:
– Мы репетировать едем… На природе…
– Да! Непосредственно у озера…
– Шашлычки слегка…С помидорками и огурками.
– Мы ничего…
– Да мы не…
– Идите уж. Что же я, сама молодой не была? – вдруг по-матерински рассмеялась Еленочка Павловна. – Много не пейте, жирного не ешьте, на земле не сидите.
– А можно? – испуганно пискнул Вольфганг-Глеб.
– Нужно! Потому как делу время, а потехе час. Отдых в нашем деле необходим, но в меру, – напутствовала Еленочка и махнула рукой.
– Мы вас хотели пригласить. Пожалуйста, поедемте с нами, – замироточила Королева-Юлия.
– Нет, у меня дела, – отрезала Павлова, – а вам даю добро. Оправляйтесь, быстро.
– Будет сделано, – козырнул Рыцарь Ротбарт.
И дружный балетный коллектив умчался на шабаш.
Анна была далека от закулисных дел, нисколько ими не интересовалась и ничего в них не смыслила. Это не мешало ей, а скорее, наоборот, помогало.
Еленочка Павловна, появившись в их театре, вызвала страшный переполох. О ней толковали и судачили, называя любовницей кого-то Там, серым кардиналом, стервой, злыдней, мымрой и крысой.
Только Анечка Белолебедева ничего не слышала, не говорила, искренне считая Павлову очаровательной, доброй и заботливой женщиной. За что та назначила ее своим «любимчиком», а коллектив окончательно вышвырнул из своих рядов.
– Аннушка-солнышко, что случилось? – Елена обняла Анну, прижав к теплым подушкам своей груди, гладила ее по голове и причитала: – Маленький ты мой, бедненький ты мой. На кого стала похожа. Исхудала совсем, лица на тебе нет. Смотреть страшно. Ты бы к бабке сходила – не иначе как сглаз. Невезучая ты. Маленький ты мой, бедненький ты мой.
Растущий ком безжалостно распирал горло, под ребрами все рвалось в клочья, и Белолебедева, лишившись последних сил от душевной боли, заплакала, словно погибающий детеныш.
– Ну-ну, поплачь-поплачь, – одобряла Павлова, поглаживая и похлопывая вздрагивающую спину девушки, – исхудала-то, как скелет. Лицо словно череп кожей обтянутый.
– Неужели как череп? – сквозь слезы улыбнулась та, отстранилась, и, вытянув руку с воображаемым черепом, продекламировала:
– «Бедный Йорик! Я знал его, Горацио. Это был человек бесконечного остроумия. А теперь это само отвращение и тошнотой подступает к горлу».
– Ох, не паясничай, Аня. Йорик, не Йорик, а я хочу тебя отругать. Терпеливость, спокойствие и доброта не так хороши, как кажется. Нужно давать сдачи. Понимаешь? Ты что, обижаться не умеешь? Тебе нравится, когда тебя унижают?
– А с чего мне обижаться? Они действуют по правилам жизни. Ни мое озлобленное «гав», ни мое жалобное «мяу» ничего не изменят. Только больше раззадорят. Лучше промолчать. Молчание громче и доходчивее слов.
– «Мяу», – передразнила Елена,– лучше «мяу», чем ослиное молчание.
– Ничтожный, немой писк, который никто не услышит и не пожелает понять. Прости, Лена. Все эти хитросплетения жизни, я в них ничего не понимаю.
– А пора бы научиться, чай не ребенок пятилетний.
– Ладно, я пойду. Спасибо тебе за все, Леночка. Прости за истерику. Так надоело все. Балет-кордебалет… С чего я взяла, что он для меня главное в жизни? Это идея, внушенная мне матерью. С шести лет я не живу, а танцую. Танцую мимо всего, даже не заметила, как мы переехали, как отец умер и отчим появился, как она в Париж уехала и родню на меня повесила, как наш дом в деревне исчез. Я знаю, что это было, но чувствами не помню. Город этот… Кордебалет.
– Стоять и слушать, – став доброй барыней, приказала Елена, – эх, ты, котенок-котенок. Блохастый, жалкий и погибающий. Берешь две недели отпуска и отправляешься на дачу моей сестры, в «Белые акации». Там все без изысков и скромненько, но очень мило и душевно. А самое главное – там сейчас никого нет. Мы уезжаем в Крым на десять дней плюс дорога, и ты отдохнешь. А заодно за огородом приглядишь, сестра за него переживает. Успокоишься. Ягодок поклюешь, в гамаке на солнышке понежишься. Без возражений.
– Но…
– Я сказала – «без возражений».
Анна и Еленочка Павловна выходили из театра вместе, тут-то их и встретила Муха, вернувшаяся со свадьбы.
Насекомая принялась кружить над Павловой, пытаясь понять, что та за человек. Но Елена замахнулась на нее и пребольно полоснула перламутровым ногтем по крылышку.
– Она меня обидела! Ззз-заразза! – возопила Мушенька, утирая слезы одними мохнатыми лапками, а другими указывая на Анну, – вот она, Лебедь, ни одной из нас ззза за всю взж жизнь не обиж-жжала.
– Вот ключи, вот план-схема дачные. Все. Целую, – Елена впечатала в Анину щеку жирный след кровавой помады и влезла в машину.
– Не слушай ее! Верни ключи, – взмолилась насекомая.
Но девушка побрела к метро, задумчиво проводя рукой по волосам, словно отмахиваясь то ли от мухи, то ли от мыслей.
