Читать книгу: «Лучший друг», страница 31

IX

Первыми спутниками в пробуждении Егора были боли. Жуткие, давящие боли, появлявшиеся в самых разных местах по всему телу: болела разорванная Лёшей рука, снова залитая новой порцией геля, изрезанная скальными образованиями спина и ребра, которые он даже не вспомнил, где ударил. Очнулся он, как оказалось, в комнате Жени. Внутри никого не было. Придя в себя, Егор сделал невероятное усилие, чтобы встать, но в итоге не смог и наполовину согнуться. Он упал на спину и от бессилия из глаз его потекли слезы.

Он снова и снова корил себя за все ужасы, которые учудил в городе. Кто знает, сколько было выживших – три? Пять? Наверняка все погибли, но они знали, на что шли, так что, стараясь на время забыть воспоминания о толпе, собравшейся, чтобы провести своих мужей и парней на войну, он повернулся на бок и тихо зарыдал в ожидании всеобщего порицания и ненависти. Он снова плакал, не зная, как держать себя в руках. У него, как ему казалось, больше не было никого. Его покинули все: любимая девушка, силы, судьба, доверие людей в городе и доверие родного брата, воспоминания о котором казались больнее всего…

– Вот мой боец, – послышался знакомый, такой теплый, по-отцовски приятный голос. – Идти сможешь?

Повернувшись, Егор увидел самое милосердное и доброе лицо в мире, которым брат его никогда доселе не одаривал. Он был весь перевязан, на груди у него было два пореза, пробито плечо, но он смело стоял на ногах и держался как мужчина. Почувствовав себя еще более никчемным, Егор заплакал и прижался к горячему телу брата, на котором до сих пор не затянулись некоторые раны.

Лёша все понял. Он, что очевидно, даже думать не думал о пальцах, отстрелить которые пригрозил Егору, и, конечно, не собирался упрекать его в опрометчивости, которая им двигала перед выходом из дома в Менске. Тогда он пригрозил напомнить ему об этом, но сейчас, видя страдания брата, Лёша решил, что судьба и так всю работу сделала за него. Конечно, он бы этого не сделал, даже зная, что убьет доверие к самому себе и больше никогда не даст обещаний, но сейчас был иной случай. Все бы скорее осудили его за такой поступок, а Егор и без него начинал осознавать всю тяжесть своего проступка.

– Слезы. Все из-за них, – сказал Егор и ударил брата в грудь, даже не осознав этого движения. Лёша немного поежился, но улыбку с лица не стер. – Если бы не они, я был бы сильнее.

Он отодвинулся от брата и еле устоял на ногах. Обтерев лицо, он поднял руки и увидел, что они по-прежнему в крови. Показав грязную ладонь, Егор спросил:

– Где она?

– Похоронена как герой, – ответил Лёша и потупил взгляд. Ему не было так больно, как брату, ведь Маша была для него лишь хорошим компаньоном, но боль Егора как-то особо отдалась у него в голове. Сердце сжалось, и он ответил: – Вру. Не похоронена.

– Почему? – спросил Егор, сжав кулак и готовый тут же разразиться истеричным криком.

– Ее тело не нашли. Машу несли на руках двое солдат, но тех скосило миной, когда мы бежали от деревни дикарей. От их базы остался один пепел и хлебный мякиш.

– Чт… но, но, н-н-н-н-но почему? П-п-почему это со мной, за мои… – запинался Егор, сдерживая очередной ливень рева, который рвался изнутри, словно зверь. – Это за мои грехи? Это с-с-судьба?

– Перестань, братан, – Лёша отпустил его плечо и отвернулся, быстро переменив тему и слегка напрягшись. – Ты впал во что-то типа летаргического сна, пролежав тут четыре с половиной дня. Немного, но все же.

– А Роман Федорович? – спросил Егор, вспоминая в голове события минувшие.

Старший брат замолчал и перевел взгляд на плакат «Комаровы». Немного выждав, он сказал:

– Все с ним в порядке.

– Врешь!

– Вру! – ответил Лёша, не выдержав и вдарив кулаком в стену. – Ему херово, но он дал обещание, что выслушает тебя и сделает все, чтобы понять тебя.

