Читать книгу: «Офицер по связям с реальностью», страница 2

3.

По дороге до Театральной площади он был задумчив и против обыкновения почти не смотрел на неё. Что-то мгновенно и непонятно сломалось в той дружески-непринуждённой атмосфере, в которой всегда проходили их встречи. «Надоела я ему что ли?» – Прасковье вдруг стало пусто, холодно и страшно, но она тут же разозлилась на себя за этот страх. «Ну и фиг с ним, не больно-то и нужен», – подумала горделиво и заторопилась к метро. Наскоро простилась и метнулась к эскалатору. Спустилась к станции «Охотный Ряд» и уехала восвояси. А он, надо полагать, пошёл к себе домой.

Их, с позволения сказать, роман разворачивался на маленьком пятачке в самом Центре, где магазины настолько дорогие, что это скорее не магазины, а музеи, квартиры за десятки, а может, и сотни миллионов (Прасковья не отличала десятки миллионов от сотен, для неё это было вроде световых лет – нечто необозримое умом), а счастливые обитатели ходят пешком и даже не подозревают о существовании какого-нибудь Очакова или Новокосина. Они не живут в общаге, не варят гречку на общей кухне, не ездят на электричках, разве что изредка на метро, да и то пару остановок, не больше. Нет, не Прасковьино это место. Она, «Прасковья из Подмосковья», как звали её на курсе, могла быть тут гостьей, прохожей, экскурсанткой, но не жительницей.

Жительницей она была в своём старинном городке на окраине области, где больше века стоит их домик с настоящей печкой, которую никто не топит, потому что, слава Богу, уже давно провели газ, и отапливаются им. Печку используют только для сжигания коробок, бумажных обёрток и всякого горючего хлама. Разве что в очень холодные зимы слегка подтапливают.

Однажды в печи она сожгла написанные ещё в школе сказки, когда поняла, что всё это чушь и никому не нужно. Писала она от руки в тетради; потом не раз жалела той тетрадки с надписью «по химии». Рассказала об этом Богдану: она незаметно для себя привыкла всё рассказывать Богдану. Тот ответил, что Карамзин говорил кому-то, будто свой замечательный слог выработал благодаря камину: писал и сжигал, и опять писал. Да и сама Прасковья читала, что Гоголь советовал авторам переписывать текст восемь раз. Восемь! От руки! Ну, на то он и Гоголь. А сегодня всