Читать книгу: «Пробуждение», страница 12
– Да так, никем… – был снова полуавтоматический ответ, на который отец открыл уже было рот, но сын тут же спохватился: – Ну, работу такую, чтобы… интересно было, чтоб платили нормально.
– Причем тут «платили»!? Ты скажи, что тебе нравится! Не знаю, рисовать, бегать, задачки, может, какие решать. Что делать-то?
Тут подросток и правда не знал, что ответить. Не было у него никаких увлечений. Слушать музыку – это же не увлечение… И игры компьютерные сюда совсем не подходят.
– Не знаю, пап… Я спать пойду, можно?..
– Эх вы! Как так вообще можно? Мы вот в ваше время… – отец видел, что план его рушился, даже не начав воплощаться, – знаю я твои «спать». Будешь опять за ящиком этим полночи щелкать!
Сын ничего не сказал. Только сидел, поджав губы, и ждал окончания. Когда отец замолчал, Олег почувствовал верный момент и произнес:
– Ну, я пойду…
– Иди уж! – Отец в сердцах достал снова сигарету. Было обидно, горько, – в кои-то веки хотел поговорить по душам, нормально, а ты всё закрываешься. «Да ну», «Да нет», «Да ничего». Как с чужим, ей Богу! – у Ивана самого развязался язык от необычной ночи, от чувств, и он понимал уже, что его понесло, что наговорит сейчас лишнего, как недавно с женой. Но поток мыслей-слов было не остановить. – Мы с матерью для тебя всё! Знаешь, как мы жили? Каждую копейку экономили, чтобы у тебя всё было! Мы же тебе самые близкие люди, семья, а ты почему с нами, как с чужаками? Мы же любим тебя! Что это такое, а? Сынок?! Разве так можно?
Эти несколько последних брошенных отцом фраз остановили поднявшегося уже из-за стола сына. Он разом весь как-то побледнел. Глуповатое полупьяное выражение исчезло с лица. Его место заняла странная маска. Под ней словно закипало, бугрилось что-то. Иван с удивлением увидел, как на глазах у сына выступила едва заметная влага, а губы начали подрагивать, словно его душили рвавшиеся изнутри рыдания. Это продолжалось миг. Через секунду Олег, казалось, совладал с собой. Он ничего не сказал, развернулся и ушел из кухни, теперь совсем не аккуратным, шумным шагом. Отец понял, что сделал что-то плохое, что ранил сына…
– Олег! – бросил он в ответ, – Постой, я не хотел… – он было пошел за ним из кухни, но увидел лишь, как скрылась в темноте фигура подростка, да громко хлопнула дверь его комнаты.
«Поговорили, – зло прошептал про себя Иван, – по душам, мать твою!» – злоба на себя, на всю эту ситуацию душила его. Хотелось крушить, ломать, разносить мебель к чертям. Но он совладал с собой. Гнев, подкативший, как прибойная волна, вскоре так же быстро ушел. Вскоре им овладела какая-то растерянность. Он вернулся на кухню. Вспомнил, что забыл сообщить жене, что сын дома. Звонить не хотел, послал смс.
Снова взял сигарету, закурил. Погрузился в давно знакомые невеселые мысли. Прежде они лишь робко приходили к нему, как неприятные, нежданные гости. Но сейчас ворвались нагло, захватив всего целиком. Накрыли с головой, словно вязкая ледяная топь. Он думал о том, что совсем не знает своего сына. Кого он вырастил, воспитал? И воспитывал ли он его вообще? Или так, обеспечивал, а сын рос как-то сам по себе, как попало? Иван вдруг с ужасом понял, сколько много в его жизни этого «как попало». А сын… Да, и раньше, конечно, они видели, что он отдаляется, отстраняется от них. Но всё находились тому веские причины – дескать, поколения разные, интернет. Просто отговорки, понял он теперь. «Скоро пройдет, перебесится, вспомни себя. Это переходный возраст», – он знал наизусть эти мантры. Но сейчас от них тошнило. Просто выворачивало наизнанку.