Поднявшись наверх, с трудом выдерживая нахлынувшую боль, Егор отряхнулся и прошагал к выходу из дома. Снаружи стояли три человека – опечаленный и понурый Снов, Женя с костылем и пробитым пулей коленом, Константин из элитного отряда и кот, президент Рей. Спустившись к ним, он получил на руки свою награду – листок со списком, из которого можно было выбрать пять из пятнадцати вариантов. Неуместность и наивность этого жеста была понятна всем, но Снов был человек слова, поэтому отдал ему этот лист просто как формальность. Егор выкинул его, предварительно скомкав. Снова и остальных этот жест никак не удивил.

– Управитель, – отчеканил Егор, прерывисто дыша.

Пройдя через бесчисленные улицы, плотно набитые плачущими женщинами и детьми, которые то окрикивали и освистывали Егора, то подходили и стеснительно благодарили, они дошли до «Клецкого дома». Управитель сидел внутри и смотрел на стойку, сжимая в руках стакан с водой и не проявляя никаких эмоции. Даже намека на что-то в его глазах не было. Увидев Егора, он вскочил, и на лице его появилось такое отчаяние, такая боль исказила его пухлое, строгое выражение, что Егор не выдержал этого и, опустив взгляд, медленно пошагал к нему. Но толстый управитель, вопреки его ожиданиям, не сделал ничего такого, чего он, по его мнению, заслуживал. Подойдя к нему на трясущихся ногах, Роман Федорович обнял Егора и тихо спросил:

– Но за что? – его голос дрогнул так неестественно для него.

– Он убил меня, – протянул Егор, чувствуя, как управитель весь содрогается, обнимая его.

– Что же ты говоришь, мой мальчик! Мой мальчик, о чем ты? – стонал управитель. – Расскажи, что мой сын сделал! За что ты не оставил на нем живого места? Неужели ты поступил так из обиды? Какую боль он причинил тебе?

– Он убил меня. И мою девушку. Из мести он убил ее, дав наводку врагу. Я поступил так же жестоко и необдуманно, как он – отомстил. Я отомстил, Роман Федорович, и вы должны знать, что вашей вины тут нет. Вы не виноваты, и я клянусь, что я бы сделал все, чтобы простить его, но я не смог. И сейчас бы не смог.

Роман Федорович расплакался и весь покраснел. Сев на диван, он трясущимися руками взял стакан и начал жадно пить воду, содрогаясь под сочувствующими взглядами заглянувших к нему.

– Я вернусь к вам и все расскажу. Я не смею просить прощения. Просто поймите и мои чувства, – и Егор, с ощущением своего полного бессилия и покорности перед грядущим вышел из отеля.

Группа из Константина, присоединившегося к ним Анатолия, Снова, Рея, Жени и двух братьев направились в сторону кладбища.

Оно выглядело как самое настоящее место забвения. Перед входом стояло шесть человек. Все они были с орденами и печальными, почти мертвецкими лицами. Среди них показались два снайпера, у одного из которых оторвало миной руку; двое других солдат были либо после контузии, либо просто в самом возможном из подавленных состояний, от чего со стороны больше походили на зомби. Остальные двое были все изранены и похожи внешне на мумии. Однако всех их объединяло одно: бравые солдаты смотрели на Егора с гордостью, тихо млея перед ним и еле сдерживая слезы. Он, завидев их, опустил взгляд и подошел к каждому, снедаемый чувством несправедливости. Эти взгляды, которые он не заслужил, которые не должен был получить, которые должны были быть обращены на этих солдат со стороны всего мира, угнетали его и заставляли чувствовать себя ничтожно. Чувствовать себя жуликом, лгуном. Когда проходил мимо, Егор бросил тихо: «Извините, друзья. Это моя ошибка, и я искуплю ее, только скажите». От этих слов один из солдат, похожий на мумию от обилия бинтов по всему телу, не выдержал и пустил слезу. Парня звали Ворсик, и его очень любили в городе. Отличающийся особой фамильярностью, он не выдержал и протянул руки Егору. Они горячо обнялись и напоследок обменялись понимающими взглядами.

На этом кладбище, которое они проходили, хоронили простых людей. Могилы были обросшие мхом и плесенью, исполинские деревья, создавшие своими лапами навес, а иголками мягкую подстилку, были сухими и неказистыми, стаканы для свечей давно треснули, воск затвердел на кривых надписях, нанесенных на острые и неказистые куски гранита и простого булыжника.

