Читать книгу: «Женщины виноваты!», страница 6
Долг памяти
Анна Петровна Кружинская хоронила мужа. Ее, почти без чувств, вели под руки старые подруги, с которыми она когда-то работала. Она не понимала, что происходит, куда ее ведут, что за люди вокруг, кого там несут впереди в красном гробу. Временами сознание к ней возвращалось, и она вспоминала, что хоронят ее мужа, ее Антошу, любимого человека, зачем-то ушедшего от нее. Тогда она поднимала глаза к небу и шептала:
– Боже, за что ты меня так наказываешь? В чем я провинилась перед тобой?
Она имела право задать Богу такой вопрос. Восемь лет назад она похоронила своего единственного ребенка, своего ненаглядного сыночка Коленьку. Это неестественно, когда родители переживают своих детей. Кто это испытал, тот знает, как страшно первой бросать горсть земли на крышку гроба, а затем уходить, оставив сына под толстым слоем сырой, холодной земли. Как страшно жить, зная, что его нет с тобой, нет на этом свете. Но тогда, восемь лет назад, она должна была жить ради мужа – муж ради нее. А сейчас зачем ей жить? Ради кого? Для чего?
И все, вот уже который раз, плыло перед ней, все кружилось, ноги переставали слушаться, тело опускалось к земле. Ей снова подносили ватку с нашатырем, махали перед лицом платком, брызгали в лицо водой. И она опять с трудом переставляла ноги, не понимая, что с ней происходит, куда направляются люди, идущие рядом. И вновь она видит впереди себя гроб, и затуманенный взгляд доносит до сознания: хоронят ее мужа.
Снова она на краю могилы, снова первая бросает ком сухой земли, и снова она слышит этот страшный глухой стук.
Теперь она совсем одна.
Анна Петровна не помнила, как она оказалась в больнице, не осознавала, что с ней делают, от чего лечат. Но через три недели она постепенно пришла в себя, вспомнила все, что произошло, и была выписана из больницы. Она вернулась в свою маленькую комнату в коммунальной квартире, где провела с мужем последние пять лет. В комнате, кроме стола, кровати и двух стульев, ничего не было. Но и эти остатки мебели часто вырывали из памяти яркие пятна прошедшей и почти забытой жизни.
Их счастливая жизнь закончилась с началом перестройки, когда люди, наделенные властью, потворствуя своим амбициям быть первыми, желая провести эксперимент над всей страной, одним взмахом подрубили под корень все устои, привычки, надежды простых людей.
Так уж совпало, что к этому времени Коленька окончил школу с золотой медалью, и захотелось ему учиться в Москве, в физико-техническом институте. И она, и Антоша знали, как там трудно учиться, знали, что Коленька не отличался хорошим здоровьем, знали, что ему нужно хорошее питание и уход, нужны деньги, которых у них теперь не было. Знали и отпустили: не смогли погубить его мечту. Даже первый курс не успел окончить: не выдержал напряжения и скоропостижно скончался. Вот тогда и закончилась их жизнь. Нет, они не умерли, но и не жили. Ходили на работу, на свой родной оборонный завод, хотя там делать было нечего, но специфика профессии не позволила в их возрасте найти другую работу. Затем заболел Антоша. По новым порядкам, для лечения нужны были деньги, и большие деньги: даже на болезни и смерти стали наживаться. Нужной суммы у них не было. Все, что оставили родители после смерти, все, что они накопили сами, «сгорело», превратилось в дым. Из ценного у них осталась лишь четырехкомнатная квартира «сталинка», хотя и на первом этаже, но в центре города. С трудом уговорила мужа обменять эту квартиру на меньшую с доплатой. Нашелся проходимец, некий Коркин, который, пользуясь ее безвыходным положением, сумел обставить дело так, что она с больным мужем очутилась вот в этой комнатке коммунальной квартиры. Денег, полученных в качестве доплаты, хватило лишь на один курс лечения. На бесконечное число последующих курсов денег не было, и муж стал медленно умирать. Протянул Антоша, уже инвалидом первой группы, еще четыре года и вот оставил ее одну.
Завод помог похоронить его, поставил памятник-пирамидку из железа – вот и все, чем могло отблагодарить разваливающееся предприятие сотрудника, проработавшего на нем больше тридцати лет. Мысли путались в голове, то погружаясь в далекое прошлое, то возвращаясь в эту тесную комнату с окном, выходящим на грязный, запущенный двор.
