Читать книгу: «Офицер по связям с реальностью», страница 5

– А я увидела твоё сходство с другим литературным персонажем. Мне кажется, тебе хотелось сбежать в день свадьбы через окно.

– А что это за произведение? – удивился Богдан.

– «Женитьба» Гоголя. Неужто прошло мимо тебя?

– Ты знаешь – прошло. Хоть у меня есть российский аттестат, но получен он как-то легковесно, экстерном. Так что пьесы Шекспира я знаю лучше, чем Гоголя.

The time is out of joint. -

O cursed spite

That ever I was born

To set it right, – в детстве, да и позже, меня это волновало.⁴

Я сам себе казался тем парнем, которому суждено to set it right.

– Бог с нею – с пьесой, – проигнорировала Прасковья Гамлета. – Признайся: хотелось тебе сбежать? – настаивала она.

– Мне хочется сейчас сбежать с тобой. Давай сбежим, а? Зачем мы тут сидим и говорим о чепухе?

– А мне всё время сегодня казалось, что ты разлюбил меня, – наконец выговорила Прасковья то, что хотела.

– Парасенька, родная моя, – Брови его сдвинулись, а в голосе прозвучало что-то от того вечера, когда они чуть не расстались, – ты же знаешь: это невозможно. Это единственная неизменная вещь в моей жизни. Всё может рухнуть, а это, пока я жив, останется. Жаль, что мало я тебе могу дать надёжного, но моя любовь – это то, что неизменно твоё. Это не зависит ни от чего: ни от обстоятельств, ни от событий, ни от твоего поведения – вообще ни от чего, – голос его звучал ласково и устало.

– Ты не боишься, что я загоржусь и перестану ценить? – проговорила Прасковья полушутливо.

– Тебе давно пора немного загордиться. Ты себя хронически недооцениваешь.

– А вот и наши друзья, не успели мы с тобой сбежать, – увидела Прасковья Родиона с Риной. Рина оживлённо щебетала по телефону.

Оказалось, что за Риной сейчас заедет её друг, влиятельный медиа-воротила и они куда-то поедут.

Прасковья и Рина встретились в туалете. Рина перед зеркалом точными, умелыми движениями поправляла макияж.

– Я тебе сочувствую! – приобняла она Прасковью за плечи.

– Это ещё почему? – удивилась та.

– Намучаешься ты со своим солдафоном. Скрутит он тебя в бараний рог. Увидишь!

– Ну и ладно – скрутит так скрутит! – легкомысленно ответила Прасковья и вышла из туалета.

Медиа-воротила уже шёл по проходу. Был он, на взгляд Прасковьи, старым и облезлым – лет, наверное, под пятьдесят или даже больше. Впрочем, для Прасковьи все люди после сорока сливались в одну нерасчленённую старость. Сорок, пятьдесят, шестьдесят, восемьдесят – какая разница? Рина встрепенулась, защебетала, поцеловала Прасковью, приветственно помахала мужчинам и упорхнула. С воротилой она почла за лучшее друзей не знакомить. Когда они удалялись, идя рядом, Рина на шпильках была больше, чем на полголовы выше своего престарелого кавалера. Впрочем, говорят, это нынче модно и стильно.

Все трое испытали значительное облегчение.

11.

– Ну что ж, друзья, давайте я вас отвезу, и на сегодня закончим, – проговорил Родион, решительно стаскивая с себя галстук и засовывая в карман пиджака.

Ехали долго и нудно, дойти пешком можно было бы, наверно, быстрее, но в машине был рюкзак и небольшой чемодан Богдана: не тащить же их в руках. Наконец приехали. Родион вытащил чемодан и занёс его в квартиру, намереваясь тут же уйти.

– Может быть, выпьем чаю? – предложил Богдан. – Рины нет, можно расслабиться.

