Читать книгу: «ЛЕОНИДЫ», страница 2

Глава 4. Планета

Поздний вечер. Двенадцать лет спустя. Звёздное небо далёкой страны над головой. Страны-мечты для миллионов и миллионов людей со всего света, коих притягивают бесконечные возможности и богатство этого Рая на Земле. Казалось бы, зачем этой стране, у которой есть всё, что-то красть у него? И всё-таки она украла.

Он крутит в руках телефон, вновь и вновь ввинчиваясь в водоворот своих мыслей. Нет, не хочу. Зачем? Что это изменит? Экран становится ярче вслед за словами его письма к ней.

«…Знаешь, я действительно боюсь того, что в моей душе, в моей памяти связано с тобой. С одной стороны, рад, что ты там. Но с другой… Это как сказка, в которой так и неизвестно, чем всё закончилось. И закончилось ли? Пока не знаешь её финал, ведь можно придумывать любой. Какой хочется. Но если вдруг узнаешь всё, что скрыто, то от этой роскоши возможного уже не останется ничего. Не останется места для любого финала. Только для одного. Но какой он?

…Есть такая концепция, что вся бесконечность вселенной, помноженная на миллиарды лет её существования, нужны только для того, чтобы всё, что имело хоть малейший шанс произойти, – произошло. И в этом пространстве для этого шанса нашлась бы ещё одна своя Земля и ещё одно своё отпущенное время. Я чувствую, что где-то там, есть такая планета и такое время… Где-то там… Где мы с тобой вместе.

Эту планету не разглядеть ни в один телескоп. Но я уже много лет ощущаю, как она скользит по неведомой орбите где-то в холодных глубинах бесконечного космоса. И знаю, что есть лишь одна возможность попытаться увидеть её. Посмотреть в глаза, тебе – в мои, мне – в твои. И, может быть, нам удастся рассмотреть среди совсем других мыслей и забот, среди образов окружающих нас людей и омывающих нас волн чьих-то отношений, эту маленькую, как песчинка, нашу с тобой планету…»

И всё-таки нет! Да… Нееет… Но легкое касание экрана уже делает эти строки недосягаемыми. Теперь они принадлежат хитросплетениям оптоволоконных кабелей, отдалённо напоминающим переплетение их судеб. И, наверное, ещё раньше, чем он осознал свой порыв, свой свершившийся прыжок в бездну, его слова высветились на экране её телефона.

Он не знал точно, где она сейчас. Он не знал, с кем она. Знал только, что она где-то рядом. В этой стране. Чужой для них обоих. В тысячах миль от места, где они познакомились. Стране, так странно вмешавшейся в их сугубо личные отношения. И тогда – двенадцать лет назад. И сейчас, заставив его решиться.

Он ждал, сколько мог. Пока веки не налились тяжестью подступающего сна. Он ждал, что она хоть что-нибудь ответит на слова, долетевшие из их общего прошлого. Но она молчала.

Ему вдруг захотелось оправдаться. Перед собой, пред ней. За то, что он не выдержал этого негласного договора о молчании. Интуитивного согласия, к которому их привели годы и годы попыток сохранить друг для друга пусть призрачный, но шанс. Молчание, как консервант, заморозило их безответные вопросы друг к другу. Но теперь он сорвал эту печать.

«…Я написал тебе ту эсэмэску. И даже отправил. Сам удивляюсь себе… Наверное, всё дело в том, что эта страна для меня как-то неразрывно связана с тобой. Вернее, с тем, что ты уехала тогда в Америку. И уже не вернулась ко мне. Сколько бы мы потом не встречались, сколько бы не пили кофе и не ходили в кино… Ты не вернулась.

…И сейчас, спустя почти двенадцать лет, я хочу рассказать тебе историю наших отношений. Забавно, да? Ведь ты её, конечно, знаешь. Но ты не можешь знать того, как видели её мои глаза. Как живёт эта память в моей душе. Мне бы тоже хотелось посмотреть на это твоими глазами. Обещай, что согласишься на такой обмен. Обещаешь?»

Она молчала. Он ждал.

Глава 5. Анестезия

Холодный свет операционной. Стерильная прохлада кафеля. Стол, который станет ей ложем на время операции. Заботливые руки персонала, завершающего последние приготовления. И его глаза. Мудрые, всё понимающие глаза над белой хирургической маской.

– Вы готовы?