Отдохнув, Анна Петровна решила съездить на кладбище, проведать дорогих ее сердцу людей. Хотя и не рядом, но на одном кладбище похоронены ее сын и муж. Тихо, покойно на кладбище, разбитом на прямоугольные кварталы, с тесно установленными знаками последних пристанищ покинувших навеки этот мир. На всем пространстве, что охватывает взгляд, памятники, памятники. Мраморные, гранитные, очень красивые и не очень, в оградках и без них – везде памятники. Редко где затерялась могилка маленьким сиротливым холмиком, с крестом или совсем без ничего – здесь даже место могилки трудно угадать среди разросшейся травы.
Придя к сыну, она убирает с гробнички опавшие листья, сухие стебельки травы, протирает чистой тряпочкой на памятнике из мраморной крошки фотографию сына, оставшегося вечно молоденьким, долго смотрит на нее, вспоминая, каким он был. Плакать уже не плачет – нет слез. А вот воспоминаний много. Хорошо сидеть здесь, рядом с сыном, мило, уютно. Шатер разросшейся сирени укрывает ее от палящего солнца, а теплый ветерок, унося влагу недавнего дождя, омывает запахом хвои близкого соснового леса. Посидев еще немного, она вновь оглядывает могилку – все ли в порядке – и идет к мужу.
Могила мужа еще не заросла травой, вокруг холмика еще стоят венки из искусственных цветов. Живые цветы давно завяли и засохли, и она собирает их, чтобы выбросить по пути домой. Анна Петровна бездумно смотрит на фотографию своего Антона, потом в ней что-то пробуждается. Она деловито обходит могилу, трогает крашеное железо памятника.
– Это надо красить каждый год, а иначе долго не простоит, – тихо рассуждает она. – Вон, недалеко от могилки Коленьки, такой же памятник. Восемь лет прошло, а памятник весь ржавчиной покрылся, и гробничка совсем сгнила – некому красить. Если я умру, то и этот памятник сгниет. – Щупает жесть пирамидки. – Тонкая. Нужно каменный памятник поставить, хотя бы такой, как у сына, чтобы долго стоял. Это мой долг. Долг памяти. – Оглядывает соседние могилки. – Почти все из мраморной крошки. Интересно, сколько сейчас стоит такой памятник?
Здесь, на могиле мужа, она старается не думать о деньгах, которых у нее все равно нет – это знать ему незачем.
Домой пришла поздно и сразу легла спать – устала.
Заглянула соседка, баба Маня, значительно старше ее, но довольно крепкая на вид и, как всегда, веселая и пьяная – гнать и продавать самогон дело прибыльное.
– Анюта, пойдем, посидим на кухне. Поужинаем, выпьем – тоска пройдет.
– Спасибо, но я не хочу, – тихо ответила Анна Петровна.
– Ну, как скажешь, – соседка закрыла дверь.
Мысль о деньгах на памятник не давала долго уснуть. Даже во сне, словно наяву, перед ней проходили люди, знакомые и незнакомые, с деньгами и без. И где-то вдали стоял муж, – это она знала точно, – и укоризненно качал головой. Она не слышала, что он говорит, но знала, что он ее не одобряет. Она помнила, что он, уже зная, что скоро умрет, говорил ей, чтобы она не тратилась на похороны, на памятник – зачем он ему, мертвому? Но он не прав: памятник ему, но не для него. Это память о нем, и она должна быть долгой.
Проснувшись, Анна Петровна уже знала, где возьмет деньги, вернее, попросит, и надеялась, что не откажут. Незадолго до обеда она подошла к хорошо знакомому ей дому, где в их бывшей квартире сейчас расположился один из офисов фирмы Коркина. Окно комнаты, где когда-то жил Коля, превратилось в дверь, к которой вела прямо с улицы лестница, изогнутая полукругом. На небольшом крылечке стоял верзила в темном костюме, в белой рубашке и в галстуке. Она поднялась по ступенькам, держась за черные, блестящие перила. Охранник сделал шаг навстречу высохшей, плохо одетой, но еще держащейся прямо, старухе.
– Бабуля, здесь не магазин. Здесь офис. Контора. Понимаешь?
– Понимаю. Мне нужен хозяин этого офиса, Коркин Владимир Митрофанович. Скажите ему, что пришла Анна Петровна Кружинская. Он знает.
Охранник недовольно посмотрел на нее, подумал и позвонил по телефону. Получив указание, он еще раз оглядел ее и сказал:
– Пройдите по коридору и в последнюю дверь направо. Он ждет вас. – Посторонился, пропуская ее в комнату Коли, из которой был сделан небольшой холл.
