Читать книгу: «Женщины виноваты!», страница 11

«Что же делать?» Перед ней проплывали лица знакомых и незнакомых мужчин. Промелькнуло лицо молодого человека, жившего на этом же этаже. Она попыталась прогнать его, но не получилось. Их знакомство можно было назвать «лестничным». Они часто встречались утром, но только на лестнице. Здоровались, перебрасывались ничего не значащими фразами и на улице расходились. Женское чутье подсказывало – она ему нравится. Вспомнились его короткие, но многозначительные взгляды, букеты цветов, подаренные им на 8-е Марта и на день ее рождения. Обручи сжали грудь сильнее. «Его квартира через лестничную площадку, и живет он один».

Оглянулась на спящего мужа. «А что муж? Он на меня никакого внимания не обращает», – мелькнула успокаивающая мысль.

Еще какое-то время она бездумно смотрела на сияющий диск в небе, затем набросила халат и вышла в пустой коридор. Словно боясь, что передумает, она почти подбежала к его двери, сразу нажала на кнопку звонка и остановилась напротив глазка. Дверь открылась быстро, словно ее уже здесь ждали. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Он все понял и первым протянул руки навстречу ее рукам. Она вошла и вздрогнула, когда за ней захлопнулась дверь. Ноги стали тяжелыми, непослушными. Мужчина подхватил ее на руки и отнес на кровать. Он целовал ее, ласкал ее тело, что-то шептал на ухо. Она, словно сделав трудное и важное дело, успокоилась, расслабилась и с закрытыми глазами доверила свое слабое, измученное ожиданием любви тело его сильным и ласковым рукам и горячим губам.

Через час она стояла в ванной и снова рассматривала себя. Она хотела возненавидеть свое красивое и податливое тело, но не смогла. Сожалений тоже не было. Успокоенное тело счастливо молчало и лишь глубоко в душе, на самом ее донышке, беспокойно ворочался вопрос: «Что дальше?»

За окном по-прежнему разливала белый матовый свет луна. «Ведьмина ночь», – вновь подумала она, теперь уже спокойно.

1998 г

.

Привычка

Только гении делают великие открытия до тридцати лет. Обычные люди делают их всю жизнь. Так было и со Степаном Ивановичем Урывским, главным бухгалтером небольшого завода по выпуску металлических изделий. Он сделал два открытия за одни сутки: одно вечером, другое, совершенно противоположное, утром следующего дня.

Но все по порядку.

Как обычно, его жена с младшим сыном на зимние каникулы отправилась к маме в деревню, а Степан Иванович остался в городе: профессия бухгалтера и отдых на стыке двух годов не совместимы. Сам он считал, что его жизнь сложилась, в общем, не плохо: у них с женой два сына, старший уже служит в армии, в сорок девять лет он всеми уважаемый главный бухгалтер завода, имеет квартиру, машину, теща и тесть живут в деревне. В общем, все хорошо.

Завод, как и большинство предприятий, больше простаивал, чем работал, но отчет есть отчет, тем более у плохо работающего предприятия. Вот и в этот раз все были в заботах по встрече Нового года, а Степан Иванович со своим немногочисленным коллективом – в отчетах. Но женщины, готовя отчет, готовились и к празднику. Особенно старалась Галина Васильевна, Галочка, как нежно называли ее мужчины из соседних отделов. Разведенная уже со вторым мужем, Галочка на них внимания не обращала. Взор ее был нацелен на Степана Ивановича. Виной всему, по-видимому, была плохая осведомленность о семейной жизни ее начальника.

Сам он особо не распространялся об отношениях со своей супругой. Да и что хорошего он мог рассказать о семейной жизни простого советского, а затем российского бухгалтера в годы перестройки: работа на заводе, дома – диван и хлопоты по хозяйству, летом добавлялась еще дача за пятьдесят километров от дома. Были размолвки с женой, – у кого их не было, – но крупных ссор удавалось избежать. В молодости они любили друг друга, а была ли сейчас у них любовь или это уже была привычка? Кто знает? Но семейная жизнь больших проблем у него не вызывала и вполне устраивала его.

Нежелание Степана Ивановича говорить о своей семье навеяло Галочке мысль, что в нынешнем положении Степан Иванович несчастлив, и она решила сделать этого солидного, всегда одетого в белую рубашку и темный костюм мужчину счастливым в семейной жизни. Решение это пришло уже давно, когда на дне рождения одной из сотрудниц бухгалтерии, устроенном на рабочем месте после трудового дня, Степан Иванович на прямо поставленный Галочкой вопрос: «Вы счастливы со своей женой?», неожиданно стушевался и как-то неопределенно и философски ответил: «Вы скажите, что такое счастье, и я скажу, счастлив ли я». Вот тогда Галочка и решила убедить его понимать счастье так, как понимает его она.

Сейчас, накануне Нового года, сидя за праздничным столом в бухгалтерии, она делала все, чтобы Степан Иванович согласился прийти к ней и встретить Новый год в кругу близких ей людей. Ее настойчивость и фраза «Ну что вы будете делать дома один?» – позволили ему убедить себя в том, что ничего предосудительно в этом визите не будет.

Галочка, в нарядном платье, встретила Степана Ивановича с радостным блеском карих глаз и с обворожительной улыбкой. Степан Иванович даже слегка растерялся: такой красивой он Галю еще не видел, а может быть, не обращал внимания? Галя дома была одна. Как оказалось, в последний момент близкие друзья не смогли прийти к ней, и теперь они будут встречать Новый год вдвоем. Отступать было неудобно, и он остался. Обменялись подарками. Гале Степан Иванович подарил духи, а ему был вручен красивый махровый халат. Садясь за праздничный стол при свечах, накрытый на двоих с разными деликатесами и охлажденным шампанским, и принимая из рук хозяйки тарелку с необыкновенно вкусно пахнущими салатами, Степан Иванович в этот вечер сделал свое первое открытие: надо же, какие красивые и хозяйственные женщины есть. В невольном сравнении жена оказалась в проигрыше во всех отношениях. Новогодние поздравления, шампанское, водка, вкусные закуски еще больше убедили Степана Ивановича в превосходстве этой над той. Ему в какой-то момент даже показалось, что он попал если не в рай, то в место, расположенное где-то рядом с раем. Галины рассуждения о новых счастливых семьях, вначале показавшиеся ему нелепыми, стали приобретать смысл, наполняться реальным содержанием. Правда, в постели он чувствовал себя не так уверенно, как за столом. Он понять не мог, в чем здесь дело, потому что до сих пор никаких проблем с этим у него не было, а тут…

– Ничего, – успокоила его Галя, – привыкнешь, и все войдет в норму.

Она была почти уверена, что Степану Ивановичу придется менять привычки. Но его эти слова не успокоили, а даже немного разволновали. Почему, он не понял, но долго не мог заснуть. Но утром он проснулся в хорошем настроении, голова не болела; Галя была на кухне, что-то готовила и тихо напевала незнакомую ему песню.

– Дорогой, – донеслось с кухни, – ты уже проснулся? Иди умойся, почисть зубы: я тебе там новую щетку с голубой ручкой приготовила и полотенце свежее повесила.

Степан Иванович потянулся до хруста костей, встал. На стуле весел подаренный халат, возле стула стояли новые мягкие тапочки – точно по его размеру.

«Надо же, – подумал он, – пустяк, а приятно».

Он почистил зубы, умылся и пошел на кухню – здесь его ждало продолжение вчерашнего застольного блаженства. Все прекрасно, не то, что… Да.

– Милый, ты зубную щетку ставь щетинкой в чехольчик: меньше пылиться будет, – сказала Галя, выходя из ванной. – И полотенце распрямляй, чтобы просыхало.

– Я машинально. Как получилось… – Степан Иванович немного растерялся. У себя дома он даже не помнил, как ставил щетку и распрямлял ли полотенце.

– Ничего, милый, понемногу привыкнешь. Я буду тебе напоминать, подсказывать.

И вдруг Степану Ивановичу словно чем-то острым пронзило грудь: вот что его беспокоило ночью – «привыкнешь». «Двадцать лет я свыкался и жил с одними привычками или вообще без них, а теперь придется привыкать к другим? Нет, возраст не тот, чтобы менять привычки. Еще случится инфаркт», – грустно размышлял Степан Иванович, допивая кофе и глядя перед собой в одну точку.

Второе открытие, сделанное им за эти сутки, было более категоричным: с женой, если не лучше, то привычнее.

2002 г.

Снова Праздник!

Боже мой, уже почти шесть часов. Когда же я успею стол накрыть? Видите ли, Крымовы не могут прийти в субботу, как все приглашенные на день рождения мужа. Теперь для них надо отдельно стол готовить. «Чисто символически!» Легко сказать. Даже на двоих и то нужно что-то приготовить.

Куда же транспорт подевался? И почему он всегда в обратную сторону идет? Ну, слава Богу, поехали.

Так, что поставить на стол? «Ограничимся бутербродами». Так я и поверю. Придут, и сразу же к столу: что там? Конечно же, программу придется урезать, но желательно не слишком: Крымов все-таки начальник мужа. Нашли начальника. Ну да ладно, это их дело. Продолжим. Колбаса, мясо для нарезки есть, рыба для бутербродов тоже, – догадалась купить заранее. Огурцы, помидоры и все прочее для салата есть. Но это же все надо приготовить. Надеюсь, муж про торт не забудет. А если забудет, то пусть пьют чай, как в лучших домах: сидя в креслах и держа чашки в руках. А что на горячее? Нужно что-то мясное. Говорят, что от мяса быстро стареют – это точно, зато дольше живут. Конечно, картошка с огурцом полезнее, чем бифштекс с яйцом, но ведь не поймут.

Ну вот я и дома. Осталось полтора часа. Так, почистить картошку, отбить мясо, нарезать все, что есть, накрыть стол. Боже мой, сколько работы. Чем меньше времени остается, тем больше надо сделать. Как в очереди: чем ближе к прилавку, тем больше впереди вас стояло. Ох, эта картошка! И как всегда: старые перчатки выбросила, а новые не купила, а после чистки картошки без перчаток руки становятся такими, что можно ими ржавчину с железа очищать. И лак с ногтей сползает.

Так, картошка в кастрюле, мясо в духовке, шампанское и водка в холодильнике, стол накрыт – пусть кто-нибудь другой попробует накрыть стол так быстро и … О, Господи! Пустой стол. Надо чем-то заполнить. Так, там где-то есть шпроты; про лимон и апельсины забыла; хлеб надо нарезать. Нарезку на две тарелки разложить, а вазочку с маслинами вот сюда. Еще тарелочку ассорти из целых помидорчиков и огурчиков с петрушечкой и укропчиком. Вот так! Теперь и места мало. Ох, там же еще бананы есть, а ставить их некуда. А, пусть полежат в холодильнике. Не пропадут. Вот и накрыла стол. Все когда-нибудь кончается.

Пора заняться собой. Легкий душ, – и к зеркалу. Мужчине неважно, как он выглядит – главное быть молодым, хотя бы духом. А женщина должна быть молодой и красивой, хотя бы на вид. За пятнадцать минут молодой не станешь, тем более красивой. У, не лицо – африканская маска. Выжатый лимон! Но другого нет – будем трудиться над этим. Даже из выжатого лимона можно приготовить хорошие цукаты. Так, прическу аккуратнее, пробор ровнее – мне это нетрудно. Мне ничего нетрудно! Ресницы подправим, чтобы в глаза бросались. Губы. Губы должны быть ярко красными: ведь я решительная, уверенная в себе женщина. Да, да, я решительная и уверенная. Очень уверенная! Пусть все это знают! А какая я на самом деле, знаю только я.

Платье. С платьем вопрос давно решен. Новое платье не готово – ничего страшного: старое платье я надевала всего пару раз. Не думаю, что Крымовы его запомнили. Легкое, светлое платье – лето ведь. Вот сюда небольшой красный бантик – под цвет губ, – а пуговицы сверху я совсем не буду застегивать. Сколько застегнуть снизу? Не продумала. Застегну две. Ну а если уж очень скромно будет – расстегну. Шутка. Смешно.