Рей повел их дальше, пока они не дошли до освещенной части – светлый пустырь с чистыми, новыми могилами. На столь ярком и милом глазу месте расположены могилы гордости города А – его вечная память. Поднявшись на небольшой холмик, вся группа из солдат, мэра и Снова подошли к трем длинным рядам ярко отшлифованных, с аккуратными буквами кусков мрамора. Какие-то уже были запущены, но все еще ясно были различимы имена. Среди бесчисленного количества погибших в осаде значились знакомые имена:

Котеев Митрофан Анатольевич – герой осады вражеских укреплений. Погиб при осаде вражеских укреплений, командуя отрядом М: 18.01.2063–27.06.2111.

Топель Игорь Дмитриевич – именитый заведующий оружейной лавкой «Осада»: 30.01.2079–28.06.2111. Покончил с собой после трагической смерти жены – Топель Полины Григорьевны (11.08.2090–27.06.21110).

Упав на колени перед могилой Игоря Дмитриевича, Егор побелел, став подобным тому самому куску мрамора, на котором было нанесено имя оружейника. В тот момент никто не мог сказать ни слова. В голове застрял ком, и лишь Рей стоял невозмутимо, пряча розовый носик за пушистым хвостом. Егор тяжело повернул голову на старшего брата, который стоял смирно и смотрел вдаль, с трудом сдерживая досаду и желание упасть рядом с ним.

Егор ожидал чего-то подобного. Он знал, что нести на себе бремя будет не только Полечка, но и сам Игорь Дмитриевич. Пусть то были бы самые ужасные муки, но он хотя бы остался бы жив. Только тогда Егор осознал масштабы того, что он натворил. В тот день погибли не просто солдаты – погибли настоящие, живые люди, ценности которых он не осознавал до конца. Все они прошли жизнь, имели семьи, двигались к своей цели и имели планы на жизнь. И все это оборвало его решение, которое он не мог не принять.

Пересиливая все немыслимые и непреодолимые барьеры, он перевел взгляд на могилу своей возлюбленной. На ней лежали три алые розы и карабин Уорвика. Ее надгробие было украшено гравировкой и портретом, который сделал городской архитектор за пару дней до осады как подарок, который не пригодился. На портрете она сидела в своей обычной курточке в шахматную клетку, юбке и очках. Ее лицо, улыбающееся своей обычной ехидной улыбкой, которую трудно принять за что-то хорошее (впечатление создавалось, что она всегда смеется над ними), было белым; таким же, как и в жизни.

Приложив горящий лоб к еще более горячей плите под надгробием, Егор тихо прослезился. То вошло уже у него в привычку, но никто из присутствующих и не посмел ему воспротивиться. Все ждали, смирно стоя рядом. Только Женя, отличающийся ото всех повышенным чувством эмпатии, пустил слезу и закрыл глаза, не в силах более выдержать происходящего. Егор, прижимая лоб к плите, вдруг двинулся в сторону, от чего невероятная сила, которой он словно хотел пробиться внутрь, сдвинула голову. Проехавшись по острой кромке плиты, Егор рассек лоб до крови. Горячая алая струйка потекла в небольшую щель в земле, бесконечно заливая глубокую могилу.

От жара плиты, которая находилась на беспощадно палящем солнце, лоб Егора покраснел, кровь запеклась очень быстро. Когда он поднялся, на лбу красовался красный, пульсирующий шрам в форме кривого пореза, проходящий от брови до волос почти через всю поверхность лба. Развернувшись к Жене, он подошел к нему и вложил в руку шарик с буквой S, слегка покрытый запекшейся кровью. Вначале не поняв, Женя пригляделся, а потом широко раскрыл рот и прикрыл его дрожащей рукой. Теперь они вместе, словно маленькие дети, лили слезы и улыбались друг другу.

– Я нашел в твоих записках упоминание о некой девушке. Ее звали Соня, не так ли?

– Именно, – ответил Женя и прижался к грязной рубашке Егора. – Она подарила мне мой, когда была еще жива. Где же ты нашел его?

– Шарик висел у одного из дикарей на шее. Как только увидел, сразу смекнул, что к чему. Оно твое по праву, – похлопал друга по плечу Егор.

– Так вот что за требушет, – сказал Лёша и потрепал Женю по голове.

Перед тем как молча уйти, Егор бросил взгляд на знакомое имя, показавшееся среди могил героев и именитых людей города А. Заметив этот взгляд, Лёша насторожился и посуровел.

