Читать книгу: «Муха и Лебедь», страница 3
– Вот когда убьет, тогда и приходите. А сейчас заберите свое заявление. У милиции и без ваших «любит – не любит», «убьет – не убьет», «замуж возьмет», «к сердцу прижмет – к черту пошлет»… Ха-ха-хе! Как там дальше? В общем и короче, у нас дел и так предостаточно. И настолько серьезных и важных, что вам и не представить. А милые бранятся – только тешатся.
– Да какой он мне милый? Я его ненавижу и боюсь до смерти! – возмутилась Анна, но взяла себя в руки. – Вы же читали мое заявление. Там все написано, что он вытворяет. Это же на уголовное дело тянет. Это серьезно и важно.
– Ничего я не читал, у меня глаза больные, их беречь надобно. Пожалейте мое здоровье. Хе-кхе, кхе-хе, н-да, – то ли прокашлял, то ли рассмеялся Акулов и саркастически вежливо добавил: – Просветите меня, что же он вытворяет?
– Помимо угроз убийства и физической расправы, и изнасилования, и кислотой лицо облить… – привычной скороговоркой начала Анна, но опомнилась и воскликнула: – Разве мало?! Вам мало этого? И не только угрозы! Он подбросил мне в почтовый ящик убитую мышь, одетую в костюм Белого лебедя из «Лебединого озера».
– Ну, почему обязательно он подбросил? Почему сразу он? Причем тут вообще кто-то? А может мышь сама забралась в почтовый ящик, там устроилась поудобнее и издохла? – предположил капитан, изображая мышиные действия.
– Ага, а перед тем как залезть туда и умереть, оделась в белую балетную пачку! – воскликнула Анна и истерично засмеялась, наблюдая за его кривлянием: – Вы что, идиот?
– Не смейте оскорблять представителя правоохранительных органов, а то я посажу вас на 15 суток!
– Да! Посадите, пожалуйста. Мне у вас спокойней будет, все-таки под охраной, – взмолилась девушка, – ведь это невыносимо! А еще он сжег на моем коврике афишу, где я в главной партии.
– Может, просто мальчишки так баловались. С чего вы взяли, что у кого-то свет клином на вас сошелся?
– Вот именно! У него на мне свет клином сошелся! Какие мальчишки? О чем вы бредите? Кто, кроме него мог бы додуматься взять афишу с моим именем и поджечь ее у моей двери?
– Значит, у вас есть какая-то соперница, которой вы дорогу перешли в вашем кордебалете, – заявил Акулов.
– Во-первых, в балете, а не в кордебалете, а во-вторых, у меня со всей труппой прекрасные отношения, никому я дорогу не переходила. Я уверена на все сто процентов, что это сделал он! Умоляю вас, помогите, – заплакала Анна.
– Ох, да перестаньте вы, наконец, рыдать, гражданка Белолебедева! Что мы, к вам круглосуточную охрану приставим? Ну, заведите себе какого-нибудь ухажера, чтобы ваше тело охранял. Ха-хе-кхе. Телохранителя, так сказать.
– Но у меня никого нет. Мне не до этого. И не хочу. Я полностью занята на репетициях и в спектаклях. Предпочитаю одиночество. А знакомых попросить о помощи я не могу – не хочу чувствовать себя обязанной. И к тому же, как можно подвергать такой опасности? Ведь этот псих убить может! А тем более мужчину, если со мной увидит.
– Слишком вы высокого о себе мнения, дамочка, – возразил капитан. – По-моему, не Андрей Коршунов псих, а вы. У вас мания преследования. Сходите к врачу, пусть вас подлечат, успокоительные выпишут. Нервы у вас не в порядке. Не валите с больной головы на здоровую! Оставьте в покое бедного работягу, Коршунова этого. Да, кстати, он наверняка из-за вас работы-то и лишился.
– Да, не скрою, я счастлива, что он не работает у нас больше. Но не имею никакого отношения к этому увольнению. Не я его, а он меня преследует. И должен оставить в покое, а вы должны мне помочь!
– Должны – не должны, должен – не должен. Разбирайтесь сами с вашим театром. Совсем заигрались.