Духи, духи, духи. Знойным женщинам – экзотические запахи. Ну не знаю, что в этих духах экзотического? Сойдут.

Так, портрет, кажется, набросан. Даже немного лучше, чем у Пикассо, – лицо не перекошенное. Это уже неплохо.

Теперь туфли. Какой идиот придумал их такими узкими и на высоких каблуках? За день ноги так отекают, что ношение их превращается в пытку – испанские сапоги святой инквизиции, а не туфли. Почему нельзя в мягких, легких, таких привычных тапочках?

Ох, как же я устала. Мне бы сейчас прилечь хотя бы на пять минут, вытянуться, закрыть глаза, расслабиться. Но как раз этого делать не надо – будет хуже. Сейчас я как беговая лошадь, сделавшая разминочный круг перед скачкой: теперь застаиваться нельзя – только вперед. Когда это кончится, не представляю. А чем кончится, я отлично знаю. Крымовы уйдут, и муж начнет объясняться в любви. Приятно, что тебя любят, очень любят, ну очень-очень. Но надо же будет доказывать, что и ты его любишь. У мужа, как выпьет, начинается прилив нежности и возможности, а мне в такие дни после первой же рюмки спать хочется. Одной. И чтобы меня до утра никто не трогал.

Чу! Звонок. Туфли – надеть! Что там в зеркале? Ну и ну. Так, взбодриться и вперед с обворожительной улыбкой. Гости пришли!

2003 г.

Ходики с хромотой

Двадцатипятилетие окончания университета физфаковцы решили отметить широко – с официальной и неофициальной частью. Торжественную часть решили провести в своей любимой 408-й аудитории. Это была уютная комната с рядами столов, спускающихся уступами из-под потолка к длинному столу, к кафедре, к большой, коричневой доске. Тогда в этой аудитории с трудом помещались все студенты физфака, а сейчас она не была заполнена и на четверть.

Располневший, с увеличившейся на всю голову лысиной и в неизменных очках с сильными стеклами, но теперь в золотой оправе, постоянный староста факультета, Николай Степанов, пытался навести порядок. Наконец шум немного утих, и он начал перекличку по алфавиту. Когда была названа фамилия Коршунов, то никто не откликнулся.

– Коршунов, поднимись, – уже громче прокричал староста. – Он подходил ко мне, отметился, – словно оправдываясь, говорил Степанов.

– А Пономарева здесь? – спросила миловидная женщина. – Какая у нее теперь фамилия?

– Пономарева-Сорокина Светлана Николаевна, ты где? – староста снизу осматривал присутствующих. – Ее тоже нет, а ведь была.

– Ну вот, снова, как и двадцать пять лет назад, их нет на собрании. Не забыли привычки.

– Это чистое свинство, – возмутился староста. – Собрались, чтобы пообщаться всем вместе, а им дела нет ни до кого.

Немного пошумев о прошлом, аудитория успокоилась, и староста продолжил перекличку-представление с комментариями.

А бывшая Пономарева и Коршунов Владимир Степанович, как и в то далекое время, сидели в небольшом сквере на высоком берегу реки. Разговор не складывался, поэтому они больше молчали, думая каждый о своем, о тех прошедших невозвратно студенческих годах, когда они вот так же, плюнув на лекцию или собрание, уходили сюда или куда-нибудь еще и наслаждались жизнью, своей любовью, друг другом. Тогда было много тем для разговоров, и их тела касались друг друга. А сейчас… Светлана даже сумочку поставила так, чтобы она их разделяла, хотя за ним пошла сразу, не раздумывая, стоило ему позвать ее.

И вот они, двадцать пять лет спустя, снова сидят в этом сквере с видом на противоположный берег реки, теперь застроенный новыми, ослепительно белыми в лучах летнего солнца, домами.

– Подумать только, – Светлана огляделась вокруг, – столько лет прошло, а сквер почти не изменился. Скамейки только другие, – помолчала, подбирая слово, – неудобные.

– Да, что-то меняется, а что-то остается тем же, – вздохнул Владимир. – Как ты живешь? – вновь попытался завязать разговор.

– Нормально. На судьбу не жалуюсь. А ты?

Он молчал, глядя вдаль сквозь листву разросшихся деревьев.