Из приемника по-прежнему раздавалась смутно знакомая музыка. Он слышал ее как-то издалека, словно из-за стены. Вдруг снова, совсем как в начале этого странного вечера, заговорил ведущий. Иван отвлекся на мгновение. Прибавил звук:
«Дорогие радиослушатели, мы завершаем наш концерт памяти Виктора Цоя. Я ничего не буду добавлять от себя, мне кажется, его песни всё сказали сами. На дворе уже глубокая ночь, а потому в завершении мы поставим еще одну, не звучавшую в подборке композицию. Я специально приберег ее для финала. Уверен, она будет к месту. До встречи в эфире, и спокойной… в общем, слушайте!». Заиграла песня «Спокойная ночь». Зазвучал на кухне тяжелый мрачный мотив, и потянулись такие же мрачные, обрывистые слова Цоя:
«Крыши домов дрожат под тяжестью дней,
Небесный пастух пасет облака,
Город стреляет в ночь дробью огней,
Но ночь сильней,
Ее власть велика».
Эта какая-то траурная, будто замогильная музыка вытеснила из сознания мысли. Иван встал из-за стола, посмотрел в открытое настежь окно. Не было там ни звезд, ни луны, ничего. Только тьма на земле и на небе. Полная тьма. Эта черная, беспросветная ночь словно засасывала в себя.
– Выйти бы сейчас в окно, – подумал он тупо. – И всему конец.
Ему вдруг вспомнилось, как совсем недавно, думая о спокойной, благоустроенной, но почему-то безрадостной своей жизни, ему вдруг представилось кладбище. Царящая там умиротворенная тишина. И могилки, славные, ухоженные, уютные… Может, это не зря…
«А тем, кто ложится спать – спокойного сна. Спокойная ночь», – каким-то почти демоническим голосом вещал из радио Цой.
Иван стоял у окна, смотрел в темноту. В ней ничего нельзя было разобрать – но в то же время он видел больше, чем хотелось. В черном квадрате окна, как на экране проектора, возникали моменты его жизни, уже припомненные им и новые. Детство и юность. Их с женой любовь. Семья, сынишка маленький. Иван увидел всю свою жизнь, будто кинофильм, будто слайды проносились перед ним скорой чередой. Всё ранее в жизни было наполнено светом и теплом, какой-то буйной энергией. Потом она тускнела, мутнела… А теперь ее словно и не было вовсе. Пустота наполняла жизнь. Он упустил этот свет… Они упустили. Растеряли по дороге, по мелочам, на ерунду. Свет ушел, и что-то другое начало вползать на его место. Иван увидел вдруг, понял, так отчетливо, будто давно знал, но всё боялся признаться – что он, они все – проиграли жизнь. Проиграли счастье.
И что странно, не было сейчас, когда он видел это, никаких чувств. Ни горечи и обиды, ни вины и злости. Ничего. Пустота. И темнота. Темная пустота. Иван подумал, что вот так кончают с собой. Опустошают себя до дна, скребут до стенок – или что-то их опустошает – и конец. Легко кончить всё, когда ничего нет. Когда есть боль, гнев, ярость, паника – трудно. Они требуют делать что-то. Бежать, рыдать, убивать. Эти чувства будто сами хотят жить. А вот так, когда нет ничего, когда пусто – легко кончить.
«Тем, кто ложится спать – спокойного сна… – вспыхивало в голове. – Не о сне тут Витя поет. О смерти…» – подумал Иван.
Вдруг сзади него кто-то надрывным, дрожащим голосом воскликнул:
– Отец!
Иван резко обернулся. На пороге кухни снова стоял Олег. Переодевшийся, в домашних шортах и майке. Слегка растрепанный, будто он уже лег, но вскоре поднялся с кровати. Видно и не спал вовсе. Иван увидел, что глаза сына покраснели, а кожа вокруг них опухла от слез. Его била нервная дрожь. Иван вдруг забыл все жуткие свои мысли – о прошлом, про ночь и смерть. Перед ним был его ребенок, его несчастный сын, которому плохо, которому больно. Это разом заслонило собой всё и наполнило его. Он даже не подумал – зачем, почему сын воротился, что он хотел сказать. Иван только и смог, что произнести:
– Олег! Ты что?
– Я подумал над тем, что ты сказал, отец.
Иван вздрогнул от этих слов, он не помнил, чтобы Олег когда-нибудь обращался к нему так – «отец».
