Читать книгу: «Лучший друг», страница 32

II

Где-то вдали, за много сотен метров от них, показалась длинная, почти бесконечная колонна, испещренная выступами, пластинами, проводами, наружными лестницами и оголенными трубами внутри. Она уходила в облака и там пропадала. Придя в себя, Лёша узнал в этой исполинской постройке ту самую арку, которую они видели в Менске, однако колонна быстро его разубедила. Постройка начала подниматься в воздух, а после с ужасной силой упала вниз. На месте, где прошла ее поступь, поднялся ужасающий столб пыли, обломки взлетели в воздух, а по земле пошла дрожь. Удивительно, как своей мрачной структурой эта колонна филигранно скрывалась столько времени от их взгляда, и только теперь объявилась на пути на фоне грязно-серого с оттенками желтизны неба.

Лёша выронил из рук все, что было в них. Дернув брата, он указал высоко в воздух и показал ему это ужасное сооружение. Поначалу Егор безразлично посмотрел на огромную колонну, но потом даже его глаза на время разомкнулись и стали огромными, словно на него надели очки для совсем уж незрячих людей. Колонна снова поднялась, после чего опустилась.

Чудеса на том не закончились. Взобравшись на восемнадцатиэтажное здание, которое мешало полному обзору, братья увидели вторую колонну, которая так же медленно двигалась и шагала куда-то вперед. Тучи, скрывавшие их верхушку, начали быстро плыть, после чего разлетелись, словно осенняя листва во время урагана. Ужасающий поток воздуха вытолкнул облака и обнажил своего хозяина – огромную круглую тушу, держащуюся толстенным тросом за какую-то опору, также скрытую за облаками.

Туша была и впрямь исполинская. Размеры ее в диаметре можно было приблизить к размерам Национальной библиотеки Беларуси, но на деле она была раза в три больше, от чего у Егора закружилась голова. Два огромных и выгнутых, словно телевизионные антенны, глаза смотрели на город своим мертвенным механическим взглядом. Сверху у нее имелись три круглых нимба, которые без остановки вертелись, со всех сторон показывая свои ужасающие внутренности и вываливающиеся кишки-провода. Машина пускала тусклые лучи света на город и что-то будто бы высматривала.

Совершенно не представляя, как такая конструкция могла двигаться и работать спустя столько лет после войны, Егор с братом сидели и, разинув рты, наблюдали за ее мерным ходом. Что делать дальше, было непонятно. Машина совсем не вызывала доверия, а ее размеры и наблюдательность порой сковывали движения и останавливали дыхание. Ничего больше нее в жизни братья не видели. Даже несмотря на то, что она находилась примерно в километре от них, голову все равно приходилось слегка задирать, от чего головокружение и туман в глазах усиливались многократно.

Несмотря на весь ужас и силу машины, братья не хотели отпустить взгляд и пойти дальше. Ее исполинские размеры так и приковывали взгляд. Отключив наушники, Лёша достал две длинные самокрутки, вставил картридж со сборником джаза, который составил для них Женя, и они вместе слушали музыку, наблюдая за ходом машины.

Сидели они долго. Трудно подсчитать, сколько прошло времени, но их путешествие явно стало четче описывать границы своей цели. Теперь это был вояж по землям родной страны, в котором они исследовали, узнавали, постигали. Помимо совершенно очевидных истин, политики и мрачных видов, которые они видели по пути, братья лучше разобрались в своих чувствах. Ныне Егор перестал мнить себя человеком без нужной доли эмпатии. Разбудив чувство любви, спавшее доселе у него в душе почти восемнадцать лет, Егор смирился со своей участью и принял любую метаморфозу, которую хотели произвести его тело либо мозг.

Образы, которые он так старательно выстраивал, вклинивая в них романтику своей отрешенной натуры, были забыты. Сейчас он не имел желания никому и ничему ничего доказать, ведь вот оно – образ одинокого и брошенного почти всеми человека с сигаретой во рту. Только он был не надуманный, а самый реальный. Этот образ его не радовал, и Егор отдал бы все, лишь бы избавиться от него и снова стать наивным и глупым. Ему казалось, что он и так все доказал, а теперь оставалось лишь идти дальше, как бы трудно то ни было.

– Как ни прискорбно это признавать, – начал Лёша, закинув ногу на ногу и открыв холодную бутылку колы «Красные яблочки», – ты намного проницательней меня. В тебе есть эта смекалка, которой мне не хватает. И тогда, в технической комнате Жени, ты был прав. Твое прошлое скрыто от тебя благодаря мне, за что твоему старшему брату ни разу не стыдно. Кто знает, кем бы ты стал, если бы в неосознанном возрасте начал носить те ужасы, которые в себе нес я, – он буднично бросил кусочек лимона в колу и добавил на глаз сахарную пудру.

Взяв из охладителя вторую бутылку, Егор оперся на некогда рабочий кондиционер на крыше. Он ничего не ответил, а промолчал и прищурил глаза. Он услышал то, в чем он не сомневался, и сейчас это его почти не волновало. Когда машина на время отпустила его прикованный, чуткий взгляд, он опустил голову и снова достал фотографии.

– Думаешь, мне стоит рассказать тебе? – спросил Лёша, немного растерявшись от того, что не получил никакого ответа на свое заявления, но Егор так же сидел молча.

«Может, его это недоверие ко мне и вызвано тем, что я не рассказывал ему никогда и ничего. На его месте я бы чувствовал себя не лучше».

– Тебе не так сейчас и хочется это слушать, но я вижу, что ты хотя бы готов, пусть пару дней назад я и думать не хотел, что ты из себя представляешь настолько решительного человека, и пусть некоторая глупость и поспешные выводы тебя не обманут, как обманули меня. Твой палец тому доказательство – ты исправил все ошибки с лихвой.

– Зато честно, – усмехнулся Егор. – Но ты не прав. Этот палец лишь начало. Когда мне отрубят ногу – тогда я искуплюсь. А пока я остаюсь прежним ребенком, – отвечал он и, покачнувшись от вспыхнувшей в спине боли, поморщился и снова уставился на шагающую машину.

– Ерунда это все. Единственное, что в тебе по-прежнему детское, так это желание принизить себя и выставить в неправильном ключе. Я тебе это говорю как твой брат, который никогда не отворачивался от тебя за эти восемнадцать лет. Можешь мне поверить, – говорил Лёша, частично надеясь возбудить в младшем ту любовь, которую он испытывал к нему.

Услышав теплые слова от брата, Егор вернулся в чувства и весь раскраснелся. Эффект был что надо. Удивительно, но слова Лёши вызывали ощущение уверенности. Егор всерьез верил в это и стал чувствовать себя чуть лучше.

– Тебе было пять, – начал Лёша внезапно. – Всего-то пять лет, пока я переживал девятую весну. Приготовься к тому, что все, что ты знал о своем раннем детстве, – ложь, искусно подстроенная мною.

– А ты прям гордишься тем, насколько искусно получилось? – спросил Егор с иронией, не поднимая тяжело склонившуюся над фотографиями голову.

– Возможно. В конце концов, хуже я точно не сделал. Ну так слушай же…

III

«Я помню те красные вспышки на улицах, которые словно кровью оросили все Барановичи. У матери валились из рук сумки и наша одежда. Она бежала к нам, спотыкаясь, начинала собирать чемодан. Город окутала паника. Страшная, красная паника, которая до сих пор никак не смоется с роговицы глаза. То была середина дня.

Мы не застали с тобой взрыв. Спустя уже три часа мать на всех парах увозила нас из Барановичей. За час мы доехали до границы на тот момент захваченного «новыми» Менска, город еще представлял из себя довольно цельный и работоспособный механизм. Я точно помню, что с границы были видны рабочие, стеклянные сферы, которые парили над городом – что-то вроде богатых инноваций в городе. Когда я их увидел из окна машины, я громко закричал от счастья. Мне прямо не терпелось попасть в Менск.

Что странно, грусти я не чувствовал. Я всегда был привязан к матери, что была рядом и отдавала свое тепло больше мне, поэтому мои мысли не были затуманены таинственным исчезновением отца, чего нельзя сказать о тебе, часами просиживающего у него в лаборатории и громко смеющегося от разных веселых экспериментов. Ты ехал совсем понурый, а мне было все равно. Ты был для меня обузой, которая появилась и переманила на свою сторону почти все внимание родителей. Их любовь. С семи лет я уже считался у них самостоятельным, сам ходил в магазин, платил за телефон, в школу ходил и даже сам порой стирал за тобой одежду и водил тебя в садик и из него. Теперь не было маленького Лёши, был только немощный Егорка, за которым нужен глаз да глаз. В общем, я тебя недолюбливал.

Мне всегда говорили, что я развит не по годам. Очень самостоятельный и ответственный, хоть и туповат. Да, я был очень тупой, от чего в третьем классе умудрялся получать оценки ниже шести, а это очень большое упущение, учитывая, что ниже восьми – уже слабо в таком возрасте. Зато я был ответственным, внимательным и сильным. Ходил на бокс год и был всегда первым, зато говорить до семи лет нормально не умел.

Так мы ехали, думая каждый о своем, а мать со слезами на глазах, доехали до границы, где нас встретили с «распростертыми объятьями». В ту минуту я увидел одно из самых мерзких, меркантильных и злых лиц, которые можно представить. Обкуривший себе все легкие, пропивший печень до дыр, жирный пограничник встал со своего замусоленного и грязного стула. Он громко стукнул по стеклу, после чего я увидел испуганное до жути лицо матери. Она, подавляя в груди истошный крик, повернулась ко мне и сказала: «Все будет хорошо. Мне только нужно показать дяде документы».

– Документы, – спросил без интереса пограничник, явно заинтересованный чем-то другим.

– Вот, – мать протянула три паспорта.

– Начальный взнос, – опять спросил все тем же голосом пограничник.

– А сколько нынче? – спросила мать, стараясь подавить в себе отчаяние, которое тогда росло в ней.

– Тридцать тысяч, – ответил пограничник и чуть приободрился.

– У меня есть двадцать четыре. Можно нам как-то замять этот вопрос?

Пограничник аж весь воспылал. Смотря на нашу мать своим диким, отвратительным взглядом, он облизнул сухие губы и ответил:

– Можно попробовать.

Я до сих пор помню ее побледневшие, сухие руки, которые вложили в мою загорелую ручку холодный, острый нож. Это был нож, которым папа очень любил свежевать маленьких зверушек, охотой на которых занимался в специальных местах, где ярого охотника ничем не ограничивали. Вновь улыбнувшись, она вышла из машины, и ее провели внутрь небольшого здания с навесом и будкой охранника. Минуты тянулись как часы. Звуков совершенно не было, зато какой-то другой пограничник восточной наружности стоял у входа в здание и, смотря своими зоркими, черными глазками, улыбался и смеялся, иногда даже аплодируя своему более массивному коллеге, который был за стеной. Мои ладошки вспотели настолько, что я уже был почти не в силах держать нож. Он так и выскальзывал из дрожащих пальцев.

Из-за того, что я и так был до невыносимости туп, я не знал, что происходит, но даже такому барану было очевидно, что ничего хорошего не выходит.

Наконец жирный пограничник вышел из-за двери, отряхивая руки от воды. Весь красный, горящий, как пожар, он заглянув в машину, улыбнулся и попросил меня выйти. Мне пришлось тебя успокаивать, пока ты не согласился посидеть в машине и чуть-чуть подождать. В этот момент мне стало по-настоящему страшно. Сердце билось с бешеной силой. Помню, пограничник заметил мое волнение и своей толстой, жирной рукой потрогал меня за грудь, сказав:

– Чего так сердечко бьется у моего малыша?

Но ответа ему не требовалось. Он взял меня за руку и потащил в дом. Там он завел меня в комнату, где, прикрывшись жалким платком, лежала наша мама и тихо всхлипывала. Вокруг все было в какой-то жидкости, грязи и вони. Видимо, там побывало немало женщин и детей. В этот момент зверь, спавший с рождения, словно сорвался с цепи и проглотил ядерную батарейку. Не думая ни секунды, я вогнал припасенный за пазухой своей курточки нож ему в глотку. Стоявший со спущенными штанами низкий, жирный ублюдок начал давиться своей кровью и отчаянно доставать нож. Совсем обезумевший от страха, я с минуту вбивал своей ручкой нож все глубже и глубже, пока он не пробил его позвоночник и не вошел в бетон. Благо уже тогда я начал расти быстро, доходя по силе до моих старших собратьев. Достав нож, я упал и заплакал. За стеной послышался стук сапог.

Уже не смысля, что он делает, юный Лёша притаился за дверью. Мать лежала без сознания, вся мокрая, с подтеками от маленьких ранок, с выдранными клоками волос. Встав перед дверью, второй пограничник увидел мертвого коллегу и заорал. Он выхватил пистолет и пустил три пули в лоб матери, что лежала прямо напротив входа. Увидев это, я выронил нож из рук и выскочил из-за стенки. Удар в яйца, и пистолет у меня… Я убил его. На крики этого пограничника началась целая волна ублюдков, которые дохли один за одним от моего пистолета, который то и дело падал и бил мне разрядами тока по рукам. В конце на границе лежало семь трупов, один из которых был нашей с тобой мамой. На них ушло три ножевых и четыре кривых выстрела. Я чудом выжил.