– У тебя как жизнь сложилась? – снова переспросила Света. – Я ведь о тебе почти ничего не знаю. Только по слухам от старых друзей. – Она повернулась к нему в пол-оборота и убрала, теперь уже мешающую сумочку. – Что молчишь?

– Мне плохо без тебя. Очень плохо, – сказал он, не меняя позы.

– Здрасте. Через двадцать пять лет он мне говорит это! Где ты был тогда? Почему ушел после распределения и даже не попрощался со мной? – она отвернулась от него, пытаясь сдержать слезы. – Что мне было думать?

– Я не ушел тогда – сбежал. Я тогда сбежал от тебя. Я даже не стал ждать прямого поезда до Москвы, а сел на первую же электричку и уехал, – говорил он, не отрывая глаз от дальнего берега, от небольшой рощицы среди новых домов, что уцелела с тех далеких времен.

Что он сбежал, она догадалась сразу, хотя и не хотела верить в это. Сейчас она ожидала, что он будет все отрицать, оправдываться, а он сам признался. Светлана даже слегка растерялась и не знала, что ему ответить. Она тогда любила его без памяти, знала, что и он ее любит. Но он предал ее. При распределении он нарушил их уговор и, пользуясь правом отличника, выбрал город в Сибири, где была только одна точка, и, не дождавшись ее, исчез. А она надеялась, что они будут вместе: все знали об их отношениях и никто не был бы против, если бы они попросили направить их в один город. Но он сбежал. Сбежал!

– Зачем ты это сделал? – наконец собралась она с мыслями. – Я разве заслужила это?

От воспоминаний, от давно забытой обиды, вдруг всплывшей из затаенных уголков памяти, у нее из глаз потекли слезы. Она достала платочек, прижала к глазам.

– Дурак, потому что. Дурак! – он повернулся к ней. – Ты плачешь? Ну что ты, не надо. Не стою я того.

– Я не тебя жалею – себя, – отняла платок от глаз. – Ну вот, тушь размазала. Посмотри.

Он достал очки, надел.

– Нет, ничего. Вот только чуть-чуть.

Он взял у нее платочек и слегка промокнул под глазом. Не удержался и погладил ее волосы.

– Такие же мягкие, только цвет другой – ярче. И духи другие.

– Не забыл? – удивилась она.

– Я все помню, потому что я до сих пор люблю тебя. Безумно.

– Кто же в этом виноват, что все так получилось? Мы же любили друг друга.

– Поэтому я и сбежал, – он резко выпрямился, положил правую руку на спинку скамьи. – Я тогда поставил себе цель – достичь вершин в науке. Ты знала об этом, соглашалась, но мешала. Много позже я понял, что не все так просто в этой жизни. Сбывшаяся мечта не принесла мне счастья, потому что рядом не было тебя. А тогда я рассуждал совсем по-другому, – он усмехнулся. – Я думал, что наша любовь будет мне обузой. И это действительно было бы так. С тобой я бы не достиг того, что достиг без тебя. Находясь рядом с тобой, я бы не смог ночами сидеть в лабораториях по полгода, а иногда больше, бывать в командировках, на полигонах, в экспедициях. Я бы не смог уходить от тебя так надолго, оставлять тебя одну, – Владимир сделал небольшую паузу. – Я не мог ничего делать рядом с тобой: я мог только любить тебя. И я страдал от этого, хотя и не говорил никогда.

Очки показались ему грязными, и он начал тщательно протирать их платком.

Воспользовавшись этим, Света сказала:

– Я догадывалась о причине твоего исчезновения: еще в студенческие годы, когда тебе нужно было что-то сделать, ты исчезал и не появлялся по нескольку дней. Даже на занятия не приходил. А на летних каникулах ты то на вулканы лазил, то в тундру уходил – и никаких писем от тебя. Возвращался всегда бородатый, чужой, – на лице Светланы появилась нежная улыбка воспоминания.