– Да уж, – покачал головой Родион, – mademoiselle Рина – подлинный боец. Идеологического фронта, – он усмехнулся. – Скажите, Прасковья, она правда Ваша близкая подруга? Вы так не похожи…

– Ну, она же рассказала, что мы познакомились в процессе поступления в университет, – пояснила Прасковья. – А это что-то вроде однополчан что ли. Словом, такое не забывается. Потом, я была девочкой из провинции, из деревни, можно сказать, а она – столичная штучка. Она мне сильно помогла освоиться в Москве, правда-правда. Она мне по-своему нравится: такая энергичная, уверенная в себе, умеет заводить нужные знакомства. Меня тоже обучала нетворкингу. Я понятия не имела, что это такое. У нас в городке какой нетворкинг? И так все всех знают. Говорят, она способная журналистка. Жаль, что с Богданом у них произошло взаимное отталкивание.

– А я Вам скажу с солдатской прямотой, – возразил Родион, – дело было совсем наоборот. Он ей очень понравился, и она сильно Вам позавидовала. Потому что нельзя не завидовать девушке, заполучившей Богдана. – Прасковье не понравилось слово «заполучившей»: вроде как она его сама домогалась. Но возражать как-то глупо.

– Родька! Не пори чушь! – прикрикнул Богдан из кухни, где заваривал чай. – Парасенька, не слушай этого дурака.

– И, позавидовав, Ваша Рина поспешила обесценить в своих, прежде всего, глазах предмет своей зависти. Именно поэтому она целый вечер тролила Богдана, впрочем, без особого успеха, – невозмутимо закончил Родион.

– Ну что ж, такая гипотеза возможна, – проговорила задумчиво Прасковья, – Но как оно есть на самом деле – знать нам не дано. Человеческая природа полна загадок.

– Одну из них я разгадал, – с ироническим самодовольством произнёс Родион.

– Вот вам чай и даже какие-то конфеты. – Богдан поставил на паллету огромный белый фарфоровый чайник, белые кружки и вазочку с «коровками». – Я должен привести себя в порядок после трёхдневного пути.

– И то сказать. После общения с mademoiselle Риной необходимо провести дезактивацию, дегазацию и дезинфекцию, как после применения противником оружия массового поражения, – невозмутимо заявил Родион.

– Зря Вы так, Родион, – покачала головой Прасковья. – А то я возвращу Вам Вашу же мысль: Вам понравилась Рина, но, не надеясь на успех, Вы объявили, что виноград зелен.

– Не просто зелен, а весьма токсичен, – ухмыльнулся Родион. – Во всяком случае, абсолютно несъедобен. И вообще это не виноград, а волчьи ягоды. Знаете такие?

– Как не знать? У нас под бугром такие растут, – засмеялась Прасковья.

– Родион, а у Вас есть девушка? – неожиданно для самой себя спросила она и тут же смутилась, поскольку всегда считала этот вопрос пошлым и свойственным провинциальным пенсионеркам.

– Бог миловал, – усмехнулся Родион. – Я вообще не нахожу в себе дарования иметь, так сказать, the девушку. Я стараюсь не предъявлять к людям непомерно высоких требований. А гипотетическая the девушка должна быть одновременно умной, красивой, образованной, самодостаточной, элегантной, неназойливой, приятной собеседницей, умеющей при этом иногда и помолчать. Трудно предположить, что все эти свойства сочетаются в одном человеке, а если вдруг сочетаются, то вероятность того, что это удивительное существо обратит внимание на меня, практически равна нулю. Поэтому приходится действовать по разделению: одна умная, другая красивая, третья обладает ещё какими-нибудь приятными свойствами и дарованиями. Я узнал от одной замужней дамы, что и женщины действуют таким же манером. Меня она ценила за ненавязчивость; в последнее время я сильно усовершенствовался в этом качестве и вовсе исчез. Словом, краткий ответ на Ваш вопрос: девушки у меня нет.

Только знаете, Прасковья, – добавил он после паузы, – не говорите супругу то, что я Вам рассказал: он всё это называет «половая жизнь приматов» и говорит, что у него на это аллергия. Даже на чужие разговоры на эту тему аллергия. Так что не огорчайте его понапрасну, не обостряйте недуг.

– Что ж, не буду говорить, – недоумённо согласилась Прасковья.

Тут к ним присоединился Богдан. Он был в той самой чёрной футболке с золотыми непонятными узорами, в которой впервые встретил здесь Прасковью. Отросшие кудри тоже напомнили ту встречу. Родион ещё раз проверил, верно ли записан адрес Прасковьиных родителей, обещал быть вместе с каким-то Александром Владимировичем и наконец ушёл.

