Читать книгу: «Не щадя себя и своих врагов», страница 9

ОТПЕВАНИЕ УСОПШЕЙ МАРИИ

Моя мать страдала сердцем, ревматизмом, была инвалидом второй группы. Умерла рано, от инсульта, ей было чуть больше 70 лет. Мучалась, полуживая, девять дней.

Матушка оставила завещание:

«Дорогие мои детки, внучатки, а также сношки!

Я ухожу от вас и больше никогда не вернусь. В углу в гардеробе я положила все, что надо. Оденьте меня на тот свет. На дно гроба положите простынь с зубчиками. Вышитую накидку на подушку. На меня – рубашку, чулки, тапочки, халатик, укройте покрывалом с вышитым крестом, в руку – платочек. Наденьте крестик на меня, потому что я крещеная. Обязательно отвезите в церковь, чтобы отпели меня, а там как хотите. В Крематорий или в могилу, на ваше усмотрение. Пожитки мои разделите, а что старое – отдайте бедным. Вам легче жить, чем нам жилось. Я всю жизнь отдала, чтобы поставить вас на правильный путь. Растите своих деток, наставляйте на честную жизнь. Простите меня, мои дорогие, может, чем-то я обидела вас. Я вас любила. Молилась, чтобы господь вас хранил, давал мудрость. Ухожу от вас! Как трудно с вами расставаться. Прощайте!

Прощайте! Не будет у вас матушки, и родня у вас маленькая. Целую вас всех. Ваша матушка и бабушка. Мария Степановна».

Слезы навернулись у меня на глаза. Матушка никогда не позволяла себе говорить о любви, тем более к сношкам, но напутствовать на «правильный путь» обожала. Чтоб драться ни с кем не мог, не грубить старшим! Чтоб с девчонками не баловался.

При оформлении похоронных документов я сразу почувствовал доброе отношение ко мне – сыну умершей старушки. Все говорили тихим голосом, спокойно, вежливо поясняли, что мне делать, куда пойти за справками. Понимали, что к ним пришел человек, убитый горем, впервые в жизни сталкивающийся с похоронами. Мне напомнили, чтобы я обязательно получил в райсобесе 20 рублей на умершую. Как журналист я тотчас же поинтересовался, зачем выдают эти деньги. На похороны, получил ответ. Многие старики умирают одинокими. Тогда райсобес перечисляет эти деньги похоронному бюро. Оно само организует похороны. Этих денег хватает на гроб, катафалк и оплату могильщикам. Вскоре я убедился, что это правда. Оформляя заказ в бюро на Таганской площади, я заплатил несколько большую сумму, поскольку выбрал самый дорогой гроб, обтянутый красной материей.

Разглядывая миловидную девушку, выписывавшую квитанцию на катафалк, я, атеист и коммунист, чувствовал в душе мучения от мысли, что не выполнил главной просьбы покойницы. Насчет отпевания в церкви. Поделился этими мыслями с девушкой.

– Пожалуйста, на Таганке есть действующая церковь. Впрочем, назовите любую другую, по желанию. Мы переоформим ваш заказ, но он будет стоить дороже. Дело в том, что отпевание длится долго и водитель катафалка не может ждать. Надо будет заказать два катафалка: один довезет гроб до церкви, второй прибудет позже и отвезет покойницу на кладбище.

– Можно отпеть в церкви Кедрова, что в Сокольниках?

– Пожалуйста, но сначала договоритесь со священником, есть ли у них такая служба.

Я сердечно поблагодарил и заспешил в Сокольники. Пожилая женщина в черном, староста церкви, проницательно посмотрела на меня и спросила:

– Ваша матушка случайно не коммунистка? Атеистов мы не отпеваем. Вы точно знаете, что она верующая? … Хорошо, я вам верю. За службу, пожалуйста, с вас один рубль. Когда привезете гроб? Не опаздывайте, наш священник умер, мы пригласим чужого из Загорска.