– Да…

– Не бойтесь. Всё будет хорошо. Наркоз!

Сладковатый, немного приторный привкус… Вначале прозрачный, а затем набирающий густоту туман втягивает её в сверкающий коридор, ведущий к счастью. Я смогу… Я вытерплю… Я хочу быть счастливой, даже если ради этого придется пройти через боль… Любую боль… Лишь бы потом… Потом… Потом…

Сон и явь клубились хлопьями тумана, смешиваясь причудливой разноцветной ватой.

Где сон? Где явь? Где я? Кто я? Вспышки воспоминаний. Своих? Чужих?

Тогда тоже было двадцать третье мая. Он заходит в почти заполненное горожанами майское кафе. Единственное свободное место. Напротив девушка. Светлая чёлка. Серо-голубые глаза. У него – чашка кофе. У неё – бокал вина, обвитый тонкими пальцами. Аня. Несколько первых слов. Он записывает свой номер телефона на маленькую жёлтую бумажку с липким краешком, которую она, шутя, приклеивает себе на ладошку, чтобы случайно не потерять. И её номер, который она записывает для него на точно такую же маленькую бумажку…

Она ещё чувствует происходящее вокруг. Гудение аппаратуры. Касание тела чем-то прохладным, возможно, йодными ручейками, прочерчивающими линии, по которым вскоре пройдется жало скальпеля. Но наркоз уже начинает действовать. Её сознание и ощущения становятся всё расплывчатее и отстранённее, а вспышки видений, напротив, отчетливее и ярче.

Он позвонил ей через пару дней. Встретиться сразу не получилось. Помогает маме на даче сажать анютины глазки. Может, потому он и запомнил. Анютины… Глазки… Увиделись только через неделю. Около её института на канале Грибоедова. Она на выпускном курсе. Скоро начнутся госэкзамены. «Привет-привет…» – «А знаешь, как я любила ходить, когда была маленькая?..» – обхватила ладошкой его палец, и они пошли так, взявшись за руки, в сторону Невского.

– Наркоз? – голос хирурга долетел приглушённо.

– Ещё несколько секунд… – пожалуй, это голос анестезиолога. – Начинаю отсчёт: десять, девять, восемь…

Как-то они заглянули в ресторанчик. Примерно через пару недель после знакомства. Практически пустой зал. А может, они, и правда, были там только вдвоём. Он просто хотел сказать ей что-то про то, как ему хорошо вот так… Долго подбирал слова…

– …семь, шесть, пять, четыре…

И сказал… Вернее, слова вырвались сами. Я люблю тебя! Сказал первый раз в их отношениях.

Она почти уже спала, с каждым вдохом наркозного тумана впуская в себя сладкую вязкость окутывающих чувств. Своих? Чужих? Может быть… его?

– …три, два…

А потом она осталась у него. Он не хотел торопить это… Она в спальне. Он отдельно, в другой комнате. В квартире, где временно жил после того, как с одной сумкой ушёл из дома, из семьи, в ночь на свой тридцать четвертый день рождения. Потому что уже больнее было оставаться, чем уйти.

Она позвала его. Что-то попросила. Кажется, дать какую-нибудь рубашку, чтобы она могла в ней спать. Он принёс, и они остались вдвоём. Он почти не спал в эту ночь. Под утро она шептала – всё-всё-всё… А ему было никак не напиться ею…

Днём их разлучили дела, а ближе к вечеру она прислала ему эсэмэску: «Я весь день пахну тобой…». И его сердце задохнулось от счастья и выпорхнуло из груди, устремившись к ней.

Она тоже выпорхнула из операционной, легко пройдя сквозь ткань простыней и кафельные стены. Перед ней простирались изумрудные луга прекрасной земли, лежащей где-то очень далеко от того места, где холодный скальпель уже наметил место для своего первого поцелуя.

– Есть наркоз! Можно начинать.

– Начали.

Первый надрез, быстрый и выверенный, оставил вначале лишь тонюсенькую алую полоску на её теле. Ещё не покрывшуюся каплями красной росы… Ещё не расцветшую скрытой под кожей болью.

Глава 6. Творец

Его руки знали своё дело. Опыт. Много-много лет. Иногда ему казалось, что он оперирует столько, сколько существует этот мир. А может, так оно и было. Странная работа. Причинять боль, чтобы делать счастливыми. Творить их судьбы, чтобы научить добывать любовь из кристалликов боли.