– Это я проверял – смогу ли без тебя. Мне тогда казалось, что смогу. Первые годы я был настолько увлечен работой, что о тебе вспоминал редко. Затем затосковал, – Владимир спрятал чистые, но ненужные очки в футляр. – Я ведь через четыре года – это было в семидесятом – приезжал к тебе поделиться своей радостью: окончил аспирантуру, защитил кандидатскую. Но я опоздал: ты была уже замужем. Я видел, как светилось счастьем твое лицо, когда ты гуляла с дочкой. Я так решил, потому что ребенок был весь в розовом. Я побоялся к тебе подойти: не хотел тебя расстраивать. Уехал. А через два года и я женился. Женился на дочери ректора местного университета. Стервой была, но меня это не очень волновало: открывались двери для спокойного занятия наукой. Я перешел из НИИ в университет на преподавательскую работу, получил лабораторию и начал работать над докторской диссертацией. По-прежнему месяцами проводил на полигонах, в командировках. Родилась и у меня дочь. Я хотел Светой назвать, но меня и слушать не хотели. Они решили, что лучше Аидой. Сейчас ей семнадцатый год. Красавица, но капризная – жуть. Меня любит… – он замолчал, провожая взглядом прошедшую мимо женщину с ребенком. – У меня с дочерью отношения складывались очень трудно. Несмотря на взаимную любовь, мы не всегда понимаем друг друга. Говорят, что если после рождения ребенка в течение двух часов его не прижать к груди, то потом матери установить с ним контакт будет очень трудно. А я практически года три не брал дочь на руки: мне постоянно нужно было работать на радиотелескопах, локаторах, со спутниками – по всему свету мотался. Затем пришлось долго устанавливать контакт с ней. Но ничего, выросла и поняла меня, дурака. Да она и сама такая, как я, – увлекающаяся.

– Но я долго не выдержал в этой семье, – продолжал он, – хотя дома и редко бывал. Разошлись мирно, но работа над докторской затянулась: потерял поддержку ректора. Да и самому хотелось что-то необычное сделать, поэтому я все по нескольку раз переделывал, постоянно добавлял новый материал. Знаешь, все, что я делал, посвящал тебе. Всегда мысленно спрашивал тебя: «Хорошо? Тебе нравится?»

– Ну и что я отвечала? – улыбнулась Светлана.

– Ты молчала. Я ведь не знаю твоих новых интересов, слов, которые ты сейчас используешь при разговоре, поэтому ты тактично молчала. Мне стало недоставать тебя, я весь извелся, ничего не мог делать. Мне казалось, что я должен срочно к тебе приехать, поговорить, увезти с собой. И вот через семь лет я вновь в вашем городе, и вновь ты счастлива с маленьким ребенком, теперь он во всем голубом. Разве я мог к тебе подойти? Если ты рожаешь второго ребенка, значит счастлива. Зачем же я буду разрушать твое счастье?

– Да, правда, я родила сына, когда дочери было семь лет и она готовилась к школе.

Они помолчали. Над городом опускался вечер. Солнце уже спряталось за высокие коробки домов, и в сквере все стало серым, бирюза листьев постепенно превращалась в обычную темную зелень, но на том дальнем берегу его свет еще отражался от белых стен и окон домов, вытянувшихся в линию вдоль набережной.

– Ты правильно сделал, что не подошел. Я тогда еще не забыла тебя, но к мужу я уже привыкла, и мне с ним было хорошо. Так что ни к чему было напоминать о себе. Да и сегодняшняя встреча лишняя.

– Почему лишняя? Может, она будет самой главной в нашей жизни. Ведь ты помнишь меня, любишь. Я чувствую, что любишь, – взял он ее за руки.

Она не знала, что ответить. Конечно, она его помнила, помнила свою любовь к нему, но это было в прошлом. Любит ли она его сейчас?

– У меня есть предложение: давай все бросим, уедем вдвоем куда-нибудь и до конца дней своих будем вместе. Что ты на это скажешь? – он по-прежнему держал ее руки в своих руках.

– Скажу, что ты как был каким-то ненормальным, так и остался им. Это для вас, мужчин, легко семью бросить, потому что вы все эгоисты. Вы о других не думаете: лишь бы вам хорошо было, – она освободила руки. – У женщин совершенно другой склад ума. Ну как я, уважаемая всеми женщина, преподаватель, хорошая жена, мать двоих детей, брошу все это и в свои сорок семь лет убегу с каким-то обормотом, хотя и доктором наук. Ты подумай своей умной головой. Нас же никто не поймет. Дураки, скажут, старые.

– Я так и знал, что ты это скажешь. Ты всегда была рассудительной и осторожной.

– А ты никогда не обдумывал то, что делал.

– Ну, не будем ссориться, – он как-то неловко обнял ее за плечи. – Предложение оставляю в силе. Подумай.

– Да и думать я не буду. Двадцать пять лет назад предложил бы мне это – не задумываясь, бросилась бы вслед за тобой куда угодно. Но не сейчас. Мне самой очень жаль, но все в прошлом, – она осторожно, по очереди сняла его руки со своих плеч. – Правда, мне бы хотелось совершить какой-нибудь безрассудный поступок, но не осмелюсь.

– Тогда у меня есть другое предложение: пойдем ко мне в гостиницу, – он встал и протянул ей руку.

Она несколько секунд смотрела на него, потом подала ему правую руку с обручальным кольцом на безымянном пальце. Не его кольцом.

В гостинице Владимир занимал двухкомнатный люкс – доктор наук все же. В холодильнике стояла бутылка шампанского, бутерброды, фрукты. На столе цветы, приборы на двоих.

– Ты был уверен, что я приду, – сказала немного раздосадованная на себя Светлана.

– Надеялся, – весело сказал он. – Умыться можно вон там, а я займусь столом.

Они выпили за встречу, с удовольствием поели. Потом снова разговор о студенческих временах – другой общей темы у них не было. От шампанского, от воспоминаний кружилась голова, и она не противилась его поцелуям, его ласкам. В постели они чувствовали себя, как в те, давно ушедшие годы. Прошлое вернулось, и они были счастливы. Немного успокоившись, он сказал:

– Светик, – так он звал ее тогда, – ты знаешь, запах твоего тела преследовал меня все эти годы. Бывало, сижу один или, прости, с другой женщиной, и вдруг – твой запах. Мне иногда казалось, что я с ума схожу. Мне становилось тоскливо и страшно хотелось тебя: звериный инстинкт какой-то – на запах.

Она лежала, глядя в потолок, молча. В глазах стояли слезы. Он заметил это.

– Ты что, плачешь?

– Нет, просто мне хорошо. Мне давно не было так хорошо, – чему-то улыбнулась. – А ты помнишь, как мы искали место, где можно было уединиться? В твоем общежитии ребята нас понимали, но мне было стыдно, и ничего хорошего не получалось. А у нас девчата были вредные: или от зависти, или действительно соблюдали моральный кодекс, но уговорить их уйти погулять было невозможно, – и весело добавила: – Зато в колхозе нам было раздолье. Почти каждую ночь в стогу сена ночевали. Помнишь?

– Помню, – подумал, вспоминая. – Однажды пьяный сторож нас застукал, но не прогнал, а пообещал нас охранять. Храп был! Помнишь?

– Конечно. Но чаще всего я вспоминаю комнату, которую я снимала последние два года, и хозяйские ходики на стене. Ты всегда их сдвигал так, чтобы они стучали неравномерно: ты не любил монотонность. В этой комнате я по-настоящему была счастлива с тобой.

Она замолчала, глядя на стену, словно пытаясь разглядеть там часы-ходики с большими бегающими глазами совы. Молчал и он.

– А еще помню, сколько я ждала, когда ты предложишь выйти за тебя замуж, но ты не сделал этого. Ты всегда убегал от всего, – она оторвала взгляд от стены, укрылась простыней до подбородка. – Ты ведь не знаешь, что я аборт сделала перед последним курсом. Ты, как всегда, где-то был, и мне не с кем было посоветоваться. Я тогда очень испугалась: не знала, как ты отнесешься к этому. Ты ведь всегда был против раннего ребенка. Подруги – они умные и все всегда знают – заставили сделать. Как мне было стыдно! Но я прошла сквозь это, чтобы тебя не потерять – и все же потеряла.

