Читать книгу: «Пробуждение», страница 11
***
Опишу одно воспоминание.
Я был тогда влюблен. Горячо и страстно. Предмет обожания занимал всё мое существо, не было мыслей других, кроме как о ней. Вся жизнь сфокусировалась в одну точку – и точка эта имела заветное имя, милое лицо, сладкие губы и коварно упругое тело.
И еще я бегал. Как сумасшедший.
Это было лето. День мой проходил так. Рано утром я продирал глаза и вставал на работу, на завод. Там я честно отпахивал положенные восемь часов, даже радуясь какой-нибудь адовой суете – она не давала мне погружаться в топкую дрему. Затем приезжал быстро домой, перекусывал и… отправлялся бегать. Бегал я быстро, до Волги, километра полтора. В Волге также быстро купался – отгребал чуть от берега и упорно барахтался, борясь с течением. Затем бежал обратно – снова быстро, в темпе, в спешке. Прибегал потный и разгоряченный домой, принимал душ, нафуфыривался и отправлялся прямиком в объятия своей возлюбленной. Разговоры, поцелуи, объятия и снова разговоры, перемежаясь, занимали весь вечер и добрую половину ночи. Плевать я хотел на сон. Приходил домой уже часто засветло, часа в три-четыре. Обрушивался в кровать довольным, но чудовищно уставшим трупом, а всего через пару часов снова воскресал, растирая кулаками красные глаза. Полз в ванну, и всё повторялось.
Так я жил… не помню уже, неделю, полторы, две. Это было какое-то безумие. Как запой. Я исчерпал себя до дна. Передо мной встает одно утро, когда мы возвращались после гуляний домой. Мы брели прямо по проезжей части, оба словно пьяные от недосыпа. Но я просто валился с ног. Меня поддерживала лишь любовь – в прямом смысле этого слова, девушка не давала мне рухнуть на дорогу, придерживая за руку и периодически вдыхая в меня силы своими страстными поцелуями, походившими уже на искусственное дыхание. Да, то было сильное времечко!
Но сел я за бумагу, ведомый другим воспоминанием. Наш любовный планер был еще на взлете. Самый разгар, самое жаркое безумие были еще впереди. Но кровь уже кипела в жилах, а сон пропал.
Как обычно, я не пришел, а прилетел с работы. Впорхнул в открытую дверь квартиры, скинул сумку, одежку, облачился в свою беговую форму: только кеды и шорты, – и был таков. Я почему-то непременно должен был бегать. Я мог не спать, не есть – но бегать я был обязан. Что-то было в этом странном стремлении, в беспрестанной неуемной погоне – что-то тесно связанное с моей страстной влюбленностью.
Я буквально выкатился из подъезда и устремился вперед привычным маршрутом – вдоль забора старого завода, по разбитой бетонной дороге, выводившей прямо к волжскому берегу. Мысли толкались в голове – и все о ней. На пробежке, когда ничто постороннее не занимало меня, их можно было хоть как-то привести в порядок. Я бегал еще и поэтому. Чтобы подумать.
Уйдя в себя, я совсем не заметил, как стремительно изменилась погода. Только что ярко светило солнце, но вот уже подул с севера сильный ветер и выползли на небо грозные свинцовые тучи. Они ползли издалека, с той стороны, где круто поворачивала в русле Волга и огибала своими водами дикий заросший лесом остров. Я вгляделся вдаль – увидел смутную чернь там, над центром города, всполохи молний и оседавшую с грозных туч далекую дымку дождя.
Всё разом стало иным. Ушли яркие насыщенные цвета – их место заняла тревожная серость. Ветер подымал и кружил в малых вихрях пыль, едва уловимые холодные капли уже били меня в лицо и голую грудь. Доносились тихие пока отголоски грома.
Мысль «повернуть» лишь мельком пронеслась в голове. Я был слишком влюблен, чтобы думать об этом всерьез. Напротив – какая-то злая радость взыграла во мне. «Ну давай!» – почти закричал я вслух, не знаю кому, ветру, всей грозной стихии, или может самому себе. И лишь быстрее побежал вперед, к Волге, желая увидеть ее во власти грозы, стремясь даже опередить стихию и встретить грозу у реки.