«В нашей спальне сидит», – отметила она и вошла в коридор. Как здесь все изменилось. Стены с бумажными обоями, которые они с Антошей сами выбирали и сами наклеивали, исчезли. Все вокруг было отделано пластиком, все сияло и слепило глаза. Знакомым коридором – четырнадцать ее шагов – она дошла до дверей своей комнаты. Стоящий в коридоре молодой человек открыл дверь и знаком показал: входите. Комната оказалась непривычно большой. «Они убрали перегородку между нашей комнатой и родительской», – не сразу сообразила она. Навстречу встал из-за стола Коркин.
– Здравствуйте, Анна Петровна. Рад вас видеть,– говорил он, усаживая ее в кожаное мягкое кресло. – Не узнаете квартиры? Надо признаться, что ребята немного похулиганили и очень сильно изменили ее.
Анна Петровна молчала.
– Как ваше здоровье? Как здоровье мужа? – продолжал расспрашивать Коркин.
Анна Петровна по-прежнему молчала, придавленная великолепной отделкой комнаты под цвет светло-коричневого дерева. Но сквозь это великолепие она просматривала незамысловатый рисунок бежевых обоев на стенах комнаты, где они прожили с мужем тридцать два года, а она всю свою жизнь. Восемнадцать лет с ними вместе жил их Коля и уехал отсюда, чтобы умереть. И Антоша скончался не в родном доме. А она, теперь нищая, пришла в этот дом просить. Она никогда не занимала денег, а сейчас она должна просить, как милостыню, потому что отдать их она не в состоянии.
– Что вас ко мне привело? – донеслись слова Коркина сквозь воспоминания.
Она оторвала взгляд от стены, у которой когда-то стояла их кровать, посмотрела на него.
– Владимир Митрофанович, я пришла попросить у вас денег на памятник мужу.
– Сочувствую вам, – начал было Коркин, но она подняла руку – не надо.
– У меня никого здесь не осталось, – продолжила она. – Я тоже скоро умру, и о его могиле некому будет позаботиться.
– Ну что вы говорите, Анна Петровна, – он встал из-за стола и сел напротив. – Вы еще поживете.
Ему было неловко, и он уже стал досадовать на то, что согласился ее принять. Но начинающаяся предвыборная кампания, к которой он усиленно готовился, заставляла смиряться с такими визитерами.
– Деньги, конечно, я вам дам. Устанавливайте памятник мужу, а сами живите еще долго, – он хотел добавить, что надеется и на ее голос на выборах, но решил, что в данной ситуации это будет перебор. – Сколько вам?
Он вытащил из стола пачку денег и отсчитал названную сумму.
– Этого, я надеюсь, будет достаточно?
Анна Петровна молча кивнула – ей лишнего не надо.
– Возвращать не надо, – добавил он, отдавая деньги.
Не ожидая, что она так быстро получит деньги, Анна Петровна с повлажневшими глазами опустилась перед ним на колени, но как только коснулась толстого, пушистого ковра, вместо привычного тонкого, еще не совсем забытого своего, она, словно обжегшись об него, очнулась.
«Что я делаю! Перед кем я упала на колени? Он же воспользовался моим отчаянным положением и ограбил меня. Еще чуть-чуть, и я бы ему ботинки стала лизать».
Она стала подниматься с помощью Коркина.
– Спасибо, – тихо поблагодарила она, – не буду отнимать у вас время.
Анна Петровна направилась к выходу. Коркин шел рядом и на правах хозяина показывал ей комнаты, отделанные пластиком в светлые и темные тона, и что-то объяснял. Но она его не слушала и ничего не видела. В ней поднималась злоба, неведомая ей до сих пор. Злость на Коркина, на власть, на перестройку и свою неустроенность, на свою зависимость от таких, как он, на себя – бросилась на колени перед бандитом.
Коркин проводил ее до выхода и, возвращаясь в свой кабинет, думал, как впредь избежать таких просителей: «Какая же здесь реклама? Сначала выгнал из квартиры, а затем дал деньги на похороны. Думать, Коркин, надо, прежде чем принимать просителей».
Анна Петровна, выйдя на жаркую улицу из прохладных комнат, постояла на крыльце, унимая озлобление, захлестнувшее ее. Затем медленно пошла домой, бережно прижимая к груди сумочку с деньгами.
На шум открываемой двери вышла соседка.
