Читать книгу: «Норма II», страница 9

– Наконец-то! Нашёлся повод, чтобы не бриться! Вы с ним вылитые близнецы! Если смотреть только на ваши лбы для игры в гольф.

 Для актёра-любителя Дмитрий, определённо, владел искусством лицедейства выше среднего уровня. Психологический накал – пожалуйста; эксцентрик на грани юродивого – за ради бога; отчаянный правдоискатель – запросто. У его героя с широкой натурой, который «идет за чёртом» и «любит бога», почти не случалось в жизни тихих безмятежных минут. Всё у него происходило с шумом, криком, что-то грохалось, ломалось, разбивалось, включая физиономию собственного отца. Дем не мелочился в передаче завихрений Дмитрия, бросков из крайности в крайность, и был в этом вполне убедителен. «Так та царица всех инфернальниц кричала, что Грушеньку на эшафот надо? Да, да, надо бы, надо, я сам того мнения, что надо, давно надо!», – когда он произносил это, бешено сверкая глазами, то выглядел полным безумцем, и съёмочная площадка, как никогда, раскалялась до сверхгорячей точки.

«Истеричность – это нормально для актёра», – подбадривал Алекс.

Видя его работу ещё раньше, в его залихватском изложении истории о том, как он принудил Катерину Ивановну прийти к нему за деньгами для спасения чести отца, о помолвке с ней, хоть, по нему, она «свою добродетель любит, а не меня», Норма чувствовала беспокойство. Добивала же слабость из-за бессонной ночи. Первой бессонной в этой новой её спальне, в этой новой жизни. Сну было не пробиться сквозь толщу ненавистной памяти об атаках слишком уверенного в себе лицедея. Об ощущениях от них. Бесполезны были попытки отключить вовсе или хотя бы перезагрузить мысли.

«Он где-то здесь». Мозг был больше ни на что не способен, как мусолить эту данность с разными оттенками от предвкушения приключения до… лёгкого ужаса. Быть с ним в паре хотя бы даже для кино? Это пугало. «Да, я подлец!» – с таким сладострастным восторгом признавался в этом Дем/Карамазов, и так это признание было ему к лицу! «И что тут странного?» Как раз это-то «сладострастие» сплошь и рядом повторяется автором «Братьев» по нескольку раз на одной странице.

«Что за!.. Актриса я, или… тварь дрожащая? Надо, по крайней мере, начать с ним и довести до сцены в Мокром. А там… Там Достоевский нас рассудит».

Когда Алекс прокричал: «Подготовиться Грушеньке и Дмитрию», медленно поднявшись из своего кресла, она, не сделав и шага, пошатнулась, схватившись за голову. Дем тут как тут, подхватил её под локоть, и заглянув в лицо, отпрянул.

– Ну, нет! Крабовая палочка. Не Груша, – усадил её назад в кресло и бросился в угол зала к кулеру.

В жесте, с которым он подавал ей стакан с водой, сквозила забота, какой невозможно было ожидать от прожжённого «подлеца». Слабыми руками Норма приняла стакан и неуверенно поднесла ко рту, так же неуверенно, скорее даже недоуменно глядя на «спасителя».

– Какой ты… стран… Славный. Чуткий…

– Да, я даже ещё лучше, не все знают. Да ради тебя… Красота – это страшная и ужасная вещь! Дмитрий, герой мой, между прочим, так считает. А про челов вообще: «слишком даже широк человек, я бы сузил». Лично от себя добавил бы, что попадаются и такие, которым ничего не стоит околдовать. В твоём роду были колдуньи?

Бросив на него быстрый взгляд, она с досадой отворачивается. Плечи её опускаются, она болезненно съёживается.

– Только они и были, – говорит еле слышно, потирая лоб дрожащей рукой.

– Всё же бледность твоя…Тут одной водой не обойдёшься, – лезет во внутренний карман своего сюртука, вытаскивает металлическую коробочку, в движениях не просто энергия, настоящий азарт. – Вот, – вытряхивает на ладонь весёленький цветник миниатюрных сердечек, трапеций, треугольников – таблеток. Протягивает ей одну непонятной формы и необыкновенной ярко-синей окраски.

– Что-о это? – Норма отупело уставилась на продолговатое нечто, сплющенное с боков, как неизвестное насекомое.