– Это правда? Почему ты мне не сказала об этом? Хотя ты права: я бы тогда еще раньше убежал от тебя – у меня была цель! Идиот. – Некоторое время они лежали молча. – Да, я достиг кое-чего в науке, даже больше, чем мечтал. Таким трудом давались ступени, что когда преодолевал очередную, то радоваться не было сил. Но счастье оказалось не в этом. По-настоящему я был счастлив только с тобой, но тогда я этого не понимал.

– Ну а если бы все сначала? – она не стала продолжать, боясь, чтобы он не подумал, что она сейчас согласна уйти с ним.

– Ты хочешь знать, как бы я поступил сейчас? – его глаза застыли на невидимой точке на потолке. – Я часто об этом думал, так что твой вопрос не застал меня врасплох. Не буду тебя обманывать – так же. Прости.

– Вот видишь. Все было бы, как было. Зачем же нам все менять?

– Старое менять не надо, – он повернулся к ней. – Изменим нынешнюю жизнь. Начнем новую жизнь с сегодняшнего дня. Сейчас, – он, замолчав, уткнулся лицом в ее грудь.

– Нет. Не будем и говорить об этом. Я не могу, да и не хочу.

Она ласкала его тело своими нежными, такими знакомыми ему руками, гладила начавшие седеть волосы, пыталась разгладить, как в те далекие времена, складку над переносицей, и как тогда, спрашивала: «Чем же ты сейчас озабочен?»

– Значит, снова я один, – он взял ее руки, сложил их лодочкой, уткнулся лицом в них и долго лежал молча.

Она, отвернувшись от него, смотрела в потемневшее окно. Ее глаза повлажнели. Почему? Что с ней происходит? Что ей до того, что он не изменился? Но глаза уже наполнились слезами. Почему она так расстроилась? Жаль себя или его? Ведь они оба по-своему счастливы: она в своей семейной жизни, он в своей работе. А кто знает, как сложилась бы их совместная жизнь? Это он только говорит, что будет счастлив с ней. Он, может, и будет, только не она. Еще в студенческие годы она поняла, что он не создан для дома, для семьи. Для него жизнь – это работа. Он на многие годы вычеркивал бы ее из своей жизни. Затем возвращался бы на короткое время и снова уходил. В молодости она его любила и готова была к такому – он не захотел. Теперь, пожив в другом мире, когда муж постоянно был рядом, деля с ней ее заботы, она не хотела испытать и части того, что ждало бы ее с Владимиром. Но слезы уже текут по щекам. Неужели она жалеет, что тогда он уехал без нее? Ведь она же совсем забыла о нем. У нее муж, дети, работа. Все устроено, и она счастлива. Но слезы стекают по щекам на шею. Ах, как давно это было, но она помнит, как ее пьянили встречи с ним, как прощала его внезапные исчезновения – ведь за ними были радости встреч, свиданий. С мужем такого никогда не было: вся их совместная жизнь протекала тихо и спокойно. Им все завидовали, и она считала себя счастливой. Но вот вновь появился он, и она плачет, как давно не плакала. Плачет от радости встречи с ним, от воспоминаний, от огорчения, что тогда не сложилась их совместная жизнь, плачет от сознания того, что она прожила совсем другую жизнь. Слезы текли и текли – слезы облегчения. Она чувствовала, как ей становится легко и радостно. Почему?

Он отнял ее руки от лица, посмотрел на нее.

– Ты плачешь, любимая. Прости, прости меня, что вновь тебя расстроил. Прости меня, болвана старого, и не плачь. Я не достоин твоих слез, – шептал он и целовал ее лицо, шею, грудь, – прости.

Она молча лежала, стараясь успокоиться, и обессиленной рукой гладила его волосы.

– Все хорошо, дорогой мой, все хорошо. Это я от счастья плачу. Глупая я. Мне тебя убить бы надо за прошлое, а я радуюсь встрече с тобой. Правда, говорят, что бабы дуры. Вот и я не исключение, – говорила она уже без слез. – А ты счастлив?

– Счастлив ли я? Да, сейчас я счастлив. Я много лет ждал этой встречи, и вот мы встретились.

Он лег на спину, разглядывая лепные украшения вокруг люстры, плохо различаемые в слабом свете настольной лампы.