В глазах Егора застыло имя заклятого врага. Худшего из людей, которого мог себе представить он. Большей ненависти не испытывал он уже никогда и ни к кому. Достав пистолет, он направил крепкую руку на надгробие Дмитрия Романовича. В глазах, застеленных красной яростью, мелькал его малиновый пиджак и сальные волосы, а в носу застыл едкий запах из его рта. От этих ощущений он опустил пистолет и перевел Далет в режим пуль Hg, словно надеясь навсегда вывести своего врага из своей жизни. Не зря насторожившийся Лёша вмиг заметил это и схватил обезумевшего от мести Егора за руку, но тот, выдав такой силы толчок, что даже крепкий Лёша пошатнулся, все же сумел вырваться и всадить пулю в надгробие, которое начало медленно сыпаться.

– Ты что творишь?! – заорал брат; но, не слушая его речей, Егор выхватил и Заин, которым закончил дело, растворив могилу в небытии. От удивления и страха скулы Лёши сжались и запульсировали. Стоявшие рядом тоже были в ужасе. Схватив уже успокоившегося брата за руку, Лёша ответил: – Мало тебе было смерти Игоря Дмитриевича и подавленного состояния Романа Федоровича? Маленький…

Он запнулся, покраснел и отпустил руку побледневшего брата. Егор не выражал никакого интереса ни к его нотациям, ни к ужасу стоявших неподалеку, ни к растворенной могиле врага.

После того как рука освободилась, Егор снова развернулся и поменял на обычный калибр Далет. Он подошел к могиле и снял свой старый порванный кроссовок, оголив стопу. Здесь уже встряли в дело Женя со Сновом, обеспокоенно просившие Лёшу и требующие его что-то сделать, но старший брат словно хотел поддержать Егора, гордясь его решимостью.

Выступив вперед, Егор сказал:

– Давай, дружище. Я знаю, что нам с тобой давно путь заказан, – Егор адресовал это Далету и отстрелил себе средний палец на ноге.

От боли пробежали мурашки по коже. Она присовокупилась к боли по всему телу, оставленной после побоища, и теперь у Егора почти не оставалось сил бороться с валившей усталостью и разрядами молнии, окутавшими его тело, словно паутина из миллионов импульсов. Какой-то невыносимый балет из агонии, тошноты, тумана в глазах и головокружения. Пересилив себя в последний раз, он выдавил:

– Она и другие погибли по моей вине… Ты же сам виноват… – он нацелил пистолет на следующие пальцы, но упал без сознания.

X

Никто не провожал двух братьев. Только Женя со Сновым решили напоследок кое-что показать им, когда Егор оклемался в кровати его подвала. Они долго шли через темный край города, не произнося ни слова. Хромая, Егор опирался на брата и шел за их новым другом и маленьким стилистом, что сочувствующе смотрел на него и изредка перебрасывался неловкими фразами с Женей. В конце они пришли к ветхому двухэтажному дому, на котором значилась порванная вывеска из красной ткани с золотыми буквами: «Штаб Комаровых».

– Здесь они были похоронены, четверо «Комаровых», – начал Женя спокойно, проведя их на задний двор и показав неказистые, бедные могилки, расположившиеся под жалким навесом из гнилой сосны. – Этот город, как я считаю, прожив тут столько лет, проклят. Он стал усыпальницей для слишком большого количества несчастных и талантливых, и станет еще не раз. Президент Рей поднял его с колен давно, но людей к жизни уже не вернуть. Жертвы, – он вздохнул и повернулся к бледному Егору, сказав напоследок: – Жертвы, конечно, не вернуть. Но ты не будешь переживать потерю один, – повторил он его слова, сказанные как-то на крыльце старой черной избы, в которой они самозабвенно предавались философии и изучению. – Я с твоим братом будем всегда рядом, помни это.

– Да, и это, – встрял в разговор Снов, когда закончились слегка напрягающие и заставляющие его краснеть сцены, – я что… Ну, я хотел извиниться за свой вспыльчивый характер.

– Ничего, Юрий Алексеевич. Мы признательны вам за гостеприимство и то, как вы отстаивали мою честь. Я вовек не расплачусь за ваше благородство по отношению ко мне, – говорил Егор, морщась от боли и печально всматриваясь в кроткие глаза низкого стилиста.

– Ну, не раскисай, ковбой, – сказал Снов и улыбнулся из-за своих густых усов. – Ты еще вспомнишь меня как ворчливого гада. Что уж там говорить, и я припомню тебя как хама из пустоши, – они рассмеялись и пожали друг другу руки.

– Спасибо вам. Спасибо, – протянул Егор, и они поковыляли за немногочисленными вещами, оставшимися в доме.

А в доме их ждали три рюкзака. Егор шумно сглотнул и взял рюкзак Маши. От одного только осознания, что больше ее не будет под рукой, что больше она не одарит его своим смехом и не обнимет, прижавшись к нему всем телом, источая приятный запах своих волнистых волос и чистой кожи, ему становилось так непривычно, как было бы непривычно, если бы брат пропал из его жизни. Пропал тот, без которого он ее представить теперь не может. От всего этого он почувствовал неизвестное ему ранее чувство – он начал пересиливать слезы, которые, казалось, пересилить уже было невозможно. Сидя на пуфе и молча смотря на рюкзаки, он не в силах был отвести взгляд. Глаза были сухие, но он точно чувствовал, что любое движение зрачками вызовет нескончаемый ливень.

Рядом сидел Женя и, прижавшись к нему плечом, крутил в руках два шарика, стыдливо пряча улыбку, чтобы не оскорбить друга своим счастьем, и пил какао, закуривая это косяком. Егор не выдержал и взял дурман из его рук. После двух глубоких затяжек они уже сидели вместе и тихо плакали, горько улыбаясь и припоминая милые вечера в его подсобке, а Лёша, не в силах сдержать умиление, лежал на пуфах и тихо листал какой-то журнал, дабы отвлечь себя.

В конце концов, обшивка их корабля никогда не была прочной, от чего в такой момент и треснула. Егор всегда чувствовал приближение смерти, вопрос был только в том, кто первый подвергнется ее бесчувственному наказанию. Столько дней прошло в пути, и вот оно пришло. Пришло не внезапно. Из смерти Маши не вышло ничего хорошего, кроме, разве что, некоторого осознания мимолетности и небессрочности своего счастья. Вспоминая минуты, когда он пытался оправдать свою удачу, Егор понял, что судьба была недовольна им. Он не оправдал ее ожиданий и не сделал все, чтобы загладить вину за снизошедшее к нему счастье. Так и прослыв одним из величайших освободителей ветхого, почти заживо гниющего городка А, Егор пообещал, что вернется сюда. Вернется с сотней раскаяний, извинений и сожалений.

Но он понимал, что всю жизнь будет чувствовать снедающую его боль, сколько ни извиняйся, и уже сейчас он начинал это принимать как факт, как итог его необдуманных, опрометчивых действий, берущих начало не с решения атаки на дикарей, не с момента, когда они отправились к Уорвику, а с того самого момента, когда он увидел ее и твердо для себя решил. Установил для себя, что защитит ее, что спасет от скуки, от боли и рутины, но не спас ни ее, ни себя, ни брата, никого, взвалив на свои юношеские плечи то, что непосильно даже для многих взрослых. Так, по крайней мере, думал он, хотя и многие были ему обязаны, многие его благодарили, многие кланялись ему и отдавали честь. Этот день стал вторым после пули уроком. Пустошь изменила его до неузнаваемости, и этот процесс был неподвластен никому. Это закономерное стечение обстоятельств. «Тут нет философии. Меня наполняют только эмоции», – сказал он перед выходом, прощаясь с поникшим Женей, лицо которого, он пообещал, обязательно увидит в будущем, перед которым он обязательно извиниться за всю причиненную боль.