– Та-ак. И ещё про тебя говорят, вернее, про твой мозг, что он… где-то отдельно от тебя, в других краях. – «Никогда не видела этой дури, да?», – хотел выпалить он, но уловив её полный непонимания взгляд, невольно смолк. – Ладно, если ты впрямь не знаешь этого лекарства… – разломил насекомое и половину отправил себе в рот, запив водой из того же стакана, что принёс. – Теперь ты. Только быстро! – озираясь по сторонам.

Норма машинально открывает рот, и в него влетает вторая половина.

Глава 14. С отцеубийцей до упаду

Ха! То была никакая не изба, декораторов гнать поганой метлой, а зал для тренировок по летанию, причём не статичный, а тоже если не летающий, то изрядно качающийся и пружинящий. Сразу же потянуло не топтаться по полу, а подпрыгивать, зависать, осваивать больше эфир, а не твердь. Столы и лавки были расставлены для того, чтобы перепрыгивать через них – «ходи изба, ходи печь!» Они и ходили. Ещё как! Попасть с ними в ногу было сложно. Или ноги не подходящие? То отставали, то торопились, то вовсе норовили позабыть о такой чепухе, как всемирное тяготение, и шагать не по твёрдому, а прямо по воздуху. Что такого?!

– Пить хочу! Совсем пьяная хочу напиться, чтобы как прежде, помнишь, Митя, помнишь, как мы здесь тогда… – Норма/Грушенька одним движением замотала руки в концы своей роскошной шали, надетой поверх всё того же костюма-худи, оттолкнувшись ногой от пола, резко скрутила себя в пируэт, затем развернулась в обратную сторону, взмахнула руками, и почти противоестественно легко на несколько шагов взбежала вверх по стене, а потом вниз.

– А ты так можешь? – уже внизу с весёлым восторгом крикнула она Дмитрию и снова разбежалась, с такой силой взмахивая руками, почти крыльями, благодаря шали, что вот-вот окажется на потолке. На деле же, перемахнув через стол, она только взлетела на другую стену.

Дмитрий, лишь с полминуты побыв в некотором ступоре, разбежался и чуть не пол-окружности прошагал по другой стене. Длинные полы его расстёгнутого сюртука тоже бились, будто тёмные крылья, вместе с силой развевающихся волос, создавали ускорение.

– Я вот этаких, как ты, безрассудных, люблю! Теперь-то и поняла только, прежний – это селезень, а ты – ты сокол! Хочу с тобой рядом – летать! – Грушенька залилась безудержным смехом, меняясь с партнёром стенами. – Чувствуешь, какая тут гравитационная рябь?

– Чего-о? – он выбросил руку, чтобы ухватить её за край шали, но тщетно. – Что ты в этом понимаешь? Может, ещё откроешь неучам и механизм гравитации?

– Любые тела меняют ткань пространства-времени, вызывая возмущения, иначе, притяжение одного тела к другому.

– У меня тоже вызывают возмущение… тела, которые плюют на притяжение между ними.

Она вдруг резко остановилась. Щёки её пылали, глаза блестели шальным блеском. Чуть пошатываясь и тяжело дыша, она обводила взглядом всё кругом, изумляясь, видя впервые. В комнате, оказывается, были люди, помимо них с Дмитрием. Немного неестественными они казались, одетые кто крикливо, кто небрежно – как бывает в ночных клубах. И они и предметы были очерчены будто бы нарочито утолщёнными контурами, которые не желали оставаться статичными. В них происходили тревожащие искривления: прямые углы вытягивались в острые, круги в овалы, перспектива была не в курсе, что у неё есть законы. И всё это подчинялось страшноватой пульсации. Грушенька с силой сжала ладонями виски, проверяя, не они ли источник дикой пульсации. Глазами продолжала ощупывать помещение, и тут, в смежной комнате за занавеской заметила огромную кровать с пухлой периной и горой подушек.

– Во-от она где! Вселенная. Вот! – глядя в сторону кровати, растягивая рот в похожей на клоунскую улыбке. – Бозоны, фермионы никчёмны, здесь основа всего! – Дмитрий подлетает, чтобы подхватить Грушеньку на руки, но она, хоть и нетвёрдо стоит на ногах, решительно отстраняется. – Нет, погоди пока, я тебе ещё одно словечко скажу. Надо, чтобы честно… Чтобы мы честные были…

– Ну да, эта глава в книге так и называлась: «Бред». – чуть слышно произносит Дмитрий, усаживая пошатывающуюся Грушеньку на лавку, сам же, бросившись на пол, припадает головой к её коленям.