Надо же так случиться, что в день похорон 25 декабря 1970 года по Москве мела такая метель, что занесло дороги. Транспорт остановился. Уж очень спокойным оказался водитель катафалка пожилой Степан Митрофанович. Он спросил, кем я довожусь покойнице. Сыном, ответил я. «Приятно познакомиться! Вам положено идти впереди гроба со снятой шапкой». Я заволновался, кто же вынесет гроб? Митрофаныч обещал, что сам управится, старушка-то легкая как перышко. И право, он один приподнял гроб, вытащил из тесной комнаты, попросил помочь двух парней, спускавшихся по лестнице.

Добравшись первым до церкви Кедрова, я предупредил женщину в черном, что из-за непогоды катафалк задерживается. Она просила не волноваться, священник подождет. Я стал разглядывать внутреннее убранство церкви. Торжественно, красиво, строго. Иконы и росписи. Свет мигающих свечей. Непривычный запах тлеющего стеарина. Возле икон старушки и редкие молодые женщины. Мужчин не было. Разглядывая одну большую икону, которая почему-то лежала на специальной тумбочке, словно в музее, а не висела на стене, я прочитал прикрепленную к ней серебряную дощечку с надписью: «Сия икона – дар Грузинской православной церкви Советскому правительству на помощь в Великой Отечественной войне была передана И.В. Сталиным на хранение в церковь Кедрова». Она и поныне находится в храме. Икона украшена золотом, бриллиантами и стоила больших денег. В годы войны было решено сохранить ее как редкое сокровище, хотя требовались огромные ресурсы и финансы. Наши церковники также жертвовали свои средства для победы над врагом, в кинохронике показывали танки и самолеты, построенные на средства церкви. Были собраны огромные деньги – восемь миллионов на строительство колонны имени Дмитрия Донского. А также на собранные церковью деньги была создана эскадрилья Александра Невского.

Пока я рассматривал икону и предавался воспоминаниям, подошла женщина-староста и дернула меня за рукав: «Где же гроб с вашей матушкой? Уже час прошел. Батюшка торопится. Да и волнуются родственники двух других покойниц, что ждут отпевания». Минуло еще полчаса, а Митрофаныч не появлялся.

Наконец я сказал старосте, чтоб начинали отпевание без матушки. Она воскликнула: «Грех-то какой! Невозможно, священник подождет». И больше ко мне не подходила. Я вышел за ворота и столкнулся с запыхавшимся Митрофанычем. Помню, как долго батюшка служил свою молитву. Я опасался, что он из-за нашего опоздания сократит ритуал – ведь мы задержались на два часа к назначенному сроку. Но нет, священник долго перечислял имена усопших. Матушка должна быть довольна. Я выполнил полностью ее последнюю волю. Пусть земля будет ей пухом!

После похорон матушки, чуткого внимания церковных служителей мое равнодушно-атеистическое отношение к церкви сменилось большим уважением, хотя и не без доли критики. Мне и сейчас не нравится излишняя роскошь православных храмов: золоченые купола, украшенные драгоценными камнями иконы, разрисованные стены картинами на библейские темы, портретами святых. Всем этим православный храм походит на католический собор. Напротив, мусульманские мечети – а я их видел в Каире, Дамаске, Багдаде – поражают скромностью. Внутри нет алтарей, амвона, скамеек. В главной дамасской мечети я увидел неглубокое водное пространство для омовения рук и ног. Мне объяснили важное значение этого ритуала.

Мусульманская религия распространена среди народов, живущих в жарких пустынях. Сутками сопровождая верблюжьи караваны, мусульманин в пути по пустыне делает омовение, песком четыре раза в день. Столько же раз он молится. Садится на колени, постоянно сгибает и разгибает спину. Изобретатели мусульманских ритуалов заботились о гигиене и. физзарядке человека, который в странах, где вечно светит солнце, может работать в поле сутками без перерыва. А как передохнуть? Помогает религия? – спрашивал я мусульман-экскурсоводов. Они улыбались в ответ, не опровергая мои догадки.