И вот я на краю берега – вниз уходит поросший травой крутой склон, там бетонные плиты, о них бьются серые ртутные волны.
Волга была в тревоге. Она бугрилась и хмурилась в ожидании надвигавшейся из-за острова грозы. Гроза же разъяренно бушевала там, за этим громадным ломтем суши. Там падала с тучного потолка дождевая завеса, там рвали воздух корневища молний. Там был бой.
Я торопился. Еще есть время, еще успею до начала к воде! Колючий от ледяных капель ветер усиливался с каждой секундой. Я сбегал по пологой дороге вдоль склона, и бежать было удивительно легко – казалось, что если прыгну сейчас, то так вот прямо и пролечу с десяток метров. Не было никакого плана, ни одно сомнение не грызло мне голову. Я был просто чувством и действием. Природа надавила на меня упругим ветром, ударила каплями будущего дождя, пригрозила сверкающей вдалеке грозой – и я, как тугая пружина, теперь распрямлялся и отвечал ей. Повторю, я был слишком влюблен, чтобы отвернуть. Эта природа сама напросилась.
И вот я у воды. Здоровенные, словно второпях обтесанные, угловатые волны катились к берегу и бились с шумом о плиты. Сноп брызг обдал меня, и я вздрогнул от обнявшей тело холодной свежести, и только сейчас ощутил, что кожа моя покрыта мурашками, словно апельсиновой коркой. Лезть ли в воду? Еще один шанс остановиться, еще один порог и предел. Но как там? Точно – я был слишком влюблен, чтобы отвернуть.
Гроза уже накрыла остров, и плотный дождь скрыл от глаз кучерявый лес. Только смутные очертания и контуры угадывались глазом. Вдруг молния рассекла небо, и из него словно посыпались камни – гром невидимой грудой свалился с неба, ударил по перепонкам и покатился, грохоча, куда-то мне за спину. Я был уже по пояс в тревожной ртутной воде. Шаг, еще один – волна ударила мне в подбородок, и я ощутил вкус Волги во рту. Странно, но тут теплее, чем снаружи под ветром. Еще одно колебание, и ныряю.
Весь мир скрылся. Он остался там, позади, на грохочущей безумной сцене, а я словно проник за кулисы. Темно и тихо. Слышны лишь гулкие отголоски. Стучит в ушах кровь. Не похоже на гром, совсем иначе. Ритмично, упорядоченно, закономерно. Стук – стук, стук – стук. Как метроном. Плыву, гребу руками, толкая назад упругую влагу. Сколько я уже проплыл? Десять метров, двадцать? Жаль, воздух не вечен. Стук в ушах чаще. Дышать… Терпеть… Еще чаще: стук-стук, стук-стук. Дышать! Терпеть! Еще чаще! Стук-стук, стук-стук. Дышать!! Жить!!
Инстинкт вытолкнул меня на поверхность. Звуки бросились мне в уши, свет резанул по глазам, встречная волна ударила в лицо. Наверное, что-то отдаленно похожее чувствуют младенцы во время рождения. Я растерялся на миг, но тело само знало, что делать – я плыл вперед.
Гроза была прямо надо мной. Тучи зависли так низко, что казалось, сейчас заденут своим свинцовым днищем высотки на набережной. Вдруг ударила молния. Теперь никаких причудливых корневищ – только ослепляющая мгновенная вспышка. Доля секунды – и небо сотрясает оглушительный грохот. Почти сразу, словно он разорвал тучу – на Волгу проливается косая стена дождя. Вода повсюду – она бьет меня волнами в подбородок, сечет струями по макушке и затылку. А мне хорошо. Так хорошо, как никогда. Меня наполняет какая-то радостная ярость, и я рву воду на себя, гребу что есть сил, навстречу волнам, ветру и ливню. И с нетерпеливой дерзостью зову новую молнию, новый гром! Еще ярче, еще громче!
Крик рвет грудь, и если бы меня не накрывали волны, я заорал бы во всю глотку: «Ну! Что ты можешь сделать мне, влюбленному человеку!? Давай, покажи!!!», – и может даже зарычал бы что-то в неистовом, почти безумном порыве. Я словно вызывал стихию на бой. Маленький, потерявшийся меж ртутных водных бугров человечек, бросал вызов громам и молниям, ветру, небу, всему этому грозному, прекрасному и яростному миру!