– Так ты за меня на всё пойдёшь? Неужто ты, дурачок, вправду хотел застрелиться? И меня ему уступить? Неужто? – склоняя к нему лицо, опять смеясь, вопрошает она.

– Ждала ведь ты его, счастья твоего губить не хотел, – приподняв голову, глухо проговорил он и снова зарылся лицом в шаль на её коленях. – Вот если застрелиться, так когда же, как не теперь? – уже шептал он, сжимая её руки в своих, но она вырвала их с негодованием, пихнув его в плечи. – Нет-нет, не слушай. Больной там у меня остался, в крови… да, может, он жив? И вот ты… хочешь, чтобы честно, а я вор, вор! Я у Катьки деньги украл.

– Украл? У неё? Так отдай ей, у меня возьми. Что нам деньги? Всё равно прокутим. Такие, да чтоб не прокутили! Ты деньги ей отнеси, а меня люби… А её не люби! А то я её задушу, – обхватив его голову руками, нежно улыбаясь, шептала она.

– Ты, ты, тебя одну хочу видеть, слышать, обо всём забыть, хотя бы только на эту ночь, на час, на мгновение… – целуя её колени, руки.

– Больше не загрустишь? Не станешь стреляться? – она мечтательно задирает голову к потолку, ероша волосы Дмитрия, – Знаешь, Митя, я в монастырь пойду. Нет, правда, когда-нибудь. Мне Алёша на всю жизнь слова сказал… А сегодня уж ладно, ещё попляшем. Я шалить хочу, что такого, бог простит. Кабы богом была, всех бы людей простила. Все люди на свете хороши…

Страшный шум вихрем налетает на них, она опять, будто в сей только час замечает толпу непонятных людей в комнате – поющих, топающих ногами, орущих пьяными голосами, перекрикивая визгливую бездарную музыку. И все несутся, объятые одним мутным потоком, понятия не имея, и не переживая о том, куда он их принесёт.

– …все до единого хорошие. Хоть и скверные мы, а всё равно хорошие. Нет, скажите мне, вот почему я такая хорошая? Злодейка, с луковкой этой, а молиться хочу, – тряхнув головой, мутновато глянув на Дмитрия, вдруг отпихнула его от себя. – Ступай прочь, Митька, давай, неси мне вина. Пьяна хочу быть, пьяная плясать пойду, хочу, хочу!

Примчавшись с бутылкой шампанского, Дмитрий нашёл Грушеньку ничком на большой кровати, горько рыдающей в подушку.

– Ведь я любила этого… селезня. Все пять лет так любила! Знаешь ли, я нож хотела взять сюда?.. Простишь, что мучила тебя? Помнишь, как ты раз пил и бокал разбил? И я так хочу! – осушив протянутый ей Дмитрием полный бокал шампанского, она с отчаянным хохотом швыряет его на пол. – Митя, сокол, что ж ты меня не целуешь? Слушает… Что меня слушать? Целуй меня крепче, целуй! Прибей меня, мучай меня, сделай что надо мной…

Он впился в её губы. Пир в зале загремел с новой силой.

– Стой. Подожди… – отстраняясь, тихо проговорила она, – не хочу так… – и вновь оттолкнула его. – Сказала, что твоя, а ты не трогай. Подле тех нельзя. Гнусно здесь… Хочу далеко-далеко… Увезёшь меня?

– Да, да! – сжимал её в объятьях Митя. – Увезу тебя, улетим. Тебя люблю, тебя одну, в Сибири буду любить…

– Зачем в Сибири? А что ж, и в Сибири, всё равно… работать будем, Алёша приказал… там снег. Я по снегу люблю ехать… и чтобы колокольчик…

Шум заставил её бросить взгляд на отчаянно топающих людей, и она не уловила, в какой момент поднялась и пошла в пляс сама. Ей даже казалось, что это и не она пошла, а кто-то другой, а она всё так же только наблюдает. Музыка появлялась вслед за её движениями. Топнет – отрывистая, поведёт плечом – плавная. Но больше всего хотелось кружиться, и звуки тогда были самыми громкими и с ними вспыхивали яркие пляшущие огни. Чей-то грубый хохот звучал, гортанный, непристойный. Так это ж… вроде её хохот? Это она так гогочет?!