– Знаешь, я мечтаю. У меня есть мечта. Чтобы вы убрались к чертям! – сын сорвался на крик, но потом сдержал себя. Его колотила крупная дрожь. Он никогда бы на такое не решился прежде. Но алкоголь снял тормоза. Из него рвалось накипевшее.
– Ты хочешь поговорить по душам? Давай! Знаешь, что – я ненавижу вас! Я ненавижу вас, слышите! Вашу ругань, ваши нравоучения, вашу ложь! Я иду домой, как в тюрьму, понял! – дрожь, колотившая сына, становилась сильнее. В голосе снова прорывался болезненный крик. Отец застыл в молчании и ничего пока не отвечал. В его глазах не было злости. Только немой испуг и боль.
– Ты говоришь, что вы всё для меня делали? А мне не нужно ничего этого! Всё это шмотье, вся эта чушь, да пошло оно к чёрту! Что вы сделали? Да вам плевать на меня, я знаю – плевать! – слёзы лились из воспаленных глаз парня, теперь это была почти истерика.
Иван, будто только начав приходить в себя, произнёс:
– Олег, подожди, всё не так…
– Что не так? Что, я не вижу? Слепой? Не вижу, как вы желчью друг друга травите?! Где мать, отец?! Где она сейчас?
– У бабушки.
– Почему? Почему она опять у бабушки? Как вы меня… что же вы… – Олег с трудом уже мог говорить… Язык не слушался его больше, его трясло, он готов был рухнуть на пол. Но Иван был уже рядом. Он словно вышел из оцепенения и рванул к сыну, которого била истерика.
Иван обхватил его за плечи, крепко прижал к себе. Отец говорил что-то неопределенное, что-то вроде: «Тише, тише, сынок, всё нормально». А Олега колотило, он рыдал, уже совсем потеряв контроль над собой. Но, повинуясь какому-то родовому инстинкту, сын тоже прижался к отцу, всем телом, всей силой, которая еще осталась в его ослабленном теле, прижался совсем как в детстве, когда отец утешал его от какой-то жгучей беды…
Так они стояли, обнявшись, рыдающий сын и испуганный, растерянный отец. Наконец Олег успокоился, понемногу пришел в себя. Иван усадил его на стул. Налил уже остывшей воды из чайника. Тот принял стакан, выпил… Сын молчал. Его лицо раскраснелось, руки и всё тело всё еще била мелкая дрожь. Он, потупив глаза, сидел. Теперь внутри него начинал разгораться огонь стыда за содеянное, грозящий перейти вскоре в пожар. Никогда, никогда Олег такого не сделал бы, если бы не брошенные в сердцах слова отца, попавшие прямо в рану, иглой пронзившие воспаленное сердце. И если бы не пьяное его состояние… Да, Олег вылил всю горечь, что копилась в нем, он говорил правду, чистую, зревшую внутри правду, в которой и сам себе боялся признаться. Но теперь всё это снова опускалось на глубину. А на поверхность поднимался стыд.
Но отец не злился. Он, напротив, тоже угрюмо молчал, чувствуя, как зреет в нем тяжесть вины. Он налил воды и себе. Радио, всё еще что-то бубнившее, он выключил. Воцарилась тишина, только из окна доносились едва уловимые ночные звуки: стрекот сверчков, шелест тревожимых ветром листьев… Так сидели они долго в молчании, и только тяжело вздыхали. О сне нечего было и думать, слишком были взбудоражены нервы.
Наконец отец поднялся со стула, оперся о подоконник, чтобы снова покурить в окно. Хотел взять сигарету, но пачка была пуста. «И слава Богу, хватит дымить», – подумал он. Меж тем его внимание привлекло небо. Оно перестало быть черным и стало теперь серым. «Скоро рассвет», – подумал Иван. Он пригляделся к горизонту, и точно – увидел вдалеке едва-едва намечавшуюся красноватую полосу. Он посмотрел на часы – был уже четвертый час ночи. Вдруг одна идея родилась в его голове.
– А знаешь, что, – обратился он к сыну. Тот медленно поднял на него красные глаза. – Я, может, уже говорил. Ну, еще скажу. В твоем возрасте любил по ночам из дома выходить, по этому пустырю бродить. Или до Волги шел. Хорошо было, вольно. Давненько я так не гулял.