– Вернулась? – дыхнула она перегаром. – А ко мне зашел знакомый дедок. Сватается, – пьяно хихикнула она. – Смотрины у меня. Пойдем, познакомлю тебя с ним.
Но Анна Петровна отказалась, сославшись на головную боль. Из своей комнаты она еще долго слышала разговоры и песни, доносившиеся с кухни. В голове шумело и звенело, и от гомона, заполнившего всю квартиру, боль усиливалась.
«Мне и здесь не дадут житья, если баба Маня примет к себе какого-нибудь деда», – безразлично подумала она.
Несколько дней Анна Петровна не в состоянии была выходить из дома. Но, как только ей стало лучше, она тотчас поехала в мастерские заказывать памятник и оградку. Когда она узнала, сколько должна заплатить, то растерялась: денег, так позорно выпрошенных, не хватало.
– Как же так, ведь я совсем недавно узнавала: цены были совсем другие, – слабо возмущалась она в окошко.
– Цены постоянно растут, – невозмутимо отвечали ей. – К тому же вы, наверное, узнавали про стоимость только памятника, а ведь на него надо прикрепить фотографию, доставить к месту, установить и то же самое с оградой.
– Но ведь у меня больше денег нет, – со слезами на глазах жаловалась Анна Петровна.
В окошке помолчали, позвонили кому-то.
– Бабушка, – наконец обратились к ней, – вы посидите здесь, сейчас придет мастер – поговорите с ним.
Мастер, розовощекий здоровяк, весь в цементной пыли, вначале что-то говорил о стоимости, о работе и о каких-то еще затратах, но, видя ее растерянность и слезы, понял: деньги только те, которые она держит в руках.
– Ну, хорошо, бабуся, – он оглянулся по сторонам, – сделаем вам памятник. Рассчитаетесь, когда будет все готово.
Она вышла из конторки, завернула за угол и там, на скамейке, долго плакала от обиды на всех и от жалости к себе.
С памятником дело затянулось: денег было мало, поэтому, как объяснял розовощекий мастер, приходится делать внеурочно и из остающегося материала. Анна Петровна не могла требовать, поэтому она молча соглашалась, глотая слезы обиды. Наконец памятник был готов и установлен на могиле. Выглядел он ничуть не хуже, чем у других, Анна Петровна осталась довольна и в благодарность она к имеющимся деньгам прибавила большую часть недавно полученной пенсии. В тот день она долго была на кладбище, приводя в порядок могилу после установки памятника и мечтая, чтобы ее похоронили рядом с мужем – места, на ее взгляд, хватит. Было бы кому побеспокоиться.
Дома Анна Петровна стала бывать все реже и реже: дедок действительно решил обосноваться у соседки, и она уже им мешала. Летом можно погулять по городу, лишний раз съездить на кладбище навестить сына, мужа, поговорить с ними. А что зимой? Но об этом она старалась не думать.
Гуляя по городу, она часто, не замечая того, оказывалась на тенистой, от ряда могучих лип, улице, у дома, в котором она родилась и прожила всю свою жизнь. Она хорошо помнила тот субботник, когда все жители вышли на благоустройство улицы. Перед этим разбитую каменную кладку дороги заменили асфальтом, сделали тротуар, а по его краям вырыли ямы, в которые они и посадили тоненькие хрупкие деревца, ставшие сейчас огромными деревьями. Их много раз обрезали, но от этого они становились лишь пышнее и краше. Где-то здесь и липы, которые посадила она – они немного в стороне от ее дома. Сейчас она не могла их выделить из совершенно одинакового ряда разросшихся деревьев – забыла. Вот и ее дом. Она всегда считала его своим, хотя в нем уже ничего ее не было, даже стены в квартире переместились и стали другими, чужими, но этот дом по-прежнему был ее домом. Глаза, неотрывно глядевшие на знакомые окна, подернулись влагой. «Нервы, словно решето, ничего не сдерживают, все наружу выходит», – равнодушно подумала она.