Не сказать, что я был настоящим ковбоем. Куча пуль ушла «в молоко», но с того момента я уже не представлял себе спокойной жизни. Столько лет в кошмарах. Просыпаться в поту. Биться об стену первые два года – это наполнило мою жизнь. Не мог найти места на кровати, поэтому спал в шкафу, где меня никто не мог найти. Но это случилось, только когда нас нашли Постулатовы. До этого мы с тобой колесили полмесяца по подвалам и заброшенным станциям метро, где перебивались водой из реки, едой из мусорки и прочим дерьмом уже гниющего Менска».

Лёша остановился и сделал большой глоток колы. Он был абсолютно спокоен и говорил без дрожи в голосе, которая, вероятно, осталась в прошлом. Хотя он и не скрывал, что вспоминать было тяжело, говорить тоже, что была тоска по маме, однако ж все это он был обязан сделать. Закончить дело и спать спокойно, зная, что среди братьев больше не существует лжи, которая Лёше была еще тяжелее, чем Егору. Большая машина сделала шаг и снова разогнала нахлынувшие на нее грозовые тучи. Дело подходило к закату.

«Три часа по промокшей пустынной дороге. Ты был невыносим, задавался вопросами про кровь на моей одежде, однако ж отсутствие мамы тебя обеспокоило сильнее всего. Первый километр ты вообще отказывался нормально двигаться, от чего я ревел и бессильно падал на холодный асфальт. Спустя много попыток я смог тебя уговорить, сказав, что мама ждет нас в городе, правда, не без подзатыльников. Она якобы уехала по делам, и теперь нам нужно пройти до города самим. Я до сих пор благодарен богу, что ты был мал и глуп.

По дороге было много проблем, а если точнее – посты, которые наполняли кучи вояк. Уже не видя, кто хороший, а кто плохой, я просто убивал каждого встречного, кто задавал вопросы. Было очень трудно делать это так, чтобы ты не видел. Каждый выстрел сопровождался тем, что я должен был сам переживать ужасное давление, так еще и тебя прикрывать. Ты не увидел ни одного трупа за то время. Никто и не подумал бы обыскивать двух малышей на дороге до центра, так что эти ублюдки не представляли особой опасности. Кто-то даже хотел нас украсть, взять выкуп и прочее, но они не знали, что заплатить за нас уже некому было бы. Мы стали бесполезным товаром, которым заинтересовались бы разве что маньяки да люди, что развлекаются с человеческими органами. Благо, таковых мы не встретили. Наверное, единственное, что обнадеживает. Не правда ли?

Первую ночь мы провели под навесом из гнилых досок и жестяных пластин, которыми укрыли себя от глаз прохожих около заброшенного здания. Ты укрылся от холода газетенками, когда я вспомнил, что не забрал с собой даже денег. Хныча, я шел по улице и искал киоск, не зная тогда, что детям в такое время гулять опасно. Найдя наконец небольшую табакерку, я купил за свои карманные деньги, которые мама дала мне для продуктов в магазине еще до сирены, пачку сэндвичей, два литра воды и тряпичную сумочку, чтобы можно было колесить по городу с комфортом.

Наутро мы двинулись в самый центр, где я планировал найти школу и пойти туда. Конечно, я не знал, что это так не работает, но, сломленный горем, я не мог найти альтернатив и здраво рассудить, если тот я, идиот по натуре, так мог.

Вскоре тебе игра надоела. Ты сел на скамейку, надулся и отказался идти дальше. Таща тебя на спине, я выслушивал жалобы. Ты кричал, чтобы мама услышала и подвезла нас на машине, папа приехал на мотоцикле, но никто не отзывался. В конце концов я убедил тебя идти самому за пачку хрустящей морковки из Макдональдса. Мы пришли в ресторан и проели там все деньги. Ты съел морковку и уже с бо́льшим рвением пошел дальше.

Мы остановились на одной заброшенной станции, которую должны были снести в скором времени. Там мы ночевали пять дней, пока еда на мусорке не закончилась и туда не пришла бригада. Далее мы мигрировали в новый район, где по украденной карте я узнал, что будет школа, куда нас возьмут. На тот момент я еще не знал, что такое приют, так что нам повезло. Моя глупость, возможно, избавила нас от жизни в настоящем сиротском доме, которые после войны выглядят скорее как приюты для собак. Спустя два дня скитаний мы нашли удобный технический этаж какой-то панельки, где было много места, тепло и много мусорок, которые располагались прямо около подъезда.