Олег вопросительно смотрел на отца. Иван продолжал:
– Пойдем сейчас, а? До Волги как раз к рассвету дойдем.
Сын смотрел на него непонимающе. Чего хочет его отец? Наконец до него дошло, он всё еще недоверчиво спросил, шмыгнув носом:
– Прямо сейчас? Гулять?
– Да. А что? Тебе же можно по ночам шляться. Или с батей стремно?
– Ну, пошли… – сын никак не мог поверить, что отец всерьез предлагает такую сумасбродную затею. Сколько он помнил себя, никогда такого не было.
– Отлично, иди одевайся. Ветровку возьми, там прохладно, на Волге.
Сын ушел к себе. Иван тоже забежал на минуту в их с женой комнату, чтобы переодеться. Внутри у него загорелся огонек надежды. Он сам не знал точно, что делает, но чувствовал, что делает всё верно. Что только и нужно сейчас какое-нибудь сумасбродство. Что-нибудь против правил.
Они вышли, когда небо стало еще светлее. Царили предрассветные сумерки. За горизонтом, с той стороны, где была река, будто разгорался пока еще слабый небесный костер. Скоро он запылает пожарищем рассвета. Они пошли мимо дикого пустыря к Волге, до которой было минут двадцать ходьбы. На улице было свежо и удивительно тихо. Оба шли поеживаясь, потирая плечи и руки. Говорили мало, лишь Иван периодически бросал какие-то слова, а сын отвечал. Но чувствовалось, что обоих с каждой минутой всё больше увлекает эта странная авантюра.
Наконец они вышли к Волге. Она спокойно, широко и величаво несла свои воды. Какими мелкими казались здесь все дрязги жизни, здесь, перед воплощенным в великой реке вечным движением…
Ослепительный кружок солнца уже чуть приподнялся над горизонтом и теперь заливал алым светом всё усеянное облаками небо. Отец и сын смотрели на это чудное, и в то же время такое простое зрелище и думали каждый о своем. Иван хотел было что-то сказать, уже начал, но осекся, увидев преобразившееся, восхищенное лицо сына. В нем отражена была неведомая работа мысли, что-то рождалось внутри у парня.
«Думай, Олег, думай», – произнес Иван про себя и вслух ничего не стал говорить. Сам тоже думал. Думал, что теперь, когда им сделан такой удачный неожиданный шаг – предстоит еще один. И нужно сделать его, не откладывая, пока горит внутри этот какой-то новый, но в то же время очень знакомый огонек. Надежды? Любви? Иван не знал, чувствовал просто, что он греет его и других, тех, кто рядом. Что нужно уберечь огонек, не дать угаснуть, передать ближним. И раздувать, раздувать сильнее – пока не возгорится он в настоящее пламя.
Потом они побрели вдоль крутого берега. Разговор оживился. Олег рассказывал что-то из своего школьного бытия. Иван серьезно вслушивался, отвечал. Хотя не забывал иногда вставлять какую-нибудь шутку. Вдруг сын заметил, что они идут совсем в другую от дома сторону:
– Пап, а куда мы идем? Не домой разве?
– Нет, сынок, не домой.
– А куда? – удивился Олег. Он не мог даже предположить, куда можно идти в такое раннее утро.
– К маме идем, сынок, мириться, – спокойно ответил отец, и, увидев вытянувшееся лицо сына, рассмеялся.
– Не ждал? Да, сейчас в цветочный забежим – и к ней, пешком, заодно ноги разомнём. К восьми на месте будем. Сделаем ей сюрприз. Как тебе такой план?
Олег немного растерялся, никак не мог поверить, что отец не шутит. Но потом понял по его лицу, что всё всерьез. Ответил:
– Отличный! Мне нравится! – сын и вправду весь просиял, представив, как они разделят с мамой это странное утро, принесшее им такое простое, но уже забытое счастье.
И они пошли выполнять свой план.
По дороге Ивану будто сама собой пришла на ум еще одна песня. Он не знал точно ее названия, но помнил кое-что из слов. Шагая и поглядывая на взволнованного происходящим сына, он тихонько напевал про себя:
«А он придет и принесет за собой весну,
И рассеет серых туч войска.