Сам он сострадал и любил их всех. Он был готов забрать всю эту боль себе. Но не мог, ради их же блага. Как не мог сам для себя ответить на вопрос – зачем? Зачем они добровольно ложатся под его нож, когда могли бы просто оставаться собой. Какие райские кущи и изумрудные луга должны видеться им там, за пределами этой стерильной операционной, чтобы вот так, настойчиво и упрямо, идти к ним через его скальпель?

Всё, чем он мог облегчить их страдания, так это быть по-хирургически точным и экономным. Ни одного лишнего движения. Ни одной ненужной капли боли. И всё-таки совсем избавить их от страданий было не в его силах.

Вначале она не почувствовала почти ничего. Наркоз защищал её. Ощутила лишь легкий нажим невидимой руки, обозначивший место вскрытой плоти. Впрочем, как и он, опьяненный любовным дурманом, не чувствовал и не обращал внимания на мелкие царапины от шипов невообразимо прекрасных роз, цветущих в его душе.

Когда, наконец, она сдала выпускные экзамены и получила диплом, то ушли вполне понятные, объяснимые, причины, слишком часто в первый месяц их знакомства отнимавшие её у него. Причины ушли, но она почему-то всё равно продолжала ускользать. По каким-то делам. По семейным обязанностям перед мамой и папой. По необходимости куда-то подвозить каких-то родственников или развлекать по вечерам их малолетних отпрысков. Её телефон звонил слишком часто, и она слишком часто покидала его после этих звонков. Ускользала…

Как весенний утренний ветерок. Как горизонт. Вот он – горизонт, виден. Вот понятно же, куда надо идти, чтобы приблизиться к нему. Вот ты идёшь… А он всё также видим и далёк.

И в этом чувствовалась какая-то её осторожность по отношению к нему. Или отстранённость. Или… И смутная тревога легкой, почти прозрачной тенью накрыла солнечную долину в его душе.

– Ещё разрез. Фиксируйте. Зажим!

Он попытался напрямую спросить у неё про то, есть ли причины для его беспокойства. Она не стала искать отговорки и честно призналась, что слишком неожиданной для неё оказалась его правда про ещё недавнюю семью. И добавила, что знает, что мужчина всё равно вернётся к своей жене и детям. И что это очень больно. А он подумал, что либо она раньше уже обожглась на таких отношениях, либо в свои неполные двадцать два года она вряд ли может знать, что бывает и совсем по-другому.

А ещё она рассказала, что до встречи ним у неё был один человек. Старше её. Примерно его возраста. Этот человек стал для неё первой любовью, а взамен причинил ей много боли и обид. И даже когда они расстались, он продолжал напоминать ей о своем существовании. Она не хотела вспоминать и говорить о нём. Лишь добавила, что теперь она, наконец, вздохнула без него спокойно. А ещё сказала, что очень рада, что тогда, в майском кафе, в её жизни появился ты.

Она едва заметно вздрогнула всем телом, укрытым сверкающей белой простыней и окутанным разноцветными проводами и датчиками. Сознание ещё было под властью обезболивающего тумана, но тело уже начинало что-то ощущать, бессознательно реагируя на тревожные сигналы.

Он упивался этими отношениями. Цедил и смаковал их маленькими глоточками, вспоминая и узнавая заново давно забытое ощущение тепла, даримого любимой женщиной. Льды, намороженные в его душе за несколько предыдущих лет мучительного расставания, готовы были вот-вот растечься весёлыми весенними ручейками по изумрудным лугам простого человеческого счастья.

Растягивая удовольствие, в которое тогда превращались не только встречи с ней, но даже ожидание этих встреч, он часто приезжал в уговоренное место задолго до неё. Ему нравилось провести эти минуты, а иногда и часы, качаясь на волнах своего предвкушения. Как и в тот раз, когда он, заказав чашку капучино, сидел в кафешке, в двух шагах от назначенного места свидания, чтобы следующую чашку кофе выпить уже вместе с ней. Она только что написала, что немного опоздает, подарив ему тем самым ещё минут двадцать купания в мечтах.

Улыбка не сходила с его лица. А взгляд был устремлён куда-то в никуда, в пространство за стенами и временем. Ему было абсолютно неважно, куда смотрели его глаза, так как видел он лишь разноцветные сияющие облака, плывущие в его душе над изумрудными лугами нежной травы, по которым он шёл в сторону восходящего солнца.