Советский ритуал похорон до скупости прост. Короткий траурный митинг. В «Известиях» традиционно он проходил в тесном вестибюле рабочего клуба издательства, затем «последний путь» до кладбища или крематория. Правда, на поминках с водкой и закуской можно вспоминать дорогого товарища долго в духе русского обычая «о покойниках плохо не говорят».

Сотни раз я проходил мимо церкви в Сокольниках, направляясь в парк. Но не удосужился заглянуть внутрь. Не знал, что там крестят, венчают, отпевают. Мне думалось, что он сохранился как сокровище старинной архитектуры. Я жил до войны под впечатлением, что в советские времена из-за отсутствия помощи прихожан церкви закрывались, переоборудовались под склады, кинотеатры, рабочие клубы. Часто посещал кинотеатр на Калужской площади «Авангард» – бывшую церковь, с которой сняли колокола и кресты.

Полнокровной жизнью церковь зажила в 1943 году. Это событие я хорошо помню, так как мы базировались на аэродроме освобожденного Смоленска, и я посещал чудом сохранившуюся церковь, где открылась городская библиотека. Из газет узнал, что Председатель Совнаркома принял в Кремле митрополитов для обсуждения церковных проблем. Договорились о созыве собора епископов для избрания патриарха Московского и всея Руси, о создании священного синода, о помощи государства через Совет по делам церкви. В результате миллионы верующих с удвоенной энергией трудились в тылу и воевали на фронтах ради нашей Победы.

ПОЗАРАСТАЛИ СТЕЖКИ-ДОРОЖКИ

В конце июля бурного 90-го года с сыном Андреем выбрали, наконец, погожий день и поехали в родную деревню Чувашиху на старенькой «Волге». Возможно, я не решился бы поехать туда, если бы в сокольническом магазине «Зенит» не купил крупномасштабную карту Подмосковья с кусочками соседних областей. На карте увидел западную часть Владимирщины, где находится Чувашиха. Правда, все села вокруг родной деревни на карте отмечены, а Чувашихи нет. Зато на месте неудобной переправы через Колыкшу указан… мост. О, чудо! Стоило его пересечь, и ты наверняка в деревне. Однако, не доверяя картографам, я положил в багажник гибкий шланг от пылесоса. Он герметично вставлялся в выхлопную трубу. Конец шланга можно было приподнять до высоты крышки багажника. Таким образом «Волга» была оборудована, как танки в прошлую мировую войну для броска через водные преграды.

От нашего дома в Сокольниках через Семеновскую площадь лежит скорый и прямой выезд на шоссе Энтузиастов. Далее прямой как стрела пролег бывший Владимирский тракт. Сразу за Московской кольцевой дорогой шоссе расширяется до просторов хорошей автострады.

Мы нарочно поехали в воскресный день, рассчитывая избежать встречных грузовиков. Увы, по дороге мчались вереницы «жигулей» и «москвичей». На окраине городков и поселков виднелись бензоколонки, обвернутые шлангами. Это означало отсутствие бензина.

Сердце защемило от предчувствия встречи с Родиной. Впрочем, она уже была тут, справа и слева. Ярко-зеленые луга, сребристые озера, серые поля, лесные заросли, красивые кучевые облака.

Здравствуй, родная Чувашиха! Здравствуй, родной дом! Ты еще стоишь на своем месте, когда-то побеленный, а теперь облезлый, но не потерявший аристократического вида. По краю крыши тянутся гипсовые урны и булавы украшений, как у помещичьего дома. Кто теперь живет в доме? Тетя Маша, должно быть, умерла. Ее дочь Анна была выдана замуж до войны в соседнюю деревню Мельничная. Она стояла на берегу Колыкши. Но мы проехали это место и деревни не увидели. Пастух сказал, что деревню запахали. Возможно, Анна переселилась к матери в Чувашиху? Она старше меня лет на десять, значит, ей за восемьдесят? Вот с такими мыслями подошел к дому. Незнакомый мужчина из соседнего дома обрадовал меня. Жива Анна, тут она, на огороде, где ей еще быть в жаркий летний день?

– Нюра! – кричу ей издалека.