– Я не играю, все это правда! Пожалуйста, вы хотя бы поговорите с ним, припугните, – морщась от беломорного дыма, умоляла Анна.
– С какой стати мы будем невиновного человека пугать? – прорычал Акулов. – Не о чем нам с ним говорить, так же как и с вами.
– Но он меня убьет! – всхлипнула девушка.
– Прекратите истерики и слезы! – заорал капитан, и шерсть на его загривке встала дыбом. – Вот убьет вас, тогда и рыдайте себе на здоровье! Когда убьет вас, тогда и приходите с заявлением своим! После этого мы дело и откроем.
– Но как вы можете? – схватилась за голову Белолебедева.
– Забирайте заявление и покиньте отделение милиции. Перестаньте испытывать мое терпение, – пролаял Акулов. – А то вас под белы рученьки отсюда выведут.
– Не заберу! Не уйду! – заявила она.
– Так-так. Дальше что? Мне это уже надоело, пора закругляться, – ухмыляясь, капитан неспешно вышел из-за стола, подбоченился и навис над жертвой.
Анна, помертвев, смотрела на него снизу вверх.
– Какая ты непонятливая. Я русским языком тебя спрашиваю, – сурово проговорил Акулов и вдруг прошипел ей в ухо: – Дальшше что, спрашшиваю тебя я? А ну подай ссюды! Пропуск ссюды давай!
Девушка отшатнулась и трясущейся рукой отдала ему помятую, измоченную слезами бумажку.
– Пшла вон осседова! – приглушенно велел капитан, начертал в пропуске каракулю, ударил его печатью и громким официальным голосом продолжил: – Ну что же, уважаемая Анна Павловна, рад был с вами познакомиться. Раз вы передумали подавать заявление, то не смею вас больше задерживать. Поболтал бы с вами еще, но вынужден откланяться, дела, знаете ли.
Анна смертельно побледнела и с отчаянной силой, словно утопающая, ухватилась за край стола. Ее сжатые кулачки дрожали беспомощными воробышками. Вдруг она расслабила руки, откинула их, как отдают швартовы, и нырнула со стула на пол.
– Ах ты ж господи! Обморок! Черти б тебя драли! – завопил Акулов и с невиданной для него прытью убежал из кабинета. Но скоро вернулся в сопровождении исполинских размеров дамы, облаченной в белый халат.
Дама одной рукой сгребла Белолебедеву с пола, другой сунула ей под нос склянку нашатыря. Бедняжка пришла в себя и попыталась сесть на стул, но врач оттащила ее в угол кабинета.
– Гражданочка, что же вы, такая болезная, по серьезным учреждениям ходите, людей пугаете? – густым басом вопрошала дама, словно клопа вдавливая ее в стену с облупившейся краской.
– Ах, простите, я не хотела. Со мной раньше никогда такого не случалось. Никак не ожидала, сама в шоке, – слабым голосом проговорила Анна.
– Очухалась? Вот и иди давай. В неврологический диспансер ходи, а не к нам, раз у тебя припадки, – добродушно посоветовала докторша.
– Слышали? Врач плохого не посоветует. Какие еще у вас вопросы и пожелания? – поинтересовался Акулов и, не получив ответа, констатировал: – Тогда вы свободны. Гм… Как муха в полете.
И тут произошло невозможное, перестав быть сама собой, Анна разозлилась. Неузнаваемая, совсем другая, чем та, которая входила в проклятый кабинет, она окинула обидчиков полным ненависти, испепеляющим взглядом и угрюмо направилась к двери.
Некоторые люди полагают, что мухи отвратительны, не догадываясь, что вызывают у тех не меньшую, но заслуженную неприязнь.
Наша Муха видала в жизни всякое, но сейчас, шокированная событиями, словно прилипла к потолку, и крылья не слушались ее. Схватившись лапками за голову, она вращала выпученными глазами и бормотала:
– Мерзззавцы. Ижжь, изз жж изверги. Жжжалко, Лебедя, жжжуть. Тревожжно мне жззз-за нее, Бежжать. Ненавижж-жу. Ух, рожжжи!
