Читать книгу: «Не щадя себя и своих врагов», страница 8

Так прошла жизнь. Были в ней радости, но немного. Прошла жизнь, которой мало кто позавидует. Лишь мои дети, мои внуки счастливы. Обеспеченные, ученые люди! Так что жизнь прожита не зря!

Лишь однажды после войны я посетила родную деревню. Сердце обрывалось от грусти, печали и тоски по молодости, по первой любви, по несбывшимся мечтам. Вокруг запустение, голые сады, из-за морозов погибли знаменитые владимирские вишни. Заросли знакомые тропки. В слезах я встретила родную землю, в слезах покинула ее навсегда…

Я пишу, а у меня все отнялось, ноет шея и плечи, раскалывается голова. Прошу без внимания не оставить мою рукопись.

С почтением к Вам!

Силантьева Мария Степановна, в девичестве Кузнецова.

Родилась в 1899 году 1 апреля».

Смотрю на фотографию матушки и восхищаюсь. Какая русская красавица! У нее была удивительно стройная фигура, но не всякий мог ее заметить. Матушка была женщиной строгих нравов и надевала широкие юбки и просторные платья, скрывавшие ее изумительную талию и бюст. У нее были исключительно ровные белые зубы. Но она редко улыбалась. И я запомнил ее вечно хмурой, строгой. Странно, как в этой женщине уживались строгость с лирической душой. Ее аскетизм наверняка берет начало от бедности и церковного влияния в детские годы. Мне думается, что ее страсть сочинять стихи и писать, ее душевные волнения достались мне, а внешность я получил от отца.

В связи с этим должен рассказать следующее. Если брат Анатолий родился в деревенской бане, то я в роддоме в Подлипках. Мое рождение принесло матушке огорчение – она мечтала о девочке. Ее соседкой по больничной палате оказалась женщина, расстроенная тем, что ждала сына, а родила вторую дочь. Какое злосчастное несовпадение! И две женщины задумали обменяться новорожденными. Матушка часто рассказывала мне эту историю, когда я чем-либо провинился, и приговаривала: «Вот ты и жил бы в семье пьяницы и вора!» или еще хуже: «И как же я тебя не обменяла. Была бы у меня послушная умная дочурка!» В детстве эти пугающие слова действовали, и я меньше проказничал. Но, повзрослев, я набрался храбрости возражать: «И как ты могла меня обменять на девчонку? Спасибо отцу, что он меня опознал!» А произошло вот что. Отец пришел в роддом навестить жену и посмотреть новорожденного ребенка. И мгновенно разгадал заговор двух рожениц. И только потому, что я был очень похож на него.

ИЗ БАТРАКОВ И ПЛОТНИКОВ

Не будь Октября 17-го года, мы бы так и жили в Чувашихе. Не кончал бы я университетов, не вырос в журналиста, а брат Анатолий не дослужился бы до полковника, не стал бы доктором технических наук. В лучшем случае я стал бы плотником, маляром, трактористом, слесарем, механиком. Все эти профессии я «попробовал» и не скажу, что они мне противны. Однажды ради отключения от газетных, теле- и радионовостей, стал докладывать плитку в туалете и ванной комнате. Трудился с удовольствием. Получилась ванная комната как на выставке. Да, здорово поработал! Эти таланты, я думаю, от отца. И главный из них – трудолюбие, до седьмого пота: пока не закончишь, не бросаешь, забываешь про обед и ужин. Этому мы научились на войне.

Говорят, всякий мужчина остро переживает свое сорокалетие – Рубикон жизни. К этому сроку мужчина созревает как личность, проявляются все его таланты, подводятся жизненные успехи, как правило, значительные, которые позже редко кому удается превзойти. На свое сорокалетие я впервые в жизни получил новую квартиру. Казалось бы, радоваться и радоваться. Увы, квартира состояла из двух смежных комнат, с низкими потолками, на пятом этаже, без лифта и мусоропровода. Находилась в Новых Черемушках, куда в 60-х годах еще не ходили ни автобусы, ни метро. Да пропади ты пропадом эта отдельная «хрущоба». До новоселья мы дружно жили в «коммуналке» – комнате 16 квадратных метров. Зато на Сивцем Вражке. На работу в «Известия» ходил пешком. А главным образом, я был расстроен вот какой несправедливостью. Мой отец Иван Матвеевич не кончил даже сельско-приходской школы. У меня за плечами десятилетка, военное училище, институт, свободное владение двумя иностранными языками, ордена и медали, полученные на фронте и на гражданке, а вот отца, полуграмотного крестьянина из затерянной в глухомани деревни, превзойти к сорока годам не смог. Дело в том, что как ударник-строитель еще в 1928 году отец на свое сорокалетие получил квартиру на Шаболовке, недалеко от телебашни – тогда радиостанции имени Коминтерна.

Да какую великолепную квартиру! Две отдельные комнаты, с высокими потолками. Огромный коридор, где стоял большой деревенский сундук, и где мы с братом натягивали веревку и играли в волейбол тряпочным мячом. Были встроенные шкафы, длинный балкон, солидная кухня и ванная комната. Последняя была настолько просторная (и комната и сама ванная раковина), что с помощью газовой колонки долго ее наполняли. А в студеные зимы ванной не пользовались – пока раковина заполнялась горячей водой, она охлаждалась. Мы ходили в баню, что находилась возле Донского монастыря. Там было просторно, всегда продавался квас. Квартира располагалась в каменном пятиэтажном доме, построенном, как говорил отец, по немецкому проекту. Таких домов было шестнадцать. Они и сейчас стоят, эти дома, из серого камня, без излишеств, каждый на почтительном расстоянии друг от друга, окруженные скверами и газонами. В центре комплекса – культурно- просветительное здание. Его открыли вместе с заселением жилых домов. На первых этажах – детский сад и ясли, на третьем – библиотека, где я брал первые книжки, зрительный зал, где смотрел первые в жизни черно-белые киноленты. Детей пускали бесплатно. Мы усаживались на полу перед экраном, поближе к пианисту.

Правда, наш дом располагался далековато от трамвая, приходилось шагать через всю Шаболовку, чтобы дойти до Калужской площади. Мать ворчала, упрекала отца-ударника за то, что не догадался выбрать квартиру поближе к центру. Отец возражал: «Да, предлагали квартиру в Сокольниках, возле хлебокомбината. Там пыль и вонь. А здесь воздух, как в деревне. Нашим маленьким сыновьям раздолье». И верно: в ту пору на месте нынешней площади Гагарина стояла большая деревня, а на месте университета было огромное колхозное поле. Мой полуграмотный отец интуитивно чувствовал, как важна здоровая экологическая среда, и не поехал в Сокольники, район фабрик, трех вокзалов, сортировочных станций. Я же на свое сорокалетие был вынужден переселиться туда, бежав из Новых Черемушек. В Сокольниках все обжито, в пяти минутах ходьбы метро, школа сына, магазины, три кинотеатра. Рядом был парк. Впрочем, даже старинные березовые рощи Сокольников не спасали от гари и пыли мельничного комбината, от сажи и запаха машинного масла, несущихся с сортировочной, от шума поездов. Пока доходил до ворот парка, заглатывал много удушливых запахов, испускавшихся то кондитерской фабрикой имени Бабаева, то хлебозаводом, то обувной фабрикой «Буревестник». В панельном девятиэтажном доме возле хлебокомбината прожил шестнадцать лет. Затем представился шанс получить лучшую квартиру, в кирпичном доме, но выбрал ее снова в Сокольниках. Почему же? К ним я был привязан как пуповиной – теплым гаражом, находившимся в пяти минутах ходьбы от дома.

Отца я плохо помню. С раннего утра до поздней ночи он был на работе. Он не писал мне писем, даже на фронт. Исповедей о своей жизни тоже не оставил. Сохранились лишь свидетельство о смерти, три почетные грамоты за ударную работу, нагрудный знак и медаль. Из его вещей остался двубортный шерстяной костюм, который плотно сел на меня. В нем я шесть лет ходил в институт. После демобилизации из армии я одевался в гимнастерку, бриджи да кирзовые солдатские сапоги. О его жизненном пути я узнал немного из «Трудового списка» и кое-каких документов, выданных матери в Моссовете. Она хлопотала о получении персональной пенсии за отца. Он пять раз избирался членом Моссовета и однажды с 3 января 1935 года был членом Исполкома.

Об этом высоком избрании я знал от матушки. Видел фотографию отца в титульной книге членов Исполкома XI созыва среди портретов Хрущева, Булганина, Кагановича, Бухарина, Рыкова, Каменева и других видных деятелей того времени. Вскоре, правда, книга исчезла. Видимо, ее уничтожил отец. В ней значилось много «врагов народа». Отец, думаю, знал о репрессиях, но в семье об этом не говорилось. Ни в Чувашихе, ни от ребят во дворе, ни в школе я не слышал об арестах. А ведь миновали 37-й и другие годы репрессий. Лишь запомнились мне переживания матери, когда отца вызывали на собеседование в партийную комиссию в пору чисток. Он долго не возвращался домой, пришел под вечер веселый и разговорчивый. Он рассказывал, что разбирали сочиненную на него «кляузу», подписанную дальним родственником.

Помню, отец привел меня на партийное собрание. Оно проходило в тесном бараке. Люди стояли, впереди был стол, за ним сидел президиум. К дощатой стене было прибито красное знамя. Пахло сосновыми досками, плотницким потом. Вдруг запели Интернационал. Да так громко, что я испугался. На всю жизнь запомнил, что большевики – это силища.

Отец вступил в партию в 1925 году, по ленинскому призыву. Показательно – его партбилет значился под номером 123768. В ту пору, стало быть, в партии насчитывалось чуть более ста тысяч членов. Он, конечно, не знал азов марксизма, но чувствовал нутром крестьянина, что ВКП(б) – его родная партия. «Цепные псы перестройки» утверждали, что в партию вступали ради теплого места. Став членом партии, плотник Иван Матвеевич Силантьев был и остался бригадиром строителей, возводил дома, больницы, детские сады и лишь через десять лет стал начальником треста «Москультстрой». Он строил столичное метро, рассказывал в семье, что большие хлопоты доставило строительство станций «Кировская» и «Дзержинская» из-за подземных вод. Решили построить в Москве общественные уборные. Их возводил мой отец, получил за ударную работу благодарность. Из архивов Моссовета я узнал, что его зарплата составляла 1100 рублей. Тогда на семью из четырех человек хватало, причем наша семья считалась хорошо обеспеченной.

Отец понимал, что всем обязан Октябрю, партии большевиков, Советской власти. Судите сами! Кем он был до революции? Родился в 1887 году 26 сентября в Чувашихе, с девяти до шестнадцати лет работал батраком, затем подался в Москву плотничать. В 1908 году был призван в царскую армию, служил в конной артиллерии в Петрограде. Козырял там есаулом четыре года, потом год плотничал. Началась Первая мировая война. Два года воевал, в 18-м году вернулся домой и снова плотничал. Нашлась работа под Москвой, на орудийном заводе. Его избрали членом правления строительных рабочих, а затем и председателем объединенного комитета профсоюза, созданного на частных предприятиях некоего Шуленина, Эйштейна и других. Затем он работал в системе Мосстроя.

Отец получил около десятка премий и благодарностей. Первая присуждена в 30-м году за победу на Всесоюзном конкурсе «За лучшую стройку». Вторая в 1932 году за «ликвидацию глубочайшего прорыва на постройке жилых корпусов при заводе "Шарикоподшипник"». В том же году, к 15-й годовщине Октября премирован за «четкое, хозяйственное руководство строительством, за сдачу десяти строек». Далее в 36-м году награжден жетоном Моссовета за участие в строительстве метро. Вот и все «привилегии». Весьма символична грамота, полученная отцом за ударную работу в первой пятилетке. Она напечатана на восьми красочных цветных страницах.

Ради великой цели возрождения России трудился и рано отдал жизнь мой отец. Умер на работе. После войны он работал начальником топливного сектора Мосгорздравотдела и находился по делам в 4-й Градской больнице, что выходит фасадом на Ленинский проспект, напротив здания Академии наук. Умер мгновенно от разрыва аорты. Организацию похорон взяло на себя учреждение. Мы присутствовали на похоронах как ближайшие родственники, вслушиваясь в прощальные речи сослуживцев отца. Хоронили торжественно, с оркестром. Были, как положено, поминки, хотя был трудный послевоенный карточный 47-й год.

Как члену Мосгорисполкома партия помогла отцу вырасти в большого хозяйственного руководителя. Ему на дом присылали учителей. Когда поздно вечером отец возвращался со строек, его глаза были воспалены от усталости. Они сами по себе смыкались под мерную речь учителей, которые к тому же объясняли уроки полушепотом, боясь разбудить спавших в комнате детей. Однажды отец сказал:

– Я учился заочно в Промакадемии вместе с Николаем Александровичем Булганиным, в ту пору председателем Моссовета. Однажды он подошел ко мне и сказал: «Вот что, Иван Матвеевич! Придется кончать с учебой. Срываются графики строительства. Времена тяжелые. Потом доучимся… »

«Потом» никогда не наступило. Если бы у отца и матери спросили, чем они недовольны, несчастны, они бы ответили, что старая жизнь не дала им возможности учиться. Вот почему отец незадолго до смерти часто спрашивал меня – демобилизованного авиатора: «Что собираешься делать? Надо идти учиться!» Он завидовал, что я окончил десятилетку и могу поступить в институт, что, как пелось в песне, «молодым везде у нас дорога». Перед тем как опустилась крышка гроба, я поцеловал его холодный лоб и прошептал: «Клянусь – я поступлю в институт!»

Такие люди, как мой отец, построили материальный фундамент социализма, мечтая о светлом будущем для сыновей и внуков. Я не сомневаюсь, на чью сторону в период «перестройки» встал бы мой отец и его товарищи по партии – члены ВКП(б) ленинского призыва. Конечно, на сторону коммунистов-патриотов. Они создатели индустрии первых пятилеток в СССР, они страстно хотели посеять добрые семена в советском обществе. Но, к сожалению, они не дожили до бурных событий горбачевской перестройки и не могли дать ей решительный отпор. Одни в силу естественного хода человеческой жизни умерли, как мой отец. А тысячи и тысячи погибли на фронтах великой войны с фашизмом, откликаясь на призыв партии к фронтовикам: «Коммунисты, вперед!»

Раза два отец брал меня, малыша, с собой на праздничные демонстрации Первого мая. Мать возражала: «Мал, устанет. Не дойдет до Красной площади». Но, чувствуя, что я разревусь, отпускала. Демонстранты Москворецкого района собирались на Серпуховской площади. Вокруг гремели трубы духовых оркестров. По-праздничному одеты люди, с красными знаменами в руках. Демонстрация двигалась медленно. Молодежь собиралась в круг. Танцевала, пела песни. Лотошники продавали пончики с мясом и пирожки с повидлом, прости меня, мать, вкуснее, сочнее твоих домашних пирожков.

Помню, как перешли мост через Москву-реку, шли по Александровскому саду. Там застряли надолго. Но я был безумно рад. Пускал бумажные кораблики по протекавшей тогда вдоль сада речке Неглинке. Наконец вступили на брусчатку Красной площади. Отец поднял меня на руки. И так пронес возле Мавзолея – москворецкие шли в первых колоннах. Отец говорил: «Смотри! Смотри!» и называл имена вождей, но я никого не запомнил.

Перестройщики оболгали и праздничные шествия советских людей по случаю Первомая и Октябрьской революции. Врали, будто людей силой заставляли идти в шеренгах. После войны демонстрации в Москве были настолько многолюдными, что заканчивались лишь с наступлением темноты. Пришло распоряжение горкома: ограничить число участников демонстраций. Директор издательства «Известия» Леонид Павлович Грачев рассказывал мне, что указание горкома вызвало недоумение. Как ограничить? Кому отказать? Многие считали своим священным долгом пройти по Красной площади, и, возможно, увидеть своих вождей. Отбирали молодых рабочих нести тяжелые транспаранты, толкать тележку с эмблемой «Известий».

В институтские годы я лишь один раз был демонстрантом. Отец мог вырасти в большого начальника, если бы семейные обстоятельства не помешали. Тогда в партии были принято «обкатывать» перспективных руководителей на стройках в провинции – в Средней Азии, на Дальнем Востоке. Отцу предложили возглавить стройку в Хабаровске. Но мать устроила скандал: «Не поеду в Сибирь, разведусь, детей не отдам!» Иван Матвеевич не проявил характера. Мы остались в Москве. Член горисполкома, директор треста – вот его высшая точка в карьере. Отец два раза отвозил нас на персональной «эмке» в Чувашиху. Бабушки на завалинке говаривали, впервые увидев легковой автомобиль: «Ай да Ванюша! Большой начальник. Право, из грязи в князи». Это правда. Не один год Иван Матвеевич батрачил, пас скотину, выковыривал из хлева вонючий навоз и отвозил на пашню, боронил, убирал хлеб. Потом научился плотничать. Это его узорчатые рамы на окнах нашего дома в Чувашихе. И его резьба на входной двери на крыльце.

Мы с братом вечно благодарны отцу за то, что поставил нас на ноги, определил нашу счастливую судьбу. Но я и вечно виноват перед ним. Сейчас модно, всеобщая эйфория, посещать кладбище усопших родственников. Мы жили в других условиях. Разбирая архивные документы матери и отца, я нашел расписку от администрации Даниловского кладбища. В ней значилась дата захоронения Ивана Матвеевича Силантьева. А номера могилы, ее место, что обычно значится на железном указателе, воткнутом возле памятника, не было. В конторе кладбища среди кипы папок также не оказалось сведений об отце. Конторщик спросил, не знаю ли я, где его могила. Я помню, хоронили в широкую яму под чей-то уже захороненный гроб. Недалеко от конторы. Пошли искать. Увы, бесполезно. Никаких следов. Прости меня, отец. Прости! Но клятву, данную мной над твоим гробом, исполнил – окончил институт!

КУПЕЧЕСКОЕ РОДСТВО

В июне четвертого года нового двадцать первого века я с дражайшей супругой Еленой скромно отпраздновал золотую свадьбу. 50 лет пролетели как в сказке. Были семейные ураганы и даже землетрясения. Но честно прожита великолепная, счастливая жизнь. А в коммуналках жили? О, да. Но с милым рай и в шалаше. А в очереди за любительской колбасой стояли? Ну и что? Если бы она продавалась вдоволь в магазинах, то где хранить? Холодильников-то не было. Прикрепляли к ставням окон снаружи ящички, куда прятали овощи, а в мороз, бывало, и мясо. Жили не тужили. Свадьбы играли, как положено, столы ломились от закусок, домашних снадобий, а любители – так пировали в ресторанах.

Мою вторую половину я встретил в институте иностранных языков. Студенческие годы – годы бурной юности, пылкой любви. Студентов-парней в ту пору было не более двух десятков фронтовиков. А студенток – тысячи. Удивительно, ни одна из них не пленила меня с первых дней студенческой жизни. И очень забавно, что ни одной я сам не приглянулся. Впрочем, студенческая пора – не время свадеб. Многие, подобно мне, женились после окончания института. Я думаю, птицы вьют гнезда, когда научатся летать.

Любовь дело случая, вернее – случай подбрасывает объект любви. А дальше все зависит от чувств, симпатии, взглядов на семейную жизнь. Однажды случай свел меня с настоящей красавицей – дочкой знаменитой киноактрисы Татьяны Окуневской. В саму актрису я был влюблен, много раз видел с ее участием фильмы «Пышка» и «Последняя ночь», где она играла роль богатой аристократки, флиртовавшей с юнкером из бедной семьи. Фильм повествовал о победе Октябрьской революции в Москве. Дочку актрисы звали Ингой. Она училась английскому языку на педагогическом факультете, отлично играла в волейбольной команде, и мы познакомились на одном из матчей. Ее красота была поразительной и редкой. Белое лицо, синие глаза и черные волосы. Женись на такой, и через неделю-другую лихой гусар увезет ее на тройке с бубенцами. Ей не было и девятнадцати, но из разговоров я почувствовал глубокий надлом в ее душе.

Я бывал у нее дома – в хорошей квартире, в «правдинском доме» на Беговой улице. Квартира принадлежала отчиму, известному и обласканному «сверху» писателю Горбатову. Мать же отсиживала срок на Колыме. Ее сослали, как сказала Инга, за связь с югославскими дипломатами. То была пора, когда резались по живому наши связи с Тито, советским воинам, отличившимся при освобождении Белграда, предписывалось сдать югославские ордена. Непослушных и строптивых наказывали сурово. Мать Окуневская попала в этот водоворот. Инга в моей жизни была первым человеком, который в анкете отвечал положительно на вопрос: «Были ли в семье осужденные и репрессированные?»

Уверен, спустя четверть века я бы не вспомнил о судьбе актрисы Окуневской, если бы не каждодневные обращения наших представителей «четвертой власти» к теме «репрессированных». Начитаешься статей и насмотришься фильмов ужасов, и тебя берет сомнение: как же ты ничего не знал о репрессиях, не боялся «загреметь»? И как тебя свободно выпускали «за бугор», а ведь в твоих анкетных данных есть солидное «пятно», явная заковырка для анкетных данных: «невыездной». Дело в том, что моя жена Елена – внучка известного богатого московского купца Павла Зуева, владельца фабрики и домов, где жил со своим семейством. Моя теща, как и ее братья и сестры, воспитывались гувернантками, изучали иностранные языки. Вот так получилось – сын владимирского крестьянина породнился с богатой купеческой семьей. Согласно антисталинистам, достаточно было иметь каплю непролетарской крови, то бишь дворянской, фабрикантской или купеческой, чтобы попасть на прицел к «особистам». А уж если отпрыск священника или белого офицера, то тебе крышка. Не знал я, что женюсь на внучке купца. Это радостное событие в моей жизни произошло на четвертом десятке Советской власти, когда от наследства купца Павла Зуева остались лишь сережки да кольца у его дочерей, золотые часы и серебряные ложки у его сыновей. Купец Зуев спокойно дожил свои годы при Советской власти, на которую не поднял руки, а она в ответ не подняла руки на него. Не подался он и за кордон. Отдал свои дома, дачи и небольшую фабрику новой власти. А вся его семья, как и все добрые люди после революции, жили честным, праведным трудом, хотя и переживали трудности. Примечательно, что семья Зуевых не растеряла привитых в молодости христианской нравственности, заботы о ближнем, милосердие, сохраняла тесные семейные узы.

Один сын, названный в честь отца Павлом, был царским офицером, а в Красной Армии служил всю жизнь, воевал в Великую Отечественную войну и вышел в отставку полковником. Другие сыновья стали инженерами. Дочки вышли замуж за рядовых граждан, одни рано овдовели и работали до пенсии на скромных местах. Ни у кого в семье не было репрессированных, а ведь у купца Зуева было девять детей. Хотелось бы спросить перестройщиков: как же так получилось, что ни самого купца-мироеда, ни его деток не «обласкали» своим взором вездесущие агенты ОГПУ-КГБ? Видимо, потому, что жили они честно, ни с кем не сводили счеты, не считали себя избранными людьми, достойными льгот по причине купеческого происхождения. Женщины посещали церковь все годы, а если не могли пойти, так просили соседку поставить свечку за покойных отца и мать, за родственников. Чем больше я знакомился со своей родней по жене, тем больше проникался уважением к Зуевым. Это был могучий клан, своего рода семейство русских Форсайтов. Когда я начал писать свои воспоминания, от Зуевых, к сожалению, осталась лишь одна младшая дочь Ольга. Ей давно за 80, она была полуслепой, но бодрой и разговорчивой старушкой. Последние годы перед пенсией работала кассиршей в метро на станции «Лермонтовская». Муж – снабженец, еврей из Подольска. Мне рассказывал, что в Подольске поселился потому, что при царе этот город являлся чертой оседлости для евреев. Никому из них не разрешалось селиться ближе к Москве. Добрейшая тетушка Ольга помнила все церковные праздники и много французских песен, которые ее в молодости научила петь гувернантка.