А когда мы все посмотрим в глаза его,
На нас из глаз его посмотрит тоска.
И откроются двери домой.
Да ты садись, а то в ногах правды нет,
И когда мы все посмотрим в глаза его,
То увидим в тех глазах солнца свет…»
Хорошо было на душе. Чисто.
2018
***
Уставший, я возвращался с ночной смены. Путь мой лежал через железную дорогу, за которой был расположен небольшой пустырь. Дальше начинались жилые дома. К ним я и шел.
Сразу за «железкой» тянулось хаотичное нагромождение гаражей и частных двориков. Заросшее травой свободное пространство меж ними было завалено битым кирпичом и различным хламом, а заборы представляли из себя сложную конструкцию из досок, фанерных щитов и старых выброшенных дверей.
Подходя к железной дороге, я вдруг услышал душераздирающий собачий вопль, доносившийся из гаражей. Это была ужасающая смесь скулежа, хрипа, рычания и еще многих невнятных и пугающих животных звуков.
Навстречу мне, со стороны жилых кварталов рельсы переходил старик. Он был сед, одет в старенькую выцветшую легкую куртку, сбоку от себя катил здоровенный велосипед, груженый удочкой и потрепанной сумкой. Мы встретились на тропинке, и он, не обращаясь прямо ко мне, а как бы просто резюмируя, произнес в воздух: «Щенка рвут… Тут стая бегает… Видно сука ощенилась, а кобели нашли – и рвут».
Старик минул пути, оседлал велосипед и укатил по направлению к Волге. А я шел дальше, слушая вопли. Шаг мой замедлился. Воображение живо нарисовало страшную картину: маленького окровавленного кутенка окружила свора ощетинившихся псов. Они хватают его за шкуру, лапы, уши, тянут в разные стороны и вырывают с хрипом клоки шерсти. Ужас!!
Я прошел мимо, и истошные вопли раздавались уже за спиной. В душе царило смятение. В тихом, еще сонном квартале жуткие звуки были хорошо слышны. Они не давали покоя.
«Ну и что я пойду? Даже если отгоню собак, что мне с ним делать, ведь они его уже покалечили. Я уйду, и они снова набросятся…» – так я успокаивал себя, подходя к подъезду.
«И потом, может, там и не пройти? Что, прямо через заборы полезу?»
Но в голове кто-то гадкий назойливо подсовывал один и тот же вопрос: «А если бы человек кричал, тоже бы мимо прошел?»
«Ну, человек – другое дело… А тут щенок… всего лишь».
И перед мысленным взором появлялся окровавленный, истерзанный кутенок. Или, еще хуже, его бездыханное тело.
Хмурый и задумчивый я добрел наконец до дома. Поднявшись на четвертый этаж, вставил ключ в замок, отворил дверь квартиры. Прошел на кухню, поставил на стол пакет с заводским молоком. Перед глазами стоял щенок. Невыносимо!
Я выругался вслух, и, будто вырвавшись из какого-то оцепенения, быстро накинул куртку, вновь обулся и, хлопнув дверью, пулей выбежал на улицу.
Почти бегом добежал до гаражей. Было тихо. Подумал: «Убили!».
Но тут раздался знакомый уже скулеж – теперь он был для меня словно пение ангела.
«Живой… Держись!»
Впопыхах я подобрал несколько камней – оружие против псов. Рассуждал на ходу: «Главное в него не попасть!».
Решительно настроенный, вбежал в пространство меж гаражами и каким-то забором и остановился.
Вопли вновь прекратились. Вокруг было пусто и теперь тихо. Я настороженно, медленно ступал дальше: груды кирпичей, заросли травы – и ни собак, ни крови, ни клоков шерсти: никаких следов расправы.
«Где же он?»
Что-то промелькнуло справа, за забором. Я всмотрелся в широкую щель меж иссохших досок. По двору, возле конуры прогуливалась красивая белая собака.
«Неужели во дворе? А где остальные?»
Прошел дальше вдоль забора, там доски сменялись жестяным щитом – он был ниже и можно было увидеть всё, что происходило во дворе.
Никого, кроме белой собаки, не было.