Дмитрий отплясывал рядом, то притягивая её к себе, то выделывая коленца вкруг неё. А то кричал что-нибудь ей в самое ухо.

– А ты что думала? Вот так приблизительно и выглядит Время на квантовом уровне. Течёт иначе. Как? Да просто, теряешь, где право-лево, где верх, где низ.

– Я бы хотела побыть солнцем, чтобы вокруг меня вращались самые хорошие, добрые… Вот, я протягиваю им руки, чтобы не сбивались с орбиты… – перестав смеяться, то ли пропевала, то ли кричала она.

Но в следующий минуту она растерялась, вновь ощупывая глазами помещение – верх, низ, где они? Ощутила одно, что всё, будто бы – низ. И что её никто не слышит, и что она почти глохнет от наружной громкости, которую невозможно перекричать. Тогда звуки стали глуше, в кружении больше не было радости, лишь скрытая опасность, и всё зашаталось, заспотыкалось, наталкиваясь на деревянное, каменное, мутно расплылось, а потом и вовсе ухнуло в глубокую яму.

…Очнулась она вновь на кровати. Лицо Мити над ней. Он стоял на коленях перед ложем и глядел на Грушеньку с тревогой и мольбой.

– Что это, я спала? И сон видела: будто еду по снегу… колокольчик звенит. А я с милым человеком, с тобой, еду будто, прижималась к тебе, целовала… А снег блестит, и месяц… и точно я где не на земле…

Колокольчик и впрямь звенел невдалеке, но вдруг звук его оборвался. Перестали и песни, и пьяный гам, и во всём доме воцарилась мёртвая тишина.

Грушенька немного приподняла голову и стала почему-то смотреть не на Митю, а поверх него куда-то – удивлённо, почти испуганно. Он оглянулся. Кто-то раздвинул занавеску и старательно высматривал их. Дмитрий быстро поднялся, не заметив, пихнул плечом смотревшего, и шагнул в соседнюю комнату. Она была полна народа. Но не того, что здесь веселился только что.

– Что это вы, господа? – выйдя на середину, негромко спросил Дмитрий, будто зная уже ответ.

– Отцеубийца, изверг! Гляньте на него: ночью, пьяный, с беспутной девкой и в крови отца своего, – заревел старик-исправник, багровый и трясущийся от гнева.

– Да подождите! Это не так, дайте мне одному говорить! – вскричал маленький молодой человек из пришедших. – Ведь это бред, бред!

Грушенька, всё слыша, вскочила, устремившись к занавеси, но один человек, очутившись подле, остановил её. Худой, сгорбленный, чуть скособоченный, весь будто подёрнутый пыльным налётом, во всём сером и поблекшем, но с каким лицом!.. Взгляд сразу утыкался в этот просторный, ясный до сияния лоб! Усталые, но проницательные глаза, неряшливые на вид длинные волосы и борода, просительно-успокаивающе протянутые вперёд руки.

– Ты?! – она остановилась, отступив на шаг, прижимая к груди свою шаль, – то есть, вы…

– Прошу меня простить, что в такой момент, но… это надо сказать теперь. Да, у меня были сомнения, как, куда вы пойдёте отсюда, Аграфена Александровна. И с кем? А вы вот что, вы, может быть, не сегодня, но завтра с утра, поразмыслите сами – почему это так непременно, так сильно хотелось вам сегодня стать пьяною? Не оттого ли, что у вас не было уверенности, опоры не было в том человеке, с которым вы весь вечер…

И тут из комнаты донёсся голос, перекрывающий все остальные.

– Господин отставной поручик Карамазов, объявляем вам, что вы обвиняетесь в убийстве отца вашего, Фёдора Павловича Карамазова, происшедшим в эту ночь.

Едва дождавшись завершения сцены, Норма выскользнула из раскалённой хуже всяких горячих точек комнаты, чтобы хоть немного побыть в тишине и одиночестве. В гримёрном убежище она, не имея сил даже запереть дверь, повалилась на диван, закрыв лицо руками. Оно ей чудилось всё таким же пылающим, а голова – всё ещё плывущей по туманной реке. «Боже, что это был… за бред? Кто это там всё… выкрикивал и проделывал? Где Алёша? Почему его нет?..»