И всё-таки глаза увидели… Забавно, подумал он. Эти туфельки… Почти как у неё… И молодёжные светло-голубые джинсы, по-модному, как бы случайно, порванные на коленках. Тоже, как у неё. И…

Это была она. За столиком с каким-то парнем. Спиной к нему. Чуть дальше, чем на расстоянии вытянутой руки. Он не смог ни вспомнить, ни понять, как они одновременно оказались в этом кафе. То ли он, поглощённый своими мыслями, не заметил, когда они вошли. То ли сам, не видя никого вокруг, прошёл в шаге от их столика. Сколько времени они с ней находились вот так – на краю обрыва только-только начавшихся отношений – он тоже не знал.

Видела ли она его? Знает ли, что он сейчас смотрит на них? Подойти поздороваться и обречь себя и её на неловкую сцену «что бы это значило»? Нет. Не так. Через каких-то двадцать минут она должна будет ему позвонить и сказать, что уже приехала на свидание. И он решил, что дождется этого звонка и вот тогда позволит себе задать свой вопрос. Встал и ушёл, оставив на столике едва тронутую чашку кофе и надеясь, что ничем не выдал себя.

Если бы только он заранее знал, какие это будут жуткие, бесконечные двадцать минут его жизни и сколько сил потребуется, чтобы, встретив её, просто не сказать, что всё закончено… Он бы, наверное, предпочёл подойти к ней сразу, в этом кафе. Но он не знал.

Она вскрикнула от острой и неожиданной боли, молнией распоровшей бирюзовое небо над изумрудными лугами. В резком неоновом свете, пронзившем всё пространство вокруг неё, нежная зелёная луговая трава неожиданно стала фиолетово-чёрной, а тени, отброшенные гибкими стеблями, ощетинили землю тысячами игл.

Приглушённый наркозной маской крик был скорее похож на едва слышный стон. Но приборы, фиксирующие показатели организма, уже рассыпались тревожными трелями и вспыхнули предупреждающими индикаторами.

– Добавить наркоз! Операция ещё не завершена. Да не копайтесь вы, остановите кровь!

Стоя поодаль, он видел, как они выходили из кафе. Как дошли до перекрёстка и, мимолётно обнявшись, расстались. А ещё через пару минут она позвонила и сказала, что уже приехала.

…Это был просто знакомый мальчик… (так и сказала – мальчик) из её институтской компании. Какие-то незавершённые дела, связанные со временем совместной учёбы. Только и всего. Не сказала об этой встрече лишь потому, что ей и в голову не могло прийти, что он воспримет это так. Пустяшная встреча с ничего незначащим для неё человеком. «Дурачок… Как ты мог подумать?» – «Какой же я дурак!» – охотно согласился он, вспомнив жуткие, бесконечные двадцать минут между любовью и отчаянием, и улыбка вновь засияла на его лице.

Персонал операционной, взбодрённый раскатами командного голоса, старался изо всех сил. Вскрывались ампулы, звенели использованные иглы, сияли хромированной сталью ожидающие очереди хирургические инструменты.

– Кровь остановлена. Потеря небольшая. Успели.

– Давление и пульс в норме. Можно продолжать.

– Продолжаем. Скальпель. Наркоз. Поддерживаем анестезию!

Как-то он ждал её после занятий по английскому языку. Эта была её страсть и увлечение. И он достаточно часто заезжал за ней, чтобы встретить после урока. Так было и в тот раз. Она села в машину и сказала, что скоро улетит в Америку. Там ей предстояла стажировка перед началом новой перспективной работы. Ненадолго. Всего на пару месяцев. …Пару месяцев!!! Это была вечность… Больше, чем всё время, которое он её знал.

Но впереди у них были ещё несколько недель счастья. И то ночное кафе с живой музыкой. Жаль, что его давно уже закрыли… И прогулки, и киношки. И поцелуи, и цветы. Много цветов для неё. Дыня в начале июня под окна её офисного здания. Потому что она как-то сказала, что очень любит дыню.

Узбек, у которого он покупал дыню на рынке, говорит: «Бери, дорогой, сладкая как первая любовь…» Отвечает: «Поздновато уже для первой». – «Тогда, – говорит, – ещё слаще – как вторая…» Не обманул узбек. Ни в чём не обманул. А потом она улетела в Америку.

– Так… Заканчиваем на сегодня. Обработайте швы и в палату.