Ни одно семейное торжество Зуевых не обходилось без песен. А собирались они часто. Непременно отмечались дни рождения, а с годами встречались по случаю поминовения уже ушедших. Меня поражало, как искренне и проникновенно они произносили тосты и речи. Застолье обычно заканчивалось плясками и песнями. За рояль всегда садился полковник Павел Зуев либо моя теща Вера Павловна. Она лучше других пела шуточные немецкие песни, разумеется, на языке их сочинителей.

С тещей прожил я в одной квартире почти двадцать лет и ни разу не повздорил. Звал ее только на «Вы». Когда меня спрашивают, где я нашел такую «симпатичную и веселую жену», я обычно отвечаю шуткой, в которой много правды: женился на Елене из-за отличной тещи, имевшей много прекрасных человеческих черт: веселый, приветливый характер, трудолюбие, забота о сирых, умение быстро подружиться.

Клан Зуевых отличало повышенное чувство родства. Немецкое кладбище на Преображенке стало последним прибежищем для многих из них. Там можно видеть всегда ухоженные могилы Зуевых и породнившихся с ними.

Мне радостно, что избранница моего сердца принесла мне столько счастья. О любви к ней – тетрадь студенческих стихов. Но кроме всего прочего, мне нравилось, что она не была избалована нарядами и сытой жизнью. Она жила в коммуналке – в комнате 16 квадратных метров. Там было тепло, но там отдыхала мать, моя будущая теща, простоявшая целый день на ногах – она работала продавщицей в магазине «Янтарь», что в Столешниковом переулке. Соседи по коммуналке – большая семья Мишкаревых, занимали две комнаты.

В свое время все три комнаты, а точнее трехкомнатная квартира в новом, кирпичном доме, расположенном в престижном районе Арбата, принадлежала инженеру-строителю Андрею Евгеньевичу Стра- ментову, будущему профессору, члену-корреспонденту Академии архитектуры СССР. Он развелся с моей тещей, когда Елене было три года. Как-никак, а мой тесть. Человек известный и весьма интересный. Я познакомился с ним задолго до женитьбы, и свадьбу сыграли в его просторной четырехкомнатной квартире на улице Чкалова, дом 14/16, где тогда селилась московская элита.

Кроме многочисленной родни Зуевых на свадьбу пригласили всех Елениных подружек-студенток, а также весь иностранный отдел «Комсомольской правды», где я работал после окончания института. Чтобы всех рассадить за свадебным столом, пришлось притащить из ЖЭКа деревянные скамейки. Кроме профессора, хозяина квартиры, присутствовали два незнакомых генерала с женами. Их пригласил тесть, откликнувшись на мою шутку: «Все хорошо, но какая же свадьба без генерала!»

То был 54-й год. Не так давно отменили карточки, но стол ломился от домашних пирогов, осетрины, икры, крабов и домашних солений. Шампанское, коньяк, водка разных марок, пиво, соки. И все по доступной цене. На пятом году перестройки, когда ничего этого не стало в продаже, думаешь: неужели моя роскошная свадьба была сказка? Нет, не сказка. Люди со скромным достатком, сэкономив, играли пышные свадьбы, жили как люди. Радовались, веселились как умели, да и работали добросовестно. Рожали детей и не думали, что их нечем будет кормить. Не боялись, что младенца заразят СПИДом в роддоме. Не предполагали, что вскоре смертность русских превысит рождаемость.