– Здравствуй, Анатолий! – узнает она во мне моего брата.

– Нет, я – Владимир, а брат умер… Ну, здравствуй!

Нюра девчонкой нянчила нас обоих, присматривала за нами, когда мать уходила в поле. Анатолия помнит лучше. У Нюры было три брата – Иван, выучившийся в Москве на инженера, Николай и Санька. Иван вернулся с войны офицером, а Николай попал в плен, после войны был отправлен на поселение в Сибирь, а после амнистии не захотел вернуться в родную деревню, поселился в Кемерово. В деревне есть еще Силантьевы-дачники. А Нюра овдовела еще во время войны. Мужа убило на фронте. Остался сын, выучился на электрика.

Присели на лавочку перед домом. Как же добротно, прочно и красиво строили тогда, в трудном 1919 году! Лишь в одном месте треснула стена. За долгие годы чуть осел фундамент. А рамы окон целы, двери крыльца даже не потрескались. Какие они красивые, с узорами, украшенные старинной медной ручкой.

– Небось, устали с дороги, – сказала Нюра. – Пойду в дом, поставлю самовар.

Сквозь толстую, двойную дверь, обитую овчиной, протиснулись в темную комнатушку с низким потолком. Она была наполовину заставлена огромной русской печкой. Я сразу вспомнил, как на самый верх меня, искупавшегося в холодной речке, Нюра положила спать, предварительно заставив выпить полчашки водки. Русская печка – чудо творения русского крестьянина.

В закутке у входной двери содержат только что родившегося теленка, едва стоящего на ногах. За молоком идут к корове, что на холоде в сенях. И доят четыре раза в день. Будильников в избах я не видел. Русская женщина просыпается в свой час.

Жизнь русского крестьянина испокон веков была бесправной и тяжелейшей. Я прочитал в книге «Старая Москва» М. Пыляева: «Когда богатый человек едал на серебре десятки кушаний, простолюдин ел хлеб напополам с соломой, лебедой, спал прямо на полу, в дыму, с телятами и овощами, а летом и осенью простой народ спал на улице». Граф Юсупов не знал всех своих владений. Подковы его коней были из серебра и золота.

Какие шикарные дворцы воздвиг русский мужик, безграмотный и полуголодный! Упомянем хотя бы один Петроград, который, как пишут историки, построен на костях народа. Впрочем, не забудем и роскоши Петергофа, Царского Села. Меня раздражает, что, пока наша деревня не обустроена, не рассталась с бытом матушки-печки, огромные деньги тратятся на восстановление дворцов и храмов.

Чувашиха! Песчинка в стране, которую назвали «одной шестой частью суши». Почти всю жизнь я испытывал внутри какое-то чувство уверенности, что такая огромная страна должна быть и есть самая богатейшая и самая могучая. И мало кто из нас задумывался о том, что «шестая часть суши» отнюдь не Амазонка, а необъятный океан тундры, тайги, пустынь и гор. Окидываю тревожным взором карту Родины и гадаю: дай бог, чтобы плодородных земель была одна четверть!

Когда в Чувашихе поля еще покрыты снегом, в Ставропольском крае и в соседнем Кубанском уже начинают сеять. Собирают там хорошие урожаи, строят прочные кирпичные дома, живут богато. Но, к сожалению, на «одной шестой» нет больше подобных райских уголков. Случается, что и совсем не родит наша земля из-за засухи или морозов.

А какое, скажите, теплое течение обогревает нашу страну? Нет такого! Зато нас крепко сжимает в объятиях Северный Ледовитый океан. Такого эпитета больше не знают географы. И этим сказано все. Никто, кроме нас, не строит атомных ледоколов и не носит валенки…

Исколесив многие жаркие страны, я проникся особым уважением к жителям северных широт, и в первую очередь к своим соотечественникам. За то, что они наловчились строить дома и машины, которые не замерзают в суровые морозы. За то, что у нас в страшную стужу не лопаются водопроводные трубы, а смельчаки-«моржи» купаются в прорубях заледеневшей реки. Просто за то, что они согласились жить в таких суровых климатических условиях.