– Кто такой Александр Владимирович? – спросила Прасковья, будто это имело важное значение.

– Это мой начальник и учитель, – ответил Богдан. – Он знает меня с незапамятных времён. Мне показалось, что он сможет сыграть роль некоего старшего родственника что ли. Потом, если твоя мама захочет получить обо мне какие-то дополнительные референции – он ей их сможет дать. Меня он знает как облупленного. Пойдём допьём чай что ли…

Они сели на диван, она легла к нему на колени, физически ощущая, как он напряжён и скован. Богдан не решался даже на те скромные ласки, что бывали меж ними прежде. Его скованность передалась и ей.

– Моему отцу ты очень понравился, – проговорила Прасковья, чтобы не молчать.

– Мне он тоже очень нравится, – ответил Богдан, думая явно о другом.

– Парасенька, мне нужно сказать тебе одну вещь… собственно, об этом следовало бы сказать раньше, но так уж получилось, что…– он замолчал, глядя на неё то ли с крайней усталостью, то ли со страданием. Ей стало ужасно жалко этого красивого, уже близкого, но не понятного ей парня. Она обняла его за шею, на мгновение прижалась к груди, а потом резко встала и заявила:

– Тебе надо отдохнуть. Ложись-ка ты спать. Я сейчас приму душ и тоже лягу. Дай мне только полотенце.

Он тут же засуетился, вытащил ей здоровенное махровое полотенце шоколадного цвета, что-то рассказывал насчёт шампуня и чего-то ещё – она не поняла. В ванной разделась и принялась перед зеркалом вытаскивать из волос вплетённые туда нынче утром незабудки: вытащить их оказалось не таким уж простым делом. Наконец последняя незабудка была выплетена, и она вошла в душевую кабину. Кабина оказалась исключительно удобной. «Господи, что это с ним? Может, с ним что-то не так? А что может быть не так? Может, просто в самом деле устал? Самолёты, пересадки, смена часовых поясов – это действительно утомительно», – думала Прасковья тревожно. Текущая тёплая вода слегка успокоила, она трижды намыливалась и тщательно смывала пену. Больше делать было нечего. Она тщательнейшим образом вытерлась, высушила феном волосы, старательно причесалась лежавшей тут же щёткой обернулась полотенцем выше груди – получилось довольно соблазнительно – и босиком пошла в спальню, намереваясь нырнуть к нему под одеяло, и дело с концом. «В конце концов сейчас не викторианские времена, и современная девушка вполне может проявить инициативу, в том числе и в первую брачную ночь, – убеждала она себя. – К тому же только у таких устарелых идиотов, как мы, первая брачная ночь может быть действительно первой. Впрочем, кто его знает, мало ли что говорят и пишут…»

Пройдя три шага, что отделяли ванную от спальни, она растеряла всю свою решимость. Его она застала в постели под одеялом. Была включена только лампа, предназначенная для чтения. Она освещала угол картины, засунутой между кроватью и стеной.

– Давно хотела узнать, что это у тебя за картина? – Прасковья встала на колени на краю кровати и принялась вытаскивать картину.

– Парасенька, я завтра тебе её покажу, – проговорил он срывающимся голосом. – Иди ко мне! – он потянул её к себе. Она сбросила полотенце и откинула одеяло.

Он лежал на боку, совершенно голый, мускулистый и дивно похожий на древнегреческих атлетов, что рисовали на античных вазах тоже в профиль – почему-то ей вспомнились именно они; может, оттого что те тоже были кудрявые. А продолжением позвоночника извивался длинный, гибкий, покрытый чёрной короткой шёрсткой хвост, постепенно сужающийся к концу. Такие хвосты были у чертей из книжки про Средневековье, которую она выбрала себе в качестве подарка на день рождения.

Прасковье стало жутко, словно она попала в иное измерение. С трудом она удержала вопль ужаса.

– Так ты…ты… чёрт? – проговорила она, неловко прикрываясь только что отброшенным полотенцем. Он присел на краю кровати, уныло опустив голову и обвившись своим гибким хвостом, на конце которого она разглядела кисточку. Выходит, он может, как кот, поднимать-опускать-сгибать свой хвост, как хочет.