Не знаю, сколько продлилась наша неравная схватка. Может, несколько мгновений, а, может, несколько минут. Время приобрело какой-то странный ход – то ли растянулось, то ли напротив, сжалось. Не знаю. Не помню. Но помню свое состояние. Помню молнии и грохот грома, вкус речной воды во рту, дробь тяжелых капель по голове. Помню неистовый порыв и небывалую легкость внутри. И счастье. Безумное, пьянящее счастье.
Гроза ушла за спину. Небо светлело и прояснялось надо мной и впереди, над островом. Всё минуло. Остался лишь ветер, но и он стихал. Еще некоторое время я плыл по инерции, затем завис на месте, размеренно бултыхая конечностями в водной толще. Обернулся, вгляделся вдаль, туда, откуда прибежал совсем недавно. Гроза была уже где-то далеко. Сверкали корневища молний, гремели раскаты грома. Дождь обильно поливал ржавчину старого завода. Я поплыл к берегу, и волны теперь били меня в затылок, словно подгоняя.
Через несколько минут я вышел на сушу, уставший, но страшно довольный. Ветер тут же набросился на меня, я мгновенно продрог до костей, и кожа моя снова покрылась крупными мурашками. Нужно было как-то греться. Я знал единственный способ.
Быстро обув сырые ботинки, я побежал вверх по склону. Ноги, уставшие после заплыва, поначалу не слушались, противились новому напряжению, но скоро сдались и послушно заработали. Я преодолел утомительный склон, набрал темп, и кровь разнесла по телу тепло. Гроза уходила всё дальше – я преследовал ее взглядом и наблюдал вокруг следы ее буйства: прибитую ливнем пыль, мутные большие лужи, в которых плавали рваные листья и поломанные ветви.
Какое-то странное предчувствие вдруг заставило меня обернуться. Я остановился, посмотрел назад, и теперь уже мирная, спокойная радость взыграла во мне. Там, откуда недавно пришла шумная скандальная гроза – теперь пробивалось солнце. Свет его, еще совсем робкий и неуверенный, радовал сердце как… лик любимой. Образ ее разом проснулся во мне, и всё внутри вновь перевернулось. Я позабыл недавний бой со стихией, забыл свои безумные крики, полоумный вызов и отчаянный заплыв. Передо мной, внутри меня, в мыслях и чувствах моих была снова лишь Она. Всё, что было в жизни до нее – угрюмые тучи, серость, свинец. Но Она появилась с небес, словно солнце сейчас, и всё изменила. Она – мое солнце.
И я бегу к ней. Так быстро, как только могу!
Во весь дух пустился домой – навстречу любви.
2018
Цой жив
В рассказе использованы отрывки из песен группы «Кино»: «Группа крови», «Пачка сигарет», «Песня без слов», «Нам с тобой», «Печаль», «В наших глазах», «Спокойная ночь», «Апрель». Прошу перед чтением рассказа прослушать их.
Поздним августовским вечером Иван, крепко сбитый мужик лет сорока, сидел на кухне и курил в открытое окно. Он был дома один. Жена ночевала у матери, а сын, подросток Олег, снова где-то слонялся. Окно выходило на широкий дикий пустырь, стремительно тонувший в вечернем сумраке. Где-то там, дальше, была Волга. С ее стороны дул несильный ветер – он приносил с собой речную прохладу и свежесть. Ветер влетал в открытое окно, кружился по кухне, играя сизыми нитями табачного дыма.
Ивана одолевали нелегкие думы. Он прокручивал в голове последнюю ссору с женой Леной, из-за чего та и уехала снова ночевать к матери. В последнее время они часто так цапались. Серьезных поводов не было, и ссоры возникали почти на ровном месте – неосторожный упрек, слово за слово – и понеслась… Иван злился на жену и одновременно стыдился сам, винил себя, что не сдержался и наговорил много обидных слов. Тяжкие были мысли.
На подоконнике что-то едва слышно бубнило радио. Иван не слушал его почти никогда, но, приходя на кухню, всегда включал – такая была привычка. Вдруг какие-то знакомые мотивы привлекли внимание. Он прибавил звук – в динамиках билась «Группа крови». Старая, родная песня. Песня его юности. Музыка отвлекла Ивана – он вспомнил что-то из далекого прошлого – как горланили ее во дворе под гитару, как стучала она в ушах, когда он полупьяный и молодой брел куда-то по бесшумным ночным улицам…
«Группа крови» кончилась. Раздался голос ведущего: «Добрый вечер, дорогие радиослушатели! Мы открыли наш эфир этой легендарной песней отнюдь не случайно. Дело в том, что именно сегодня трагический, траурный для русской музыки день – годовщина гибели Виктора Цоя. Мне кажется, какие-то напыщенные слова тут кажутся лишними, их и так сказано немало. Вместо этого мы просто вместе послушаем его прекрасные песни. Назовем этот небольшой памятный концерт просто – «Цой жив». Поехали».
Заиграла следующая песня – «Пачка сигарет».
«Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна,
И не вижу ни одной знакомой звезды.
Я ходил по всем дорогам и туда, и сюда,
Обернулся — и не смог разглядеть следы»
Иван усмехнулся совпадению.
– Чужое небо из чужого окна, – подумал он вяло, – чужое окно? Да нет, свое, родненькое. А вот на небе, и правда, ни звездочки… – и он посмотрел на растворяющийся в темноте горизонт. Слушал дальше.
«Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит всё не так уж плохо на сегодняшний день»
– Да… не так уж плохо… – произнес про себя Иван, снова прикуривая. Он посмотрел на висевшие на стене часы – уже за десять вечера. Сына всё нет. Звонить было бесполезно – снова будут знакомые стандартные отговорки. Или вообще трубку не возьмет, скажет потом: «Не слышал». Эх, сынуля…
– Не так плохо, говоришь? – мрачно спросил Иван в темноту.
«И билет на самолет, с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле лишь тень…» – ответило ему радио.
Грустный, заунывный мотив песни раздражил память. Иван встал и, опершись на подоконник, устремил взгляд в окно. Земля уже почти полностью погрузилась во тьму, и лишь на небе еще виднелись последние отблески дня. Иван вдруг вспомнил, как в молодости, когда ему было столько же, сколько сейчас его сыну, он, бывало, тайком выходил ночью из дома и гулял час-другой. Иногда слонялся по пустым улицам, или шел на этот дикий пустырь. Или к Волге… Главным было, собственно, не место, а мысли. Почему-то ночью вне дома думалось, мечталось совершенно иначе. Мысли дурманили и будоражили одновременно. Иван попытался вспомнить, о чем же он мечтал тогда? Ничего вроде особенного не было – любовь и девушки, какие-то дворовые передряги, наивные фантазии… Но память самого того пьянящего ощущения – вот она вдруг ударила в голову. Это чувство полной свободы, широкой вольницы, будто полета… Давно он не испытывал такого. Когда в последний раз? Когда же? Он не мог вспомнить.
Песня завершилась. После паузы началась другая – тревожная, стучащая барабанами «Песня без слов». Иван прислушался.
«Снова за окнами белый день,
День вызывает меня на бой.
Я чувствую, закрывая глаза —
Весь мир идет на меня войной!»
Эти слова, как и прежние, зацепили. Сколько раз он слышал их – и толком не вслушивался. «День вызывает меня на бой…» – стучало в его голове. «На бой…»
И снова воспоминания проснулись в нем. Он вспомнил себя, парнем лет восемнадцати. Каким он был тогда неугомонным, всё бунтовал против чего-то! Против чего? Он сейчас и не мог вспомнить. Просто рвалось что-то изнутри, какая-то сила – и видела во всём себе препятствия – в воле родителей, в установленном порядке жизни, в скучной обыденности. Он вспомнил, что увлекся тогда боксом – бросился в спорт с остервенением, с молодой боевой злостью. Он хотел испытать себя, хотел драться – и нашел это в боксе. Словно зверь просыпался в нем на тренировках, где он как мог изматывал себя, напрашивался в спарринги к парням посильнее. Получал от них тумаков, но от этого заводился только больше. Он вспомнил, как устало брел потом по темным улицам домой, и его голова гудела, а припухлое лицо пульсировало от пойманных им кулаков. Язык не уставал ощупывать подранные губы, и во рту стоял соленый привкус крови. Как он был счастлив тогда! Как легко, вольно чувствовал себя. Какая играла в нем сила…
«Весь мир идет на меня войной», – да, он точно, будто воевал тогда с кем-то. С кем? Может, со своей слабостью, или с кем другим – какая теперь разница. Главное, что он весь горел изнутри, что жизнь его насыщалась борьбой. «День вызывает меня на бой» – и он принимал вызов!
Где теперь всё это? Бунтарство, как и увлечение боксом, ушло вместе с молодостью. Их вытеснили какие-то беспрестанные суетные дела, работа, семья. Всё тяжелее было вытащить себя на тренировку и дать хорошего перцу грузнеющему телу. Сперва место ожесточенных спаррингов заняли степенные упражнения. Затем он и вовсе перестал ходить в зал – решил, что на это уходит много времени и можно заниматься дома. И занимался, поначалу. Потом реже, меньше… Последний раз он вышел на пробежку… Когда? Лет десять назад.
Иван потрепал свой пока еще небольшой живот. Где-то под жиром чувствовался упругий пресс. «Что же это я так…» – обида на самого себя проснулась в нем. Ее пробудила песня. И дело было вовсе не в спорте, а в том, что война, бившаяся тревожным и призывным пульсом в песне Цоя, ушла из жизни. Дни перестали вызывать на бой. Или это он больше не слышал призыва? Кто знает… Он стал просто жить, как придется, и как получится.
Неприятные мысли ворочались в голове. Захотелось прямо сейчас вот – рвануть из дома, пробежаться, или отжиматься до изнеможения от пола, или подраться с кем-нибудь… Но он погасил в себе эти безрассудные порывы. Тревожный стук из динамиков прекратился. Теперь бубнила реклама.
Между тем, была уже половина одиннадцатого. Позвонила его жена, сухо спросила, дома ли сын, услышав, что «нет еще», тяжело и раздраженно вздохнула, наказала перезвонить, когда придет. Он и сам уже тревожился – так было каждый раз, когда Олег задерживался допоздна, хоть он и делал это теперь частенько. Иван попробовал ему позвонить – занято. «Наверное, Ленка нотации читает», – подумал он. Набрал позже, на этот раз трубку взяли. Раздался усталый, будто замученный чем-то голос сына:
– Алло, да, пап, чего…
– Олег, ты время видел?
– Видел, иду уже, – голос неестественно тянулся, Иван предположил, что его сын выпил.
– Так иди скорее! – отец хотел быть спокойным, но расслабленный тон сына, будто нудящий «как вы все меня достали», быстро выводил его из себя.
Сын буркнул что-то в ответ, положил трубку. Тут же снова позвонила Ленка, злая:
– И ты знаешь, что он пьян?
– Да, сейчас ему набирал.
– И тебе все равно?! – супруга была на взводе. Иван резонно рассчитал, что основной заряд уже был потрачен на сына, и ему могли достаться только остатки.
– Лен, успокойся, придет – поговорю с ним.
– Да ты уже сколько лет с ним разговариваешь – толку?!
– Ну приезжай, сама проведи воспитание, – подколол ее Иван.
Жена бросила трубку. Иван попытался заглушить неприятный осадок после разговора очередной сигаретой – не помогло.
По радио между тем продолжался концерт Цоя. Заиграла еще одна почти родная песня – «Нам с тобой». Иван снова стал вслушиваться в слова. Почему он не делал этого прежде? Песни сегодня были какими-то… пронзительными. Не на шутку они разбередили душу.
«Нам с тобой – голубых небес навес,
Нам с тобой станет лес глухой стеной,
Нам с тобой из заплеванных колодцев не пить,
План такой – нам с тобой…»
Спокойный мотив, печальные слова. И снова воспоминания…
Они поженились, когда ему было 25, а ей, стройной светловолосой девушке, всего 22. Встречались до этого всего несколько месяцев – но каких! Горячая молодая любовь будто сплавила их воедино. Они, опьяненные друг другом, и не мыслили другой жизни, кроме как быть вместе, и совсем не колебались насчет свадьбы. Через год родился ребенок. Это была настоящая идиллия, их маленький рай. Да, жизнь вокруг мельтешила сложная и мутная, полная какой-то странной, безликой подлости… Но в их молодой семье всё было иначе. Жили, конечно, не без трудностей. Они снимали квартиру, и денег вечно ни на что не хватало. Ребенок сильно прибавил хлопот. Но с лихвой всё это покрывали царившие меж ними, вскоре уже тремя, любовь и забота. Он помнил, как вприпрыжку бежал, бывало, с осточертевшей работы домой – к родным. Как укрывался он в семье от окружавшей их гадкой жизни – словно в неприступной крепости, вокруг которой бродила чума.
Но потом произошло что-то. Иван не мог сказать, что именно. Просто постепенно, понемногу всё изменилось. Не внешне, тут как раз дело шло в гору – им досталось жилье от матери, появился наконец достаток, которого прежде так не хватало. Нет, что-то менялось внутри. Та согревавшая их сокровенная близость уходила куда-то. Это происходило незаметно, словно само собой, и выражалось поначалу вроде бы в каких-то мелочах, а всё было уже не то.
Не только они, но и жизнь вокруг изменилась – она так же похорошела снаружи, словно лаком покрылась, но в глубине, это чувствовалось, осталась такой же безлико подлой, как прежде. Иногда Ивану казалось, что какие-то странные бреши появились в стенах их неприступной семейной крепости, словно что-то медленно проело их, как ядовитая кислота. И подлость-чума стала заползать к ним в дом. Медленно, скрытно. Но неумолимо.
Потом начались эти ссоры. Не было настоящих поводов, а ссоры были. Раньше они просто посмеялись бы над собой и забыли мелкий спор, но теперь возникали колкие упреки, желание обидеть, сделать больно. Как прежде они делились друг с другом радостью, так теперь обоюдно травились копившейся желчью… После всегда было похмелье – стыд, горечь, раскаяние. Но ссоры, как пожары в сухой степи, вновь и вновь разгорались из мелочных бытовых искр.
Всё это видел их сын, Олег. И начал понемногу отстраняться от них. Дольше гулял, и не рассказывал где. Теперь вот стал приходить домой почти в полночь. Иван видел, что сын заявлялся в квартиру иногда пьяным. Он попробовал было устроить ему взбучку, но руки у него опустились, когда увидел в ответ загнанные, ожесточенные глаза сына…
«Нам с тобой – из заплеванных колодцев не пить», – доносилось из радио.
«А ведь попили…» – подумал Иван, а внутри у него что-то накатывалось, как неудержимая ледяная волна. Ему вдруг стало нестерпимо больно где-то под сердцем. Почти физическая, эта боль исказила лицо. Он вскрикнул, ударил кулаком по столу, так, что зазвенели тарелки, стоявшие рядом. Из глаз выступили скупые слёзы.
– Ведь выпили! – крикнул он в сумрак кухни. – И не подавились, мать его! Всем этим… – Иван обвел глазами небедно обставленную кухню, и стоявшие вокруг вещи вдруг показались ему причиной всего, – всем этим блядством! – он снова саданул кулаком, в ответ вновь звякнула посуда. Иван тяжело дышал, сопел раздутыми ноздрями. Потом гнев ушел, его место заняла тягучая больная слабость. Иван весь как-то обмяк, сидя на стуле. «Что уже сейчас… разве вернешь?» – повторял он про себя.
«Нам с тобой – черная ночь, да в реке вода,
Нам с тобой, и беда станет не беда», – тянул Цой в тишине полуночной квартиры…
«Надо было всё бросить и уехать куда-нибудь… В какую-нибудь глушь, в деревню. Чтобы никого… Чтобы никто… Мы же так жили! Души же не чаяли… Господи, что мы наделали!.. Нет, нет, бред, ерунду какую-то несу. Куда уехать? Нет, не в этом дело, совсем не в этом…» – мысли беспорядочно метались в голове. Одна сменяла другую. «И все бестолковые», – произнес он вдруг в темноту, как бы со стороны посмотрев на то, что происходило с ним.
Потом он успокоился. Точнее, не успокоился, а как-то опустел. Там, где так недавно жужжал рой мыслей и воспоминаний, взбудораженных песнями, – теперь глухо гудела пустота. Новая сигарета. По радио новая песня. Размеренная, ленивая «Печаль».
«Дом стоит, свет горит,
Из окна видна даль,
Так откуда взялась – печаль?»
Иван усмехнулся очередному совпадению. «Из окна видна даль… – проговорил он про себя, – Только вот у меня не печаль, Витя, у меня кое-что похлеще… И свет совсем не горит», – он посмотрел в темноту вокруг себя.
«И вроде жив и здоров,
И вроде жить не тужить,
Так откуда взялась – печаль?»
«Точно, – подумал Иван, – что еще надо-то? Всё же есть. Дом, работа, семья. Что надо? Не больные, никаких катаклизмов… Живи да радуйся. А в итоге – дерьмо какое-то. Откуда? Ведь всё тихо было, спокойно… – после некоторой паузы он вдруг добавил мысленно: – Как на кладбище, – эти последние слова сами выскочили в сознании и удивили Ивана. – Какое кладбище? – спросил он себя, и ответ снова сам объявился, – мое кладбище».
Нехотя всплыли в голове оградки, аккуратные, свежевыкрашенные, немые могилки под сосновыми крестами…
«И вроде жить, не тужить», – тянул Цой.
Песня подходила к концу, а Иван всё сидел, неподвижно и тихо. Ни о чем особо не думал, словно мысли устали без толку роиться и опустились на дно сознания. Отдыхали. И не курил даже – тлеющая сигарета застыла в руке, ее острие тускло светилось, и от него поднимались едва видные сизые нити. Легкий ветер, влетавший в окно, хватал их, кружил и рассеивал…
Неожиданный звук прервал это странное состояние. Кто-то открывал ключом входную дверь. Замок негромко щелкнул, и дверь начала медленно отворяться. Иван понял, что это Олег. Крадется, верно, думает, что отец уже спит. Как-то почти машинально Иван приглушил приемник – ему захотелось понаблюдать за сыном со стороны.
Дверь бесшумно отворилась, и на порог ступила темная, немного сутуловатая фигура пятнадцатилетнего подростка. Осторожно, чтобы не шуметь, он прикрыл дверь и стал разуваться. Сняв обувь, прошел в ванну, не включая свет – отца, сидящего в темноте на кухне, он не приметил. Зашумела вода.
Иван думал, как начать разговор. Сын был точно пьян – он понял это по его неуловимым покачиваниям, по странной неестественной неуклюжести. Нельзя было провести того, кто прежде сам приходил домой навеселе.
Нравоучения казались сейчас глупыми и неуместными. Да и его состояние, вызванное песнями и переживаниями, для этого совсем не годилось. Они дома одни – хорошая возможность поговорить по душам.
Вода в ванной перестала шуметь. Дверь ее аккуратно отворилась, и парнишка уже на цыпочках направился в свою комнату, как отец негромко окликнул его: «Олег!»
Парень вздрогнул от неожиданности, обернулся на звук. Несколько секунд он всматривался в темноту, не понимая, кто мог звать его оттуда, и не ослышался ли он. Наконец, сын произнес:
– Пап, ты, что ли?
– А кто же еще.
– А чего не спишь?
– Как чего, тебя жду.
Парень пытался не выдать свое хмельное состояние, молчал и весь напрягся, приготовившись к родительским наставлениям. Но отец не начинал нравоучений. Вместо этого он встал, включил небольшой светильник над плитой. Царившая на кухне тьма отступила, в глаза мальчишке бросились пепельница с кучей окурков, сигареты. Сизая дымка наполняла воздух.
– Накурил я тут, конечно, но ничего. Сейчас проветрим, – Иван шире отворил окно, и из него волной хлынул свежий воздух.
– С Волги тянет… – задумчиво сказал отец, посмотрев в сторону реки. Олег всё робко стоял в дверях кухни, не зная, ждать ему выговора или нет.
– Да ты садись, чего там встал-то, – Иван открыл холодильник, достал какие-то блюдца с колбасой, сыром, – перекуси пока, я чайник поставлю, – и стал действительно хлопотать с чайником.
Олег сел за стол, взял пару кусочков, проглотил их одним махом – он действительно проголодался. Сын, сказать по правде, побаивался отца. В детстве очень любил, а теперь, когда начал сам взрослеть, стал его опасаться. Тем более сейчас, когда Олег знал, что выдает себя мутным взглядом, неловкими движениями, слегка заплетающимся языком – ему было не по себе. Хотелось скорее уйти в свою комнату, сесть за компьютер или лечь в кровать. Но отец словно что-то задумал и всё не начинал приступ. Колбаса, чай… Странно – и от этого еще более было неловко.
Иван же окончательно решился затеять непростой разговор. Может, и не будет больше такой возможности. Когда они одни, когда так на это настроилась душа. Не знал только, с чего начать. Потому и брался за всякие мелочи – окно, колбаса, чай. По глазам сына он точно уже уверился, что тот слегка пьян – но это была не преграда. Может быть, даже к лучшему – проще будет достучаться. Нужно было начинать. Но с чего? Ответ подсказало радио – из него сейчас раздавались приглушенные призывы песни «В наших глазах». Иван наконец снова присел за стол.
– Олег, а вы что сейчас слушаете?
– Слушаем? – не понял неожиданного вопроса сын.
– Ну, музыку какую слушаете? Вы, молодежь, пацаны.
– Аааа, – протянул парень, – Да, разное. Рок, рэп всякий… Клубную, – сказав это, Олег растерялся, что ему, названия групп перечислять? Но отец опередил.
– Ясно. А Цоя слушаете?
– Кого?
Иван удивился даже, как можно не знать, кто такой Цой?
– Группа «Кино», Виктор Цой. Ты что, не знаешь? «Кукушка», «Звезда по имени солнце». Не слышал? – Иван крутанул колесико громкости на приемнике – оттуда громыхнуло – «В наших глазах – рождения дня!» – Что, не знаешь?
– Ааа, нет, слышал, конечно. Точно, Цой, я забыл просто, – Олег начал расслабляться. Видно, нравоучений не будет. Сейчас он отбрешется немного и пойдет к себе. Надо только подождать.
– Я сам давно не слушал, а когда-то чуть не каждый день. И знаешь, сегодня концерт его включили, и все старые песни, самые лучшие. Такие… мощные, прямо пробирают… – Иван чувствовал, что разговор как-то не клеится. Не туда куда-то идет. – Сегодня, оказалось, день его гибели… Он на машине разбился…
– Ясно, – протянул сын.
Повисла неловкая пауза. Беседа «по душам», так живо развернувшаяся было в голове у Ивана, облекалась в плоть неохотно.
– Так вот я послушал, – продолжил он всё же, – знаешь, столько вспомнил. Так же вот, как ты, поздно по улицам бродил, думал, мечтал… Слушай, Олег, а ты вот о чем мечтаешь? – эта зацепка показалась ему удачной. За что еще можно подцепить подростка, как не за его мечты?
Но Олег не цеплялся. Он с тем же немного отчужденным выражением лица отвечал:
– Да так, ни о чем.
– Как «ни о чем»? Что значит «ни о чем»? – отец не ожидал такого ответа.
– Ну, так…
– Нет, подожди, – заторопился Иван, – Вот я помню себя, таким как ты, может, чуть постарше. Я спортом тогда увлекся, боксом. И рвался драться, и мечтал. Все бои смотрел, Мухаммед Али, Джо Фрейзер. Хотел, как они, быть, чемпионом. Что-то такое же есть?
Сын, казалось, и не задумался даже:
– Да нет, пап, нет вроде такого.
– Что ж вы делаете там, на улице? Ты-то что там делаешь? – удивленно спросил Иван, начинавший уже раздражаться.
– Так, ничего. Тусуемся. Музыку слушаем, там, видосы смотрим… – несколько молодежных словечек нехотя вырвались у слегка пьяного подростка.
– Бухаете вы там, вот что вы делаете, лоботрясы! – вспылил было отец, но тут же остыл. Он разозлился скорее не на сына, а на себя, за то, что никак не мог подобрать ключи к разговору.
«Сейчас все-таки начнутся нравоучения», – подумал Олег, и ему стало даже как-то легче. Но они не начались.
– А ты кем хочешь стать-то? Кем работать? Что интересует? – начал новый приступ отец, а внутри его больно кольнуло осознание того, что он даже и не догадывается, чем увлекается, интересуется и живет его сын.