…Алекс же ринулся за занавеску, вызнать, что же задумал Крис, заявившись в неожиданном образе, и что им теперь с этим делать. Заваривший кашу «Достоевский» доказывал Алексу, что заварила её, собственно Норма, а не он. Но он, Достоевский, с ней вполне солидарен.

– Ты только вспомни, что Алексей говорил о Грушеньке – «Душа это не примиренная ещё, надо щадить её… в душе этой может быть сокровище». Это ли не любовь? Да они влюблены друг в друга, не признаваясь в этом даже себе. И она! «Лицо твоё у меня в сердце осталось», она говорит. И не смеялась над ним, как другие, в его скорби по старцу. Чувствует она, что есть мир выше всех этих обыденных делишек и выгод, который и есть главный, и готова преклоняться перед ним. Дерзкая, гордая, но безо всяких козней кому-либо.

…В убежище же тишина тоже была недолгой. Дверь распахивается без стука, вваливается Дмитрий в расхристанном сюртуке, под которым футболка с надписью «Я не ношу футболок с надписями», сверкая очами, полными благородного гнева.

– И что он о себе возомнил, с приветом этот, старикашка твой? Сам себе классик, да?

Норма тут же поднялась и с прямой спиной отсела подальше от него в угол дивана. «Не выгнать его теперь!»

– Он не больше с приветом, чем те, что разговаривают на улице сами с собой. И пришёл он, если хочешь знать, из-за меня. Я, видишь ли, ещё раньше хотела сказать Фёдору Михайловичу… То есть это он уже сам сказал почти моими словами. То, что само напрашивается. Грушенька с Митей… он ей просто попался под горячую руку после краха с этим её, бывшим селезнем. Заполнить надо было брешь, а не потому что так уж нужен ей этот… неврастеник. А к Алёше её давно тянуло… но она не понимала, как к нему подступиться. Он в её сторону смотреть не хотел, или боялся. Злило её это, «Проглотить» его хотела.

– Проглоти лучше меня! – одним скользящим движением змеи, он очутился рядом с ней на диване, подмяв под себя её шаль.

Зажатая в угол дивана, она вытащила из-под Дмитрия концы шали, закуталась в неё, не глядя на него.

– Слушай, отставной поручик, ты всё об одном. Ведь я тебе не нужна. Ты никого не любил. И не сможешь. Понятия не имеешь, как это вообще бывает.

– А ты, конечно, имеешь. Я книжки тоже читал. Это когда из-за неё, так называемой, настоящей, она глотает яд, а он себя кинжалом в грудь, да? Остальное не в счёт. Они да, крутые, на самом пике, не успели надоесть друг другу. А если хочешь жить, вариант не подходит.

Норма невольно бросила на него взгляд, немного удивлённый, но больше в нём было сожаления.

– Вот я и говорю… Про твой подход. У тебя вообще есть другие интересы, кроме как затащить в постель?

– Сколько угодно! Бабочки на булавках, как живые, вязание это… крючком, теннис… Там у меня свой метод: берёшь девушку, мнёшь её в руках, мнёшь, размягчаешь, – его руки пробираются под её шаль, – делаешь из неё теннисные шары и запуливаешь, – она отбрасывает его руки, встаёт и садится за гримёрный столик спиной к нему. – Но вот из тебя что-то никак. С тобой, как на краю обрыва… как на самом краю, манит прыгнуть, и… оторопь. Никакой страховки.

Она укутывается плотнее в шаль и склоняется головой на столик.

– Он сестрой меня назвал, Алёша… А с тобой… Мы как В-мезоны – нестабильные парные кварки, которые движутся вместе и быстро распадаются, – бормочет она еле слышно.

– Место профессора на кафедре по тебе плачет. Вообще-то, от таких слов у девушек может вырасти борода и… и ещё что-нибудь в самом неожиданном месте, – он встал со своего места.

– Не подходи ко мне! – она приподняла голову.

– Да что с тобой? У тебя ведь с Алексом ничего? Конечно, ничего, если наша Эмили в кого вцепится, другим уж не светит, девушка она спортивная и… маникюр опять же…

Норма не смотрит в его сторону. Он нехотя садится снова на диван нога на ногу. В раздражении водит ладонью по заросшему подбородку, но вдруг чему-то ухмыляется.