4 ЧАСТЬ
МОЛОДО-ЗЕЛЕНО

ПРИБЫЛО ПОПОЛНЕНИЕ

Весна 1943 года пришла на холмы Валдая неожиданно. Она залила нас по-летнему горячим и ярким солнцем. Полеты возобновились. Совершались они ранним утром либо под вечер, когда слегка подмораживало и подтаявшая днем взлетная полоса твердела. Вскоре, однако, весна взяла свое, и аэродром раскис. Капонир, в котором под маскировочной сеткой стоял мой любимый Пе-3, залило талой водой. Нам пришлось выкатить его на сухое место и замаскировать елками.

Через неделю с подмосковного аэродрома, где по-прежнему располагалось командование полка и несколько эскадрилий, прибыло пополнение. Всем «безлошадным» механикам выделили по новенькому Пе-2. Машины были покрашены в веселый зеленый цвет вперемежку с черной маскировочной краской, тогда как мой Пе-3 был покрыт невзрачной ядовитой зеленью. Моторные капоты и винты у него облезли. Невольно я позавидовал товарищам, получившим новенькие машины.

Их пригнали молодцеватые лейтенантики, ровня нам по годам и жизненному опыту. Одного из них звали Виктор Богданов, он был очень худым, выглядел подростком, и его сразу прозвали Витюнчиком. Вот из таких желторотых птенцов Малютин и Мелах должны были выращивать бесстрашных разведчиков.

Внезапно развязанная гитлеровцами война не позволила до конца осуществить все наши планы и мероприятия по укреплению обороноспособности, а в ходе войны лимит времени стал еще жестче, чем до войны. В первый год войны молодое пополнение нашей эскадрильи заканчивало летные и штурманские училища в спешном порядке. Оно изучало теорию и практику самолетовождения на старой технике (как и мы, механики, изучали устаревшие самолеты). Летная практика на новом бомбардировщике не превышала пяти часов. Не было ни времени, ни лишнего горючего, ни самолетов для обучения вождению по приборам в облаках. Естественно, вчерашние курсанты, попав на фронт, не сразу становились мастерами воздушной разведки.

Сначала попал в беду Виктор Богданов. Он довольно легко выполнил учебный полет и стал садиться, но плохо рассчитал посадку. Что ж, бывает такое и с опытными летчиками. Взлетная полоса на аэродроме была достаточно длинной для благополучного приземления самолетов далеко за знаком Т. Витюнчику следовало закончить посадку, и делу конец. Но он дал газ обоим моторам и пошел на второй заход. Неопытность молодого летчика привела к печальным результатам. Богданов не убрал шасси и закрылки, не открыл шторки водяных радиаторов, которые были отрегулированы на высотный полет. Моторы перегрелись, ослабла их мощность. Самолет потерял высоту и плюхнулся недалеко от наших стоянок на накатанную полуторкой дорогу. «Пешка» загорелась. Мы быстро добежали до места аварии, вытащили экипаж и потушили пожар.

Беда беду догоняет. Молодой экипаж Голубничий—Дерябичев во время учебно-тренировочного полета потерял ориентировку. Досадно, ведь летели ребята над своей территорией, но полной гарантии, что в округе не рыщут «мессеры», не было, и штурман решил опробовать свой пулемет.

После короткой очереди пулемет замолчал. Дерябичев пытался устранить неисправность – тщетно. Штурман не засек, сколько времени он возился с пулеметом, а когда стал сверять курс полета, с горечью вынужден был признаться, что он заблудился. Экипажу, правда, повезло: увидели неизвестный аэродром с краснозвездными самолетами на стоянках и приземлились.

Всех отвели к начальнику гарнизона, долго допрашивали, кто такие, откуда, зачем пожаловали.

– Свои мы, свои, – опешив от вопросов, доказывали заблудившиеся пожилому полковнику.

– А кто вас знает? Всякие тут садятся. Вон, видите, истребитель травой зарос. Он с весны тут, как стреноженный конь, пасется. И вас подержим, пока все выясним…

– Товарищ полковник, отпустите ради всех святых! – умоляли Голубничий и Дерябичев.