Покрутившись вокруг своей конуры, она начала делать то, отчего мое лицо вытянулось, а внутри что-то звонко лопнуло, словно перекачанный шар.
Собака, не приученная еще, видимо, к поводку, рванулась вперед. Поводок натянулся и началось свирепое борение собаки с державшей ее веревкой. Ошейник сдавливал ей горло, она хрипела, извивалась и издавала те самые звуки «раздираемого псами щенка». Одна, без всякой своры.
Я какое-то время тупо смотрел на эту картину. Потом сплюнул, с силой бросил из вспотевших ладоней камни и пошел прочь. Временами останавливался, прислушивался к воплям и с усмешкой произносил: «Нет ну дед-то, дед, как уверенно «щенка рвут», гад!»
Однако, несмотря на глупую ситуацию, в целом я чувствовал себя отлично. Будто камень свалился с души.
2016
Диалог в поезде
Летний вечер. Поезд. В купе друг напротив друга сидят двое молодых людей. Тот, что слева от окна, коренастый и темноволосый, обосновался здесь чуть раньше. Второй, худощавый, русый и слегка бледный, подсел пару часов назад во время очередной остановки. Попутчики успели уже познакомиться, перейти на «ты» и перекинуться парой незначительных фраз. Но вскоре разговор их иссяк, и каждый занялся своим делом.
Посвятив время вечернему туалету, будто по случайному совпадению, оба достали из сумок книги. Коренастый – томик Платонова, тот, что напротив – толстую потертую Библию. Соседи погрузились в чтение.
Некоторое время в купе раздавался лишь монотонный стук колес. Наконец тот, что сидел слева, коренастый, нарушил молчание. Он уже несколько минут с интересом поглядывал на Библию, захватившую внимание соседа, и вот, видно, решившись, спросил:
– Можно нескромный вопрос?
– Что? – сосед оторвался от чтения и поднял глаза. – Вопрос? Ну, давай.
– Просто интересно. Ты – христианин? Веришь в Бога?
Худощавый удивленно поглядел на попутчика. Потом увидел, что за книга в его руках, посмотрел на свое чтиво, улыбнулся.
– Да, я – христианин. А ты что же – атеист?
Теперь усмехнулся уже коренастый.
– Боже упаси! Такой же верующий, как и все вокруг. Человека без веры вообще не бывает, просто верят все в разное. Самые странные – в то, что они ни во что не верят. Атеисты современные примерно таковы. Глупость, конечно.
– Ну а в кого или во что же ты веришь?
Коренастый отложил книжку, подобрался. Видно, ради этого вопроса он и затеял разговор.
– В человека. Не в отдельного, конечно. В Человечество. Мы – острие развития мира, вершина пирамиды! Вот представь: по космическим меркам мы появились только вот-вот, несколько секунд назад. А уже сколько наворотили! И то, почти всё стихийно, без осознания. Мало кто об этих масштабах задумывается, а зря. Да, пока в Космосе мы – маленькие букашки, в микроскоп не увидишь. Однако какая у нас скорость развития! Тоже космическая! Ты вот знаешь, что если люди поставят себе такую цель, то уже сейчас могут изменить орбиты и Земли, и Луны, и Марса. А ведь всего несколько космических секунд назад мы еще в шкурах ходили. Представь же, что будет завтра, через сто, тысячу, миллион лет!
Сидящий напротив попутчик внимательно слушал.
– Это всё замечательно. Вот только причем тут Бог? Как развитие человечества опровергает его наличие? Не пойму.
– Очень просто. Своих богов мы сами и создаем. Так оформляется наше сознание. Факт, что со сменой эпох меняются и боги, так? Человечество – как растущий ребенок. Сперва верило в духов природы, потом в подобных себе небожителей, после оставило среди всех их единого Бога-отца. Бог-отец – это наш подростковый возраст. Скоро мы повзрослеем, осознаем свое место в мире и поверим в собственные силы. Тогда всевидящий отец нам будет уже ни к чему, и его место займет религия Человека. Пересменки богов – это факт. Ничем другим, кроме как развитием сознания, ты это не объяснишь.