– Да ладно, буду преклоняться перед тобой издалека – для разнообразия. Я ведь бываю и сухим деловым человеком. Да, кстати, о деле, совместном и выгодном. Сама-то ты не видишь золотого дна. Я помогу. Можно срубить миллионы. Легко.

Голова Нормы вновь склоняется к столику, пальцы слабо перебирают бахрому шали.

– Мне что-то… опять…

– Совсем ты ничего не понимаешь! Тебе только и надо – выдать себя за самую настоящую прежнюю Мэрилин! Тебя удалённо восстановили инопланетные маньяки, чтобы готовую потом выкрасть и унести на… Полярную звезду. Представляешь, что начнётся? Да это круче, чем первый человек на Луне. Я буду твоим секьюрити от этих… от зелёных человечков. Ну, и за идею мне, надеюсь, перепадёт…

Он слышит тихий смех, но какой-то опрокинутый, в котором весёлости нет вовсе, а есть только отчаяние.

– Падёт… пере… Сюртук тебе идёт. Ты в нём, правда, больше Раскольников, чем Карамазов. А я? Старуха процентщица? – смех становится громче и болезненней. – Да не волнуют они меня нисколько, лучшие друзья девушек. Неужели не ясно было ещё тогда? Лучше дай мне… Я совсем без сил, – она пытается уложить голову на столешнице так и эдак поверх сплетённых рук, но руки опадают вниз, и сама она готова соскользнуть со стула на пол. – Не могу…

Дмитрий вскакивает, поспешно извлекает из кармана всё тот же волшебный цветник и подсовывает Норме уже целую таблетку из него. Она не глядя проглатывает её.

– Да вот, мне не жалко! – обрадованный, засовывает в карман её худи всю коробочку. Пытается взять её на руки.

– Оставь! – она откидывается на спинку стула с закрытыми глазами, лицо бледно. – Я позову… отца. Или сына…

– О, господи! И Святого духа… Тебе на воздух надо. Быстро! – он приподнимает её под руки и, сграбастав в охапку, тащит к выходу мимо комнаты, закрытой занавесью, где всё ещё заседают Крис с Алексом.

– Отвезу тебя в парк, узнавал, какой, – не понимая, слышит она его или нет, глаза у неё всё ещё закрыты. В машине он не трогает её и больше не заговаривает. Как только они останавливаются, она наконец открывает глаза.

– Видишь, на всё иду ради тебя. В твоём любимом парке, готов рассказать тебе про мою бабушку. Всё-всё! Хочешь?

– Нет, – кутается в шаль, как от холода. – Сейчас был сон, – монотонным негромким голосом. – Они выкинули меня из машины, бросили мне лопату: копай! Я поняла, что могилу. – Не буду. – Что ж, хочешь, чтобы твоё тело растерзали псы и вороньё? – Почему нет? Чем лучше черви?

– Прекрати! Мы не в бойскаутском лагере. На вот, хлебни лучше, – у него есть для неё напиток, шипящий, в металлической банке с нарисованными языками пламени и черепами. Норма принимается пить с жадностью, но немного не допив, чуть не захлёбывается, выплюнув фонтан брызг в приступе смеха.

– Пфух-х! Как же ты меня насмешил… – вытирая рот рукой, продолжает смеяться киношным «законсервированным» смехом, – расскажу Крису, пусть тоже посмеётся. Выдать себя за настоящую… Знать бы, какая она. А ты-то сам, какой? А? Я тебе скажу. – Ты настоящий диавол и змей. Дем – это уменьшительное, а полное – Демон. С демонами я не хочу…

Но змеиная сила заявляет о себе, заставляя вспомнить муки бессонной ночи, когда мысли не желали следовать в обход этого демона. И теперь та же сила принялась вить из сознания Нормы скользкие верёвки. Её воля погружается в сон. Она умоляюще смотрит на спутника. Он приближает к ней лицо. Нет, она не спит, она чувствует, как его губы прижимаются к её…

– Послуша-ай… Что ты дал мне? Что-о?!

– Сама попросила. Ты же чуть в обморок не грохнулась, не помнишь? А теперь смеёшься, румянец вон появился… Лекарство что надо!

– Лекарство? Крис убьёт тебя… – она распахивает дверцу машины и выскакивает наружу в вечерний сумрак.