Приглядевшись, она поняла, что, в сущности, хвост очень красивый. И сам он – молодой, красивый, сильный. И страх стал уходить, а тело наполняться иным – желанием прикасаться, прижиматься. И мыслей никаких уже не было: при чём тут хвост, когда вот он, рядом – молодой мускулистый красавец, к тому же, по какому-то изумительному стечению обстоятельств, её собственный муж, о чём в её ридикюле с незабудками лежит государственное свидетельство, сложенное в четыре раза. Она погладила его хвост. Он был покрыт коротенькой чёрной нежнейшей шёрсткой, как нос кота Насилия. Она провела рукой по всей длине хвоста, затем поднесла его к губам и поцеловала. А потом прижалась к его груди, тоже покрытой приятной вьющейся шёрсткой. И тут же почувствовала его мускулистые руки, всё его большое, сильное, мужское естество, которого наконец дождалось её белое и пышное.

– Любимая моя, сахарная!

«Сахарная – это что-то из Лескова, купчиха какая-нибудь», – промелькнуло в мозгу по привычке мыслить цитатами. А потом всё накрыла весёлая, наглая радость общения молодых и жадных друг до друга тел.

Она была не просто неопытна – она была девушкой, но какая-то неведомая сила вела её, и она точно знала, что нужно делать, чтобы доставить ему и, разумеется, себе! себе! как можно больше удовольствия. Она слышала, что в первый раз бывает больно, но больно не было, а было – изумительно.

Потом лежали рядом, откинувшись на подушке. Он был ошеломлён, даже, кажется, подавлен.

– Не бросай меня! – прошептал он ей куда-то в шею. Ей показалось, что на плече у неё стало влажно. Неужели он плачет? И та самая сила, что вела её, подсказала: не показывать виду! Не замечать!

– Зачем мне тебя бросать? – она положила голову ему на грудь, на самую шёрстку. Шёрстка была тёмная и кудрявилась, как его волосы. – Я тебя люблю. И всегда буду любить.

От всего пережитого хотелось спать. Она пристроилась к его плечу и начала падать-падать-падать куда-то в глубину.

– Ясочка моя, родная моя девочка, – слышала она сквозь сон. Кажется, и он тоже заснул, хотя был ещё только ранний вечер.

12.

Проснувшись поутру, она не нашла молодого мужа рядом. Он сидел у стола в широких стильных красных шортах в мелкий белый цветочек и что-то торопливо писал на ноутбуке. Хвоста не было видно, словно и не было его вовсе. Может он ей приснился?

– Красавица моя проснулась! – обнял он её. – А я, знаешь, привык рано… Когда надо что-то написать – встаю в пять, только утром и соображаю полноценно, потом одна суета. Сейчас только два предложения закончу – и сделаю кофе. Прости ради бога.

– Да я сама сделаю! – сказала Прасковья. Заглянула в чулан, нашла, где лежат его легендарные правильно сложенные рубашки, спросила:

– Можно я возьму твою рубашку: у меня халата нет.

– Конечно, – отозвался он рассеянно.

Надела белую льняную рубашку с коротким рукавом, которая вполне сошла за мини-халат, и пошла на кухню. Так началась их семейная жизнь.

Открыла все шкафчики, поняла, где что лежит. Очень опрятно, порядливо и пустовато – это её с самого начала изумляло. Нашла крупу «Пять злаков» и долгоиграющее молоко. Значит, он ест кашу. Понятно, он месяц с лишним отсутствовал, поэтому почти никакой еды и нет. Вообще-то она могла что-нибудь купить. Мама права: не слишком-то она хозяйственна. Ну ладно, вперёд будет внимательнее. Нашла кастрюлю и стала варить. Хотела спросить, добавлять ли сахара, но решила не беспокоить попусту и добавила чуть-чуть.

Каша вызвала непропорциональный восторг. Он целовал её руки, а потом и всё остальное. Они стояли на кухне и целовались. Потом лежали в постели и тоже целовались. Надо ехать к родителям, праздновать свадьбу, а – не хотелось. Остаться бы тут, потом пойти побродить по городу. На плечах его, когда он поднимал руки, возникали прелестные складочки, покрытые шёрсткой. Она не удержалась и куснула одну такую складочку.