Только опомнившись, что Анна уйдет без нее, а ей придется остаться одной в этом адском месте, Муха собрала все силы и кинулась вслед за ней, прожужжав:
– Я тебя не брошу-жу, буду везз-зде сопровожжждать. Как он сказз-зал? Свободна жж-зжи как муха в полете? Да ззз-здравствует свобода! Вззжжи!
Глава 7. Димка-Дымчатый-Дымок
Анна не помнила, как добралась до дома. Ее сердце, обезумев, судорожно барахталось в заребренной вязи, кидалось на грудину, билось, ранилось: – Серд-д-дце! Серд-д-дце… Серд-дд-дце!! Серд-дд-дце!!!
Опившись корвалола, она весь оставшийся день, свернувшись калачиком, пролежала в постели, без сна, уставившись в одну точку. О чем она думала – неизвестно.
А Муха, сидя рядом с ней, думала так:
«Все лежжит и лежжит, и дрожжит и дрожжит. Зззнобит ее. Гложжет. Пережживаю я. Посижжу в изззголовье. Лапками поглажжу. На ушко пожжужу. Ж-ждут ре-бят. Сказ-зка тож-же спать лож-жит-ся. Глаз-зки з-ззак-ры-вай, зза-сы-пай. Если зззаснет – не разззбужжу. Подожжду. Что жж жже делать?»
Вечером, когда Муха сама впала то ли в забытье, то ли в транс, то ли в спячку, Анна вскочила с постели и бросилась к распахнутому окну.
– Раз-ззобьется… Она жже не можжжет летать! Двадцатый жже этажж… вззжжи… Ужжас! – обомлела Мушенька.
Но девушка не стала ни прыгать, ни летать, а, как ни в чем не бывало, смотрела на закат, улыбалась и разговаривала сама с собой:
– Тогда тоже было так худо и безнадежно. После деревенской природы казалось, что в Петрозаводске нет ничего живого. Я спала на матрасе, на полу, вещи еще не разобрали. Плакала, глядя на полнолуние за окном, и мечтала вернуться обратно. Так больно и несбыточно мечтать. Запретить себе? Нет, не могу – мне отрадно чувствовать эту боль… Она – все, что у меня осталось от счастья. И с Ним так же. Нет… Сейчас уже прошло. Дом из детства мне нужен, а Он – нет. Ну вот, из-за него я забыла, о чем говорила.
– Вззжжи! Ожжила! – обрадовалась Муха. – Рассказзывай дальше про свою жжжи жжизнь.
– Так вот, – мечтательно продолжала Анна, и пальцы ее рисовали по подоконнику волны, – и вдруг по лунной дороге на полу пробежал… Мышонок! Самый настоящий. Это потом они пропали, а тогда еще появлялись. Непойми откуда. Как крохотные сказочные гномики. Такой восторг – мышонок, с чарующей грацией юркого бархатного тельца.
– Вззжжи, – умилилась Муха, – слеж-жу ззз за сюж-жжетом. Как зз значит бежж-жал?
– Да, именно так: «с чарующей грацией юркого бархатного тельца». Я помню те свои слова. Сейчас все так же, мышонка нет, но есть закат, – девушка раскрыла ладони к небу. – Вы посмотрите! Водовороты и гигантские лилии облаков, розово-сизые в бесконечном озере неба. И расплавленное золото. Ах, какой закат! Горит, пылает. И мне надо сжечь. Сжечь Его письма. А! Еще заявление на Коршунова. В огонь, пусть горит дрянная бумага. Это очищение.
– Ззачем уничтожжжить, ззачем сжжечь ззза-заявление? – опешила Муха.
Но Анна ей не ответила, а стала быстро собираться. Она выдернула какой-то сверток из-под стопки одежды в шкафу и, не глядя, бросила его в сумку, на дне которой лежало оплаканное и проклятое заявление. Подбежала к входной двери, но, засмеявшись и хлопнув себя по лбу, вернулась за спичками.
В это время зазвонил домашний телефон, определитель диктовал неизвестный номер. Девушка смотрела на него как на ядовитую, готовящуюся к прыжку змею.
«Я больше не хочу жить в страхе, отвечу. Вдруг это звонит не Коршунов, а Он. Почувствовал, что я собралась сжечь его письма», – решила она и схватилась за трубку как утопающий за соломинку.
В трубке молчал человек. Молчание было громким, значительным.
– Алло… Алло, Дымчатый, это ты? – голос ее задрожал, переходя в шепот, и она взмолилась: – Димка, ответь!
– Так значит, ты не с моим мужем? У тебя другой кто-то? Или ты с обоими? А может ты вообще со всеми? Отвечай, шалава, что у тебя с Олегом Ходченко? – разразилась трубка истеричным женским басом.
– Вы меня с кем-то путаете, – раздосадовано усмехнулась Анна, – я не знаю никаких Ходченко, даже Олегов знакомых нет.
– А кто ты такая? Ты давно в Питере живешь?
– Почему в Питере? Я в Москве живу. Хм. Пять лет.
– Как в Москве? Разве не Питер? Я куда звоню? Зачем я до Москвы дозвонилась?
– Я не знаю. Всего доброго, – ответила Белолебедева, собираясь нажать отбой.
– Эй, девушка, постой! Подожди! – завопила трубка. – Так значит, это московская квартира?
– Да.
– Не может быть, чертовщина какая-то! Вечно с ним все не слава богу. Надо же, ха, Москва! Вы не врете, не шутите?
– Нет.
– Ха-ха-ха! Хо! Здравствуйте, я ваша тетя. С легким паром нового года и судьбы, как там бишь, – оглушительно расхохоталась трубка. – Ну ладно. Я вам верю – у вас голос порядочный.
– Спасибо.
– Вы уж, девушка, меня извините. Я нормальная баба, это все он, кобель!
– Ничего, всякое бывает. Всех благ вам.
– Ага, хме, и вам, хмю, – трубка прощально хрюкнула, и раздались короткие гудки.
Некто Он, он же Дымчатый, он же Димка, снова ушел в далекое прошлое. Такое далекое, что оттуда никто, никогда и никому не смог бы дозвониться.
Анна покинула квартиру, рассеянно думая о женщине, расследующей похождения своего мужа. Сначала с раздражением, потом с иронией, сменившейся сочувствием, и, наконец, с безразличием.
Она прошла мимо своего оазиса, обогнула стройку и оказалась на заброшенном, но еще не застроенном колхозном поле. Там она забралась в высохшую мелиоративную канаву, развела костерок, уселась на камень и принялась жечь то, что хотела забыть. Страницы чернели и сворачивались лепестками в оранжевом цветке пламени, обращаясь в дым и белый пепел.
– Ужжас тут, жжжет так, что обжжжечься можжно, – возмущалась Муха, не переносившая жар костра. – Пожжрать нужжно зза заодно, раз зз уж жж зз-здесь.
Она отлетела в сторонку и, найдя свежие собачьи фекалии, с аппетитом поужинала.
По мере того как костер догорал, окутываясь бело-дымчатыми струйками, Анна становилась все печальнее. А когда он погас, она уже не сдерживала слезы:
– Прощай, мой Димка-Дымчатый-Дымок. Я так любила тебя… О, как я тебя любила! Разве можно так любить человека? За это и наказана. Так любят то, без чего жить не могут. Так любят саму жизнь.
– Не пережживай, – утешала Муха, ползая по ее спине, – я тоже жже зз-знаю долю зза замуж-жнюю. Бесстыжжие мужжики!
– Я становлюсь все гаже, все глубже проваливаюсь в ад, лечу в тартарары. Разве может страх стать поводом для ненависти? – спросила девушка у пепла.
– Не гажже, не глубжжже, конечно можжжет, – подтвердила насекомая.
– Итак… Что делать с Коршуновым? Хм… Нужно поверить в то, что мне говорят: «лающая собака не кусается», «люди, которые "много лают", только пугают, а нападать не собираются», – Анна утвердительно кивнула и продолжала: – Так. Дальше. Что делать с Акуловым? С ним ничего не поделаешь. Не идти же обратно – еще хуже выйдет. Но мне не за что его ненавидеть. Я довела его, вынудила злиться. Вела себя как глупейшая истеричка – это отвратительно. Разве что пойти и извиниться. Нет, не могу. И он неправильно поймет. Эх, вот горе-то с этими людьми. Я потеряла ум и память. Зачем забыла, что в каждом существе всегда есть добро: как луна, она всегда яркая и полная, а мы видим то рост, то ущербность, то мрак новолуния.