Часть 4
ЧУЖОЕ МЕСТО

Глава 1
Тайна брата и выходец из церкви

I

Дорога преобразилась. Казалось, словно их путь из битого асфальта, щебня и холодной земли пережил за последние дни не меньше, чем сами путники. Молчаливый тур проделали два брата по высохшим дорогам и руслам рек, битой брусчатке и подорванным рельсам, загнившим лесам и выжженым прудам за два последних дня. Жуткий мрак и словно беспросветный, уже погибший и не подающий надежды экстерьер пригорода Бреста сменил прежнюю, просто печальную картину. Ранее выбитые ракетами окна и фасады зданий теперь сменились на груды камня и плавленого титана. Еще сильнее усугубилось положение Егора. Он больше не заводил бессмысленных и отстраненных разговоров, не просил любимую сфотографировать красивый вид и сделать селфи, не нес всякую чушь, лишь бы разбавить напряженную обстановку, не искал повода для шутки, чтобы увидеть ее улыбку и попытаться подколоть невозмутимого брата. Снаружи казалось, что он высох. Как водолюбивое растение, он опустил веточки, сбросил листву и тяжело склонился над фотографиями полароида, где белощекая девушка укрывала милую улыбку своими лиловыми локонами волос. Иногда Егор останавливался завязать шнурки и отдохнуть от боли, которая сражала его ногу все чаще и чаще, но никогда не говорил лишнего. Лишь однажды он обратился к брату за водой и после глубокого, освежающего глотка снова вернулся к, казалось, бесчисленным фотографиям, раз за разом всегда оставляя две последние в руках: себя у их дома, где он стоял, словно призрак, засунув руки в карманы, и их единственный совместный снимок, который она сделала в перерыве между просмотром третьего и четвертого фильмов. На последней они были окутаны лилово-рубиновым светом от экрана. Егор был весь в крошках, укропе от картошки и чипсах, испуганно смотря в камеру, а Маша, приложив руку ко рту, смеялась с широко открытыми глазами.

Вся эта тоска не позволяла ему ни рта открыть, ни на секунду улыбнуться. Только робкие прикосновения к глубокому порезу, горящему красным пламенем, на время возвращали его в реальность, возбуждали в нем страх, а зубы начинали точить друг друга, съезжая и прокусывая губы, восстановить которые была не в силах ни одна гигиеническая помада в мире.

Окрыленный поступком Егора, еще в городе А Женя подарил братьям в путь три важных подарка, к которым Егор совсем не питал интереса, несмотря на то, что подобная щедрость была со стороны друга невероятным поступком. Идя по заплесневевшей брусчатке поселка неподалеку от города Ляховичи, перед войной звавшего себя столицей современного искусства, Лёша слушал в беспроводных наушниках музыку из плеера новой модели. Когда они останавливались на привал, старший брат включал мини-телевизор, особенно распространенный в стране после шестидесятых, и смотрел на нем загруженный сериал.

Также Лёша волок за собой небольшой охладитель, который прибавился к их походному набору вместе с микроволновкой Уорвика и котелком для нагрева воды. В нем томились шесть бутылочек холодной, освежающей колы, которую до войны называли «Красные яблочки», а также сахарная пудра и два лимона, которые традиционно добавляли в колу. В каком-то смысле эти шесть стеклянных бутылочек с ядреным напитком были большей щедростью, чем остальные подарки, ведь таких напитков нынче очень мало оставалось в магазинах (как и крафтовой продукции в целом).

Эти подарки стали для Лёши главным способом скрасить свое одиночество, в которое тот погрузился после того, как брат ушел в свое. Спустя день долгих и ленивых скитаний он понял, что очень расстроен отношением брата. За столько лет Егор так и не понял, кому он может высказаться, все излить, и теперь пожирал себя изнутри, не находя для него места в душе. Младший родственник будто бы старался максимально отстраниться от него, что и сейчас было заметно, как никогда ранее.

Хромая на правую ногу, команда как-то доковыляла до амбассадора белорусского уныния – эпицентра взрыва, Ляхович. Город, ставший почти легендой в пригородах и центре Менска. Это – жуткое дитя войны, которое Пиливанов породил исходя из, как многие думали, своих мизантропичных замашек. Легенды, которые ходили о мутантах здешних мест, не подтвердились. Путь был чист, хоть и мрачен, вызывая только больше подозрений. Поначалу город не представлял из себя ничего примечательного. Шагая по вздувшейся и поросшей пробившим давлением плитку сорняком дороге, дуэт двигался по извилистым улочкам с причудливыми целыми зданиями и циклично закрученными магазинами – одними из немногих намеков на родившийся здесь абстрациклизм. В городе было много музеев и кинозалов, но все это давно не вызывало никакого интереса ни к внешней, ни к внутренней их оболочке.

Состояние и общий градус повысились только перед лицом прогресса. Казалось, что невероятная сила должна была выбить хоть на секунду Егора из своего сна и что старший брат навсегда потерял этого парня, однако такая сила существовала, и она была в этом ужасном городе.