– Ого! Да ты хищница! – воскликнул он со смесью страха и восторга.

– А то! – победительно ответствовала она.

Остывшую кашу подогрели в микроволновке, затем он сказал:

– Парасенька! Я, наверное, должен что-то объяснить, но я не могу собраться с мыслями. Ты, может быть, сама спросишь… Я только одно скажу. Это пункт первый, даже нулевой. Я тебя люблю. И хочу быть всегда с тобой. Я всегда мечтал о тебе, и ты – пришла. Вот именно такая, как я мечтал. Точь-в-точь. Я тебя именно такой представлял.

«Варвара Андреевна, когда еще я был очень молод, я составил себе идеал женщины, которую я полюблю и которую я буду счастлив назвать своею женой. Я прожил длинную жизнь и теперь в первый раз встретил в вас то, чего искал. Я люблю вас и предлагаю вам руку», – немедленно вспомнила внучка и дочка учительниц литературы.

Вдруг, словно отвечая на её мысль, он сказал:

– Это не литературщина – это правда. Я тебя именно такой ждал и представлял. Я очень хочу, чтобы тебе было хорошо, – продолжал Богдан. – Чтоб ты была счастлива, чтобы делала то, что тебе нравится, чтобы сделала карьеру – ты этого заслуживаешь. – При упоминании о карьере Прасковья тяжело вздохнула. Он заметил и взял её за обе руки:

– Увидишь, тебя ждёт большая карьера. Ты пока сама себя не знаешь. А теперь спрашивай, что смогу – отвечу.

Прасковья потёрлась лбом об его лоб.

– Любимый мой! Ты – мой, это тоже пункт первый. Но всё же объясни: кто ты? – она провела ладонью по его щеке, ставшей за ночь более шершавой: он ещё не побрился.

– Объясни мне: кто ты? – повторила Прасковья.

– Nun gut, wer bist du denn?

Ein Teil von jener Kraft,

Die stets das Böse will

Und stets das Gute schafft, – задумчиво продекламировал Богдан.

– Я немецкий учила один семестр и ни фига не выучила, – слегка поморщилась Прасковья.

– «…Так кто ж ты, наконец?

– Я – часть той силы,

Что вечно хочет зла

И вечно совершает благо», – послушно перевёл Богдан.

– Это из Булгакова? – припомнила Прасковья.

– Дался вам, интеллигентам, этот Булгаков! – не слишком весело рассмеялся Богдан. – Повезло парню, сам Сталин его отпиарил. А то бы сегодня о нём и не вспомнили. Это Гёте. Фауст.

– Так что же, выходит, ты и впрямь чёрт? Мефистофель ведь был чёртом. Значит, они – есть? И не только в книжке про Средневековье?

– Как видишь, – сокрушённо ответствовал Богдан.

– И много вас? Как это вообще устроено? – настаивала Прасковья.

– Хорошо, попробую объяснить. Ты знаешь, что такое «катехон»?

– Очень приблизительно. Это, кажется, значит «удерживающий». Это что-то из учения старца Филофея о Москве-Третьем Риме, сколь я помню. А удерживает этот самый катехон вроде как от конца света, – припомнила Прасковья.

– «Сейчас видно отличницу», – сказали бы твои классики XIX века.– Рина меня не обманула.

– Я и вправду отличница, – с удивлением пожала плечами Прасковья, – но при чём тут это?

– А вот при чём. Мир от конца света должен был удерживать православный царь – Василевс, глава Византийской империи. Он и есть, или, точнее, был – катехон – удерживающий. После падения Царьграда, Второго Рима, эта роль перешла к русскому царю и соответственно к России. Отсюда и учение старца Филофея о Москве – Третьем Риме.

Ну а что было дальше – ты сама знаешь. Православный царь в 1917 г. дезертировал. Отрёкся. Слился. Самоликвидировался. Сложил с себя полномочия царя, а заодно и катехона. Поэтому я лично, против нынешнего тренда, не нахожу ничего умилительного в фигуре Николая II. Обыкновенный дезертир. Дезертировал за три шага до победы.