Муха ничего не поняла в этих рассуждениях. Пытаясь поставить себя на место девушки, она вдруг потеряла дар мушиной речи и подумала на чисто человеческом языке:
«А ведь она, так же как я, мечется, бьется головой о мутные стекла, рвется к свету. А когда оказывается на свободе, то занята мёдом и дерьмом. Ходит вокруг да около, в растерянности мнется на пороге, теряет путь в мечту. Наваждение. Омрачение. Нелепые существа, эти люди, все время ищут выход, не видя распахнутых перед ними окон и дверей. Заполошные, как и мы. Такие же мухи».
Костер давно догорел, прелая земля под ним поседела, а Муха и Лебедь сидели на дне канавы и молчали. И не было слов, не было мыслей. На смену им пришла глубокая тишина – внутренняя, спокойная, исцеляющая.
Уже совсем стемнело, когда Анна произнесла, подумав вслух:
– Надо будет осенью съездить к какому-нибудь озеру в каком-нибудь лесу. Все успокоится, когда наступит осень. Покой осени.
– Жж-желтые листья, дожжжди, изззморось, а зза ней изззморозззь, – испугалась Муха, передернувшись тельцем и обомлев сердцем.
Не удивительно, что для них обеих преждевременно закончилось лето: землю окутала ночь, принеся росу, сырость и холод.
Насекомая залезла греться в сумку и там уснула. А девушка видела то, что происходило шесть осеней назад:
Она вместе с Ним. Они вместе. Идут по берегу лесного озера. Остывающая земля и прелые листья. А воздух такой свежий и насыщенно-пряный, что его хочется пить. Озерная гладь студеная, прозрачная и спокойная, словно зеркало.
Он идет, шурша листьями и подкидывая их ногами, а она, как всегда, тихо.
Низкое, яркое солнце уже не может согреть. Ласкает лучами щеки, но не защищает от леденеющего ветра.
В их идеальной паре все совсем неидеально. Оказывается, он чувствует себя оскорбленным, а она не понимает этого. Она – яркая балерина, а он посредственность. Она возвышенная, а он приземленный. Она ласковая, а он деспот.
Их губы обветрены от поцелуев на холоде. Он обнимает ее, но смотрит вдаль, а она снова любуется его лицом – мужественным и одновременно по-детски капризным.
«Тогда я полагала, что мы будем вместе всегда. А с первым снегом ушла от него. И стала ничья. Чужие мужчины смотрят так, словно примеряют меня под свои инстинкты и потребности. Так мерзко! Я не хочу быть ни с кем, даже с Ним. Я хочу быть одна, – думала Анна. – Кончится лето, и наступит шестая осень. К чему считать? Зачем помнить такую плохую сказку, такой циничный роман?»
Летние ночи коротки, наступивший рассвет озарил и освободил все, развеял пепел и печали. Тепло, прибывающее с каждым лучом, сулило радость и негу жаркого дня.
Анна с Мухой отправились домой. Они шли, а земля держала их на своих ладонях. Шаг за шагом, навстречу солнцу, обещающему счастье, по травам, сверкающим росой, сквозь воздух, звенящий от оглушительного многоголосья утренних птичьих гимнов. Вдыхая медовый запах сурепки, под пение невесть откуда взявшегося одинокого соловья, подходили они к городу. А город, вдруг став ласковым и уютным, встретил их запахом свежеиспеченного хлеба.
Не покидай их, призрачное счастье. Не оставляй их, иллюзия добра.
Но жизнь жестока, обманчива и коварна. Вскоре свет померк, вернулась тьма – дверь квартиры была облита кроваво-красной краской. На лестничной площадке лежал кусок изуродованной афиши: оторванная голова Королевы лебедей с выжженными глазницами.