– Ну почему же ничем. Ты говоришь о развитии представлений о Боге. Причем же тут сам Бог? Вот, скажем, менялись представления о Земле: плоская, круглая. Однако Земля всё это время оставалась такой, какая она есть. Что с того, что люди догадку о чем-то истинном завернули в понятную их эпохе кожуру? Разве философы, художники и ученые этим не страдают? Этим все страдают.
Ты говоришь о взрослении человечества. Что, дескать, возмужает и поверит в себя. Ну а мало ли людей, опытных и мудрых, что, возмужав, сохранили веру в Бога, очистив ее при этом от всяческой шелухи? Их много. Знаешь ли, сколько великих ученых были религиозны? Так почему же вероятней твое «взросление», а не мое?
А насчет всемогущества человека я вынужден кое-что даже оспорить, хоть по закону жанра, – он усмехнулся, – это тебе полагается.
Ты верно сказал, что мы существуем лишь несколько мгновений в Космосе. Ну, а теперь представь, какова вероятность того, что на бесконечных просторах Вселенной в продолжение миллиардов лет где-то уже появилась разумная жизнь? Если Разум – это не случайное отклонение, не шутка, а Божий промысел, оформленный в законах развития, то Разум просто обязан был где-то уже появиться, и не в одном месте. О степени прогресса его можно только догадываться. Быть может, к нам уже летят его послания, просто получим мы их лишь через тысячи земных лет. Или не можем услышать нам пока недоступное. Мы и прислушиваться-то к Вселенной стали только вот-вот, по космическим часам несколько секунд назад. Ты, кстати, уверен, что наше Солнце – не искусственно зажженная «лампа», а Земля – не «парник» для разведения жизни? Больно уж хорошо всё совпало. А что? Времени для подобных высот прогресса предостаточно. Разве человеку в свое время не пришла бы идея создать новый мир, а в нем условия для развития жизни? Обязательно пришла бы. Так что, если уж и говорить о космическом потенциале и всемогуществе, то не земного человека – слишком много чести этакой букашке, потерянной в бесконечности, – а разумной жизни в целом. Подытожу: как бы вашу уверенность не спутать с гордыней – Бог, для вас пусть это пока будет природа, сильно за такое наказывает.
Худощавый умолк. Коренастый смотрел на него слегка обалдевшими глазами и просто сиял от восторга. Происходившее доставляло ему огромное удовольствие.
– Вот так христианин! – он присвистнул. – Вот вам и религия инопланетная!
– А ты думал, все религиозные люди – мракобесы, игнорирующие науку? Поносим Дарвина и верим в бородатого волшебника в облаках? Вот и пример гордыни – прямо передо мной.
– Не обижайся! Но честно, такие слова слышу от вашего брата впервые. Это надо отметить чаем!
Всё еще пребывая в восторге от услышанного, коренастый вышел из купе и направился в начало вагона, где можно было добыть кипятка. Худощавый тем временем отложил Библию в сторону и посмотрел в окно. Солнце давно уже скрылось за частоколом темного вечернего леса, но небо еще горело алым у горизонта. Будто кто-то огромный рассыпал там, за деревьями, огромные тлеющие угли…
В коридоре раздались шаги и позвякивание стекла о железо. Коренастый открыл ногой дверь, внес в купе и поставил на стол пару стаканов в стальной оправе – в них качался ароматный темно-коричневый чай. Парню не терпелось продолжить. Отхлебнув кипятка, он произнес:
– Нет, конечно, я не собираюсь замыкаться на земном человечестве. Если есть где-то еще разумная жизнь – пожалуйста, я и в нее верю, как в передовика развития. Но странно обсуждать то, что мы предполагаем в теории, когда перед нами уже есть во весь рост феномен Человека. Тем более что мы не сторонние наблюдатели, а его часть, можно сказать, живая клетка – им нам и заниматься! Но я бы вернулся к нашему больному вопросу, – он снова глотнул чая и лукаво улыбнулся, – допустим, что Бог и вправду существует, и не только он, но и ангелы, демоны и прочие существа. Если это так – то тогда где он размещен? В самом прямом смысле, есть ли у него какая-то определенность физическая, или он размазан в пространстве, как поле, или как?
– Скажи сперва, что сам думаешь, а затем я отвечу. Вопрос непростой.
– Хорошо. Я думаю так. Если Он – наш способ осмысливать мир, образ, метафора, то тогда я знаю, где он располагается, – коренастый указал пальцем на свою голову, – только не в моей конкретно, а во многих. Это явление коллективного сознания. Простой пример: где расположена моя личность? В мозгу? Верно, но не в конкретном же разделе, в виде какой-нибудь железы. Нет, это явление системное, она везде и нигде. Это, так сказать, интерфейс психического и социального опыта. Так что я так считаю: Бог – он в наших головах, в наших представлениях, в культуре. Он жив, пока есть хоть горстка верующих в него, и умрет с последним отвернувшимся. Нет человека – нет Бога. А не наоборот. Но, допустим, я ошибаюсь, тогда где ваш Бог? – коренастый хитро уставился на попутчика, прихлебывая чай и ожидая ответа. Тот был серьезен, и, казалось, побледнел еще сильнее. Для него это не было развлечением.
– Ты слышал о теории множественности измерений?
– О том, что помимо наших трех пространственных есть еще другие измерения? Конечно, слышал.
– И что думаешь об этом?
– А что тут думать? Новая область исследований. Только-только заглянули туда, еще ничего толком не понятно. Но, как это нам свойственно, уже успели напихать в эти измерения чёрт знает что: параллельные миры, духов, альтернативную историю. Так, наверное, когда-то было с электромагнитным полем. Не видим, не чувствуем, что-то улавливаем приборами, но очень много фантазируем. В общем, время всё расставит по местам.
– Но ведь фантазии насчет электромагнитного поля не отменили наличия поля и революционности всего, что связано с его осмыслением и применением, верно? Спекуляции и голливудские режиссеры не должны обнулять значения нового явления.
– Ну, допустим.
– Хорошо. Забудем пока о множестве измерений и представим себе только еще одно, четвертое. Материя вряд ли определяется им – она тогда была бы нестабильной, а вот различные поля, энергия – вполне могут быть им заданы. Мы их в своем пространстве не фиксируем, но чувствовать можем. Так чувствует двухмерная букашка на листе бумаги приближение горящей спички со стороны недоступного ей третьего измерения.
Далее, представим, что эти энергетические поля имеют свою структуру: нечто вроде ландшафта. Что человек, да и животные, хотя не видят ничего этого, но как-то улавливают. Так же, как улавливают они изменение температуры, атмосферного давления и прочих вещей. Разница лишь в том, что человек не просто чувствует, а начинает осмысливать и преобразовывать. Отсюда рождаются духи и мифические боги: как человек использовал неживую и живую природу, создавая материальную культуру, так он использует улавливаемые им энергетические сгустки для создания культуры духовной.
– То есть наравне с горами и озерами физическими есть как бы горы и озёра метафизические, размещенные в четвертом измерении? Так, что ли?
– Примерно.
– И что это меняет? Допустим, человек не рождает богов своим коллективным мозгом, а тем же мозгом лепит их из уже имеющегося материала, как высекает он скульптуру из не им созданного мрамора. И пусть боги, как и скульптуры, дальше могут жить уже своей жизнью. Создатель-то всё равно – человек. Я уже догадался, что ты Бога где-то в этом измерении хочешь разместить, вместе со всей его свитой. Мол, трехмерному глазу не доступен, а безмерной душе доступен. Только, как я уже сказал, никак отсюда не вытекает вторичность развивающегося мира и его острия – Разума, перед какой-то другой сущностью.
– Еще как вытекает. Чтобы понять это, вооружимся четвертым измерением и обратимся к рождению мира – Большому взрыву. Ты вот думал, что это за Большой взрыв, откуда взялась взрывчатка? И где он взорвался? Я много об этом размышлял. И к такой картине пришел, – говоривший еще более подобрался, видно было, что ему с трудом удается находить слова. – Представь: существует идеально гладкая двумерная поверхность. Сверху, то есть прямо из третьего измерения, на нее падают капли. Поверхность возмущена, на ней появляются волны и завихрения. Всё это расширяется, возникает совсем другая стихия. Вот тебе Большой взрыв в двумерном мире. Разве не похоже, пусть и очень условно, на наш Взрыв? Идея в том, что он на самом деле не взрыв, а просто прорыв из другого измерения, допустим, четвертого или какого-то иного, неважно.