– А что он мог сделать? – возразила Прасковья. – Говорят, что его отречение было фальсифицировано. Как выразился бы Трамп, fake … как «отречение»?

– abdication, – подсказал Богдан, чуть наморщив лоб.

– Ну вот, если так – он ничего не мог сделать, – зачем-то настаивала Прасковья.

– Я не знаю, что он мог сделать, но что-то сделать можно всегда. Он, в конце концов, русский офицер помимо прочего. Он должен был бороться до конца. С пистолетом, с автоматом или как там … с мосинской винтовкой. Но не сдаваться. Так что он заслужил свою судьбу. Уклонение от долга наказуемо.

– Есть мнение, что он беспокоился о семье. Пытался спасти семью.

– Это его не извиняет. В некотором смысле даже напротив, – настаивал Богдан. – Этот умилительный семьянин и святой страстотерпец породил неисчислимое количество других страстотерпцев, по всей русской земле.

– Предположим, – не стала спорить Прасковья. – А что случилось дальше с катехоном?

– А дальше были неисчислимые бедствия, потоки крови, мог легко случиться и конец света, и вот тогда роль катехона взял на себя … да-да, ты правильно поняла – Диавол. А что делать? Если ты не выполняешь своих обязанностей, их подхватывает кто-то другой. И выполняет по-своему, как может или как находит нужным. И, разумеется, действует в своих интересах. Именно так происходит и в истории, и в менеджменте, и в быту – везде.

Прасковья сидела и озадаченно смотрела на пачку молока. Она уже несколько раз прочитала все надписи и начинала их читать снова и снова. С того утра она твёрдо помнит энергетическую ценность ста граммов молока жирностью 2,5%.

– Продолжай, пожалуйста, – проговорила она с усилием.

– Продолжаю. Наш Светоносный Отец…

– Кто-кто? – не поняла Прасковья.

– Люцефер – это ведь и значит «светоносный», – пояснил Богдан. – Так вот Наш Светоносный Отец создал разветвлённую тайную рать для исполнения этой задачи – удержания равновесия. Можно сказать, удержания мира от падения в тартарары. Это военизированная организация, охватывающая весь мир, со своей строгой дисциплиной и иерархией. У нас есть земные родители, но есть и общий Светоносный Отец.

Вообще-то черти на земле были и раньше. Но до двадцатого века чертовской работы требовалось меньше. Достаточно сказать, что всю Британию с колониями обслуживало семь человек. В смысле – семь чертей. Для сегодняшнего дня – смешная величина. А тогда – обходились. Сколько нас сейчас, как всё это устроено – я в деталях не знаю.

– Почему не знаешь? – удивилась Прасковья. За время знакомства с Богданом она не раз изумлялась обширности его познаний по самым разным вопросам, которые он ненароком обнаруживал.

– «В чинах мы небольших», – процитировал Богдан «Горе от ума»: вероятно, его он твёрдо освоил в процессе получения российского аттестата. – Как во всякой тайной и военной организации, у нас каждый знает только то, что ему положено по службе. И тех, с кем приказано взаимодействовать.

– И какой же у тебя чин? – спросила Прасковья.

– По званию я, пожалуй, капитан – по меркам Российской Армии. – А должность у меня – можешь смеяться – называется «офицер по связям с реальностью». Впрочем, название должности очень условно.

Прасковье не хотелось смеяться. Всё это было бы забавно, если б перед нею не сидел её собственный муж, у которого есть его собственный чертовский хвост.

– И как они, или он, отец ваш небесный – я хотела сказать: светоносный, удерживает мир от погибели?

– Отличный вопрос! – поощрил Богдан. – В его интонациях появилось что-то лекторское. «Как знать: может, он для начинающих чертят проводит курс молодого бойца», – предположила про себя Прасковья.

– Так вот, как Светоносный Отец наш удерживает мир от гибели? – продолжал Богдан. – Он, и мы все, кто ему служит, делаем всегда одно и то же, хотя по внешности это кажется очень разным и даже противоречащим одно другому.

– Что же это?

– Сейчас расскажу.