В свете фонарей она сразу же узнаёт очертания аллей, которые когда-то привели её к Алексу. Нет, это не простое место. Что за смиренная тишина! Это храм?! Редкие птицы поют какими-то невиданно восторженными голосами, совсем тонкими, нежными, ничуть не задевая тишины. Она казалась даже глубже от их пения. И тишина говорила ей что-то. Но что?!! Наверняка что-то нужное, важное! Почему она не может различить? У неё хлынули слёзы от этой необъяснимо звучащей тишины и от неспособности уловить в ней послание. «Где же Алекс? Зачем я с этим… Где наш пруд? Он теперь тоже тишайший, спящий».

Она ускорила шаг. Дем за ней.

– Да подожди же! Мы ведь только начали…

– Нет, про тебя… нет, не то. Он… не обещал, но я знаю, перепишет… Нам надо быть с Алёшей. Да, да, так должно быть! А Дмитрий с Катей. Не такая уж она и плохая и настрадалась тоже. Оба они немножко… импульсивные, но она ведь любит его, а не кого-нибудь. И в ссылку за ним поедет… А мне сейчас надо найти пруд, чтобы…

– Ты ещё хуже, чем все эти ненормальные в той чёртовой книге.

– А ты хорош. Тебе наплевать на меня! Наплевать на мои сны.

– Не наплевать! Если б хоть не про червей…

– А если про них! Они так и грызут меня – во мне какой-то червь. Нет у него ни мозга, ни языка, но он только и знает, что нашёптывать мне, что не видать мне счастья. Не хочу ни червей, ни шакалов! Исчезнуть, раствориться до последней молекулы, так, чтобы ни грызть, ни терзать было нечего!

Она почти бежит, цепляясь концами шали за ветки кустов, высматривая во всех направлениях овальную водную гладь. Но её нет. Пробегает одну аллею, другую – нет нигде. И звуков больше нет. Будто они поглотили сами себя, втянутые обратно в невидимую раковину. Тишина непроницаема, кладбищенски непреодолима. От всего: от трав, от каждого листа на кустах веет холодом. Парк уже не парк, а незнакомый враждебный лес с тёмными корягами-ловушками и гнилыми пнями вместо деревьев.

– Господи, где мы? Куда ты меня завёз?!..

Дем останавливает её, когда она почти валится с ног. Трясёт её за плечи.

– Если б ты знал, как я хотела быть счастливой! Такая была болезнь. И какое отчаяние знать, что никакого счастья нет! Выдумки. И никто на свете счастлив быть не может, если не умеет притворяться, – почти выкрикивает слова в нарастающем надрыве. – А я не хотела притворяться, не могла. Погибала, но не хотела, не хотела! Не хотела притворяться, что мне нужен тот, к кому меня не влечёт… – истерично кричит.

Её сгибает пополам, она падает на колени, он хватает её поперёк туловища, удерживая от окончательного падения на землю.

– Врёшь ты всё! Ты что, святая, да? Без притворства не прожила бы и дня!

Вскинув голову, она видит совсем близко лицо Дема, его глаза. Вскрикивает и замирает.

– Нет!..

На неё из темноты смотрят глаза с леденящим металлическим блеском. Собрав все силы, она отталкивает существо с этими глазами от себя. Еле удерживается на ногах, шатаясь, смотрит на ставшую незнакомой фигуру в нескольких шагах от себя. С её собственными глазами творится что-то неладное, или они просто не желают видеть. Чёткого изображения нет, будто на мониторе старого-престарого компьютера, взгляд приковывает только одна чёткая деталь в руках у неясной фигуры. Лопата. Ясно видимое её лезвие. Новенькое, хорошо наточенное, блестит серпом. Леденяще, как и глаза. Требовательным жестом ей протягивают эту лопату. Она отшатывается, бежит. Думает, что бежит. Воздух, как будто выкачан из этого парка-не-парка, нечем дышать, как тогда, когда кровать под ней начала тонуть…

«Убегаешь, возьмёмся за него. За твоего «воссоздателя». Вас с ним не должно быть, серьёзная помеха. Ни тебя, ни твоего потомства. Причина сбоев программы…» – в голосе, который ей слышится, нет человеческих нот, есть металл и отрицание всего человеческого.

Запутавшись в концах шали, Норма падает. Успевает заметить занесённый над ней блестящий в лунном свете серп.