– Нет уж, бравые молодцы. Нашкодили – сами и выпутывайтесь! – Мужицкая хитреца не сходила с лица полковника. – Ну, хорошо, сегодня у меня именины, я, говорят, добренький, отпущу. А бензина хватит домой долететь? У нас каждая капля горючего на учете…

Малютин проклинал белый свет. До этого его летчики воевали – себя не жалели. Приказами и орденами были отмечены. В передовых эскадрилья числилась. А теперь сразу столько бед свалилось на голову капитана. Молодой Богданов покорежил «пешку», сам едва остался цел. А куда девались эти «птенцы» Голубничий и Дерябичев?

Свалились в штопор? Заблудились? Не дай бог по ошибке улетели к фашистам.

Весь день комэск не находил покоя. Если потеряли ориентировку и сели на своей территории, экипаж должен был сообщить об этом. Он наводил справки в воздушной армии фронта, но там о пропавшем самолете ничего не знали…

Когда кончились боевые вылеты, механикам больше не приходилось подниматься с восходом солнца. Мы уже привыкли к регулярной учебно-тренировочной службе «от сих до сих». Вдруг рано утром чувствую: кто-то трясет меня за плечо.

– Поднимайся, старшой! – бормотал сам едва проснувшийся моторист. – Приказано срочно ехать на аэродром, подготовить машину к боевому вылету.

– А кто летит, Мелах?

– Нет, сам Батя.

Дошагав до стоянки, мы разбросали маскировочные елки, расчехлили моторы, с единого приема их запустили, прогрели и стали ждать командира эскадрильи.

Солнечный круг высоко поднялся над лесом, а командир не показывался. Наконец капитан приехал. Одет он был явно не для боевого полета. Как положено, я доложил о готовности машины. Малютин протиснул свое грузное тело в узкий люк, не сел, а распластался в кресле летчика, оглядел приборы и дал команду: «От винтов!» Моторы взревели. Комэск долго не убирал газ, будто нарочно насилуя машину. Предчувствие чего-то неприятного поселилось во мне с этой минуты.

Малютин полетел на розыски пропавшего экипажа Голубничего. Он облетел все ближайшие аэродромы, но «блудных сыновей» не нашел. Мы прождали возвращения капитана до вечера, но он не прилетел. Нежданно-негаданно вернулся заблудившийся экипаж. Ребятам удалось уговорить полковника заправить самолет бензином. А куда же подевался Батя?

Расстроенный Кулагин сообщил мне, что Малютин при посадке на аэродром в Андреаполе попал в грозу, свалился на крыло.

– Машина в дым – экипаж невредим! – заключил он.

Прощай, мой первый самолет! Сколько в тебя вложено труда! Сколько радости ты принес мне и моим товарищам! Ни у одного из коллег-механиков самолет не прожил так долго, как мой Пе-3. У самых удачливых старших механиков «петляковы» делали по 30—40 боевых вылетов и пропадали без вести. Лишь Пе-3 установил рекорд: более сотни раз на нем вылетали на разведку. После сотого боевого вылета мне приказали явиться в штаб эскадрильи.

– Ну ты молодец! – заговорил обычно скупой на похвалы Кулагин. – С тебя причитается! Комэск приказал оформить на тебя наградной лист. Орден, значит, дадут. А ты знаешь, что за сотню боевых вылетов бригада механиков награждается денежной премией? Три тысячи рублей… Ну и ну!

И вот мой дорогой самолет погиб! Мне удалось увидеть его в последний раз искалеченным, с погнутыми винтами, сломанными крыльями и шасси. Снова и снова в голову приходили мысли о том, насколько сложна авиационная техника. Строгая в управлении «пешка» не прощала ошибок ни молодым, ни опытным летчикам.

Речь идет о простом полете. Каким же отточенным мастерством должен обладать пилот, чтобы не свалиться в штопор, когда все его внимание поглощено молниеносным воздушным боем или искусным противозенитным маневром!