Мы всегда играем против того, кто в данный момент усиливается. И за того, кто в данный момент слабее. То есть мы не даём никому, никакой силе стать единовластным гегемоном. Ну, примерно так, как вели себя Соединённые Штаты накануне Второй мировой войны. Там, сколь я помню, даже было принято и проведено через Конгресс решение Рузвельта: если нападёт Советский Союз – будем поддерживать Германию, если Германия – будем играть на стороне Советского Союза. Это вполне дьявольский стиль. Этим, кстати, объясняется, почему Сталин накануне войны так панически боялся провокации: не хотел иметь против себя Америку. Вот и мы примерно так действуем. Этим, впрочем, сходство и исчерпывается: Штаты как раз хотели стать единовластным гегемоном, и для этого им было нужно, чтобы Германия и СССР боролись как можно дольше и максимально истощили друг друга. А вот задача Светоносного Отца – именно поддержание равновесия.

– А что конкретно вы делаете? – Прасковье становилось подлинно интересно, хотя голова пухла от обилия новизны.

– Методы разные. В первую очередь внушаем ложные идеи. Это самый общий и универсальный приём – ложные идеи. Знаешь выражение «чёрт попутал» – это совершенно не художественный образ, не метафора: мы именно так и делаем.

Сажаем на ложный информпоток. Люди смотрят и видят совершенно не то, что есть на самом деле. Например, в 80-х годах прошлого века нам удалось убедить советских руководителей в том, что советская экономика в страшном кризисе и единственный способ спастись – это сдаться Западу. Но это всё делало старшее поколение рати Светоносного Отца. А моё поколение в последнее время ослабляло Запад, который с падением Советского Союза несоразмерно усилился. Мы превращаем их людей в расслабленных паралитиков, которые любят инвалидов и извращенцев. Искренне, заметь, любят. И мало-помалу в них и превращаются.

– Выходит, это вы загробили Советский Союз. А зачем? – озадаченно проговорила Прасковья.

– Это было задолго до меня. Вероятно, наш Светоносный Отец решил, что он слишком усиливается и это становится опасным.

– А где ваша штаб-квартира или как это называется – в Америке?

– Нет, не в Америке. Центральный аппарат – там, внизу. Примерно сто километров от поверхности.

– А как же вас не обнаружили? – удивилась Прасковья. – Ведь ведутся какие-то исследования глубин Земли…

– Сколько-нибудь внятные представления о том, что там, внизу, у науки есть о глубине … ну, до пятидесяти километров. А наше начальство – поглубже. Но это центральный аппарат. Там работают особые, глубинные черти. Хотя и нас туда иногда приглашают. Например, вручение аттестатов об окончании чертовской школы происходит там.

– А ты там был? – с острым любопытством спросила Прасковья. – Как там?

– Всего два раза. А как… да ничего особенного, слегка смахивает на метро.

– А как там едят? Откуда берут еду? Привозят с поверхности?

– Там не едят в здешнем смысле. Помню, нам давали таблетку и стакан воды. Растворяешь таблетку, вроде шипучего аспирина, и выпиваешь. На сутки этого хватает.

А как устроена поверхностная структура – в подробностях рассказать, прости, не могу. Могу сказать, что действует тут настоящая интербригада – всякой твари по паре. При этом у нас подлинно «нет ни эллина, ни иудея» – у нас другая классификация. Очень много полиглотов и есть прикладные лингвисты – специалисты по распознаванию речи, переводу, атрибуции текстов, психолингвистике, теории речевого воздействия. Похоже, лучшие программисты и, разумеется, хакеры – у нас. Между прочим, наш свидетель Родион – изобретательнейший хакер; с детства этим делом занимается. Я тоже кое-что могу в этом роде, но мне до него далеко.

Тебе может быть ещё любопытно, что у нас нет разделения на гуманитариев и технарей – мы то и другое одновременно. Техническими средствами мы решаем гуманитарные задачи. Так что известный анекдот про то, что в раю климат хороший, а в аду – общество интересное – очень правильный. Наверное, чем-то подобным был Коминтерн – весьма чертовская контора. – Он улыбнулся, но глаза были грустные, задумчивые. – Я как-то прочёл у Бердяева: по его мнению, Коминтерн – это некий современный извод идеи Москвы-Третьего Рима. У него была хорошая интуиция.