Там мы жили еще неделю. На третий день, когда вдруг отключили отопление, ты заболел и начал громко кашлять. Мне приходилось накрывать тебя своей курточкой, чтобы ты хоть как-то подождал, пока я найду школу. Развлечений было немного. Единственным, что тебя веселило, было чучело, которое я сделал из коробок от макзавтрака, и нож, которым мы рисовали на рыхлом бетоне. В те семь дней я научился обращаться с тобой и ухаживать. Наверное, тогда, когда я пел тебе песню, чтобы ты уснул, а ты подхватил ее, своим тонким голосочком отпевая выкрики в ней, мой младший братик показал мне, что друзей у нас больше нету. С тех пор ты был не обузой, а моим сыном, за которого я взял ответственность и за которым нужен был глаз да глаз.

Несмотря на все мои старания, на седьмой день ты «погиб». По крайней мере, я так думал. Проснувшись, я увидел лужу блевоты в углу, а ты лежал рядом без сознания. Изо рта у тебя струилась кровь. Я помню твое бледное, усталое лицо. Впалые глаза, покрывшееся ссадинами и волдырями тело – все это не украшало бедного пятилетнего ребенка. От ужаса я начал рвать на себе волосы, бить кулаком по полу и расшибать лоб в кровь. Мне было всего девять, так что я и представить себе не мог, что можно сделать. Единственное, что мне пришло в голову, так это укрыть тебя всей моей одеждой. Грязный, немытый и обездоленный, я сидел в углу в одних трусах и ежился от холода, пока сам не повалился на холодный бетон без сознания.

Кто знает, за что удача к нам была так снисходительна, но проснулся я уже на диване в темной комнате. Было тепло. Весь грязный и липкий, я скинул с себя толстое одеяло. Я до сих пор помню, как мял руками мягкую перину и плакал от удовольствия. Спохватившись, я услышал шум воды из-за угла и детский плач. Поставив исхудалые ноги на мягкий шерстяной ковер, я завернул за угол и медленно прошагал по коридору, где меня встретили самые добрые люди в нашей с тобой жизни. Игорь держал тебя, мокрого, покрасневшего от горячей воды на руках и печально, почти болезненно улыбался.

Как оказалось после, за завтраком, тебя отмыли и напоили теплым чаем. Взялись за твое лечение, и через неделю ты уже был на ногах. Нас подобрали Игорь и Светлана Постулатовы. Муж был работником ЖЭСа, поэтому и нашел нас на том этаже. Его жена же работала учительницей, которая и устроила нас в школу. Позже они нас усыновили, но мы сговорились, чтобы придумать для тебя правдоподобную историю. Так ты прожил в неведении тринадцать лет.

Благодаря нашему прошлому я и узнал, что такое жестокость. Не сказать, что это помогло мне в психологическом плане, но я явно стал менее предвзятым и более объективным. Тогда я четко для себя определил, что есть реально плохие парни, начальный взнос, тайна, которую оберегает государство, и чужие смерти, настигшие нас внезапно, слишком рано. Я холоден к тем парням и всему устройству нашей страны, как и к тем, кто хочет отнять у нас жизнь. В каком-то смысле нам повезло, что я прошел это. Теперь команда наша состоит из мозгов и мышц».

Машина отчеканила последний шаг и остановилась в унисон со старшим братом. Сидевший рядом Егор, все это время слушавший насторожившись, так ничего и не сказал в конце. Лёша повернулся и посмотрел на брата, но тот лишь оперся локтями на голени и смотрел вдаль, делая вид, словно и не слышал всего этого. Какое-то время они просидели молча, наблюдая за горами мусора, бетонной пылью и вновь зашагавшей машиной.

Егор ожидал услышать что-то проще. Что-то вроде истории про то, как они голодали, или как матери долго не было дома, но та жуткая жестокость, что была в его рассказе, так опечалила его, что теперь Егор только больше закрылся в себе, не в силах сказать ни слова. То, что говорить что-то из разряда «Это печальная история. Какой ужас!» бесполезно, было очевидно. Они оба это отчетливо понимали и не хотели лишний раз ворошить это осиное гнездо, от которого никому лучше не сделается.

Чураться брата он давно перестал, а теперь понял, что он – последняя опора в его жизни, которую потерять будет смертельной опасностью. Без него он погибнет и внутри, и снаружи. Куда податься без этого доброго здоровяка? Непонятно. Отныне он относился к нему еще более бережно, чем раньше, не позволяя никакой хвори проникнуть внутрь него, не давая ни одной мошке подлететь, запрещая любой земной твари приближаться к нему, не считая разве что девушки, что до сих пор, вероятно, ждала его и единственной, которой Егор доверял.