В этот момент к дому подкатил черный, блестящий от лучей солнца – глазам больно – автомобиль. Из него вышел Коркин в элегантном светлом костюме, и помог выйти из машины молодой женщине в ярко-красном платье. Каштановые волосы, брошенные на плечи, блестели освещенные солнцем. Женщина осмотрелась вокруг, улыбнулась белоснежной улыбкой, как показалось Анне Петровне, только ей одной. Но эта улыбка вдруг стала превращаться в злую насмешку над ней, над рано ушедшими от нее сыном и мужем, над горем, превратившим ее в старуху. Появившиеся мужчины в темных костюмах, здоровые и веселые, по очереди целовали руку женщине в красном, здоровались с Коркиным, что-то говорили и смеялись, смеялись…
«Вот оно – зло, убившее мою семью. Разве можно смеяться в такое время?» Она стояла, опершись спиной о липу, достаточно далеко от них, и на нее никто не обращал внимание. От дома все еще раздавался веселый смех, а у Анны Петровны в голове нарастал звон, и этот смех только усиливал его, заглушая все остальное – только смех и звон. Улица и дома вокруг стали перекашиваться, все потеряло форму, расплылось; группа людей у входа в офис превратилась в разноцветный медленно шевелящийся ком. Она плотнее прижалась к дереву, закрыла глаза. Так она стояла долго, пока не смолк смех, пока звон в голове не притих. У крыльца давно уже никого не было. Зло ушло ненаказанным. Оно будет продолжать смеяться над ней, над ее сыном и мужем, красиво одеваться, находиться в ее квартире. Нет, этого не должно быть.
Ноги сами понесли ее в ненавистную коммуналку. По квартире разносился запах браги, самогона; на кухне раздавался смех – все тот же издевательский смех. Там, наверное, были гости, и они веселились. Она незаметно прошла в свою комнату, опустилась на стул и долго сидела, пытаясь навести порядок в звенящей голове – не получалось. Мешали смех и разговоры, доносившиеся из кухни, которые переламывались в ее шумящей голове и превращались в смех и разговоры тех людей, у ее дома, людей, причинивших ей горе.
Анна Петровна закрыла уши, сжала голову руками и так сидела, пока звон и боль не отступили. Тогда она вытащила из-под кровати старую, потрепанную сумку. Покопавшись в ней, достала пистолет, напрягшись, попыталась прочитать знакомую надпись: «Награждается Петр Дмитриевич Кружинский…». Буквы сливались, и дальше она не смогла разобрать, да ей и не нужно это было. Она знала, что это именной пистолет отца, который, вопреки всем законам, остался у них. После смерти отца она и Антон, однажды выехав в лес, даже сделали по два выстрела. Затем пистолет затерялся в чемоданах, и вот он снова у нее в руках. Она с трудом вынула обойму – всего один патрон, зарядила и всунула пистолет в давно не закрывающуюся сумку. Выйдя на улицу, она вдохнула воздух без сивушного запаха и направилась в сторону того места, где смеялись люди, виновные в ее горе.
У входа в ее бывшую квартиру не было никого. Она снова остановилась у того же дерева, что и час назад, и стала поджидать. Долго ждать ей не пришлось. Вскоре дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина в красном. Осторожно ступая по отделанным мрамором ступеням, она стала спускаться с крыльца. Рядом в белом шел Коркин, и что-то говорил, а женщина улыбалась. Следом шли мужчины в темных костюмах.
«Вот они, счастливые, выходят из моей квартиры и смеются, – мысли медленно вползали в ее голову. – Несчастья других они не понимают. Им весело. Как можно?».
В голове у Анны Петровны вновь стал нарастать звон и отчетливые предметы, фигуры людей стали превращаться в разноцветные пятна – превращались в зло. Анна Петровна, оттолкнувшись от дерева, направилась к пятнам, пошла к злу. Большим черным пятном подъехала машина, раскрылась дверь, и красное пятно исчезло в машине. Анна Петровна вынула пистолет, направила его в сторону белого и нажала на курок. Выстрела она не слышала. Видела только пламя, вырвавшееся из ствола пистолета. Рука дернулась вверх и в сторону, и пистолет упал под ноги. Черное пятно резко повернулось и сильно толкнуло ее на тротуар к ступенькам. Анна Петровна упала, ударившись спиной о мраморную стену, и осталась так сидеть со счастливой улыбкой на губах, – зло наказано, – наблюдая, как на белом появилось и разрасталось красное пятно, как пятна медленно начали опускаться на тротуар, как к ним бросились другие, черные. Откуда-то выскочили люди и очень больно скрутили ей руки за спиной, другие бросились к белому пятну, которое стало медленно превращаться в молодого, мужчину с очень бледным лицом и перекошенным от боли ртом.
«Что это с ним?», – подумала Анна Петровна. Это была ее последняя осознанная мысль – снова звон колоколов и боль в голове, и от этой боли все вокруг превратилось в одну серую массу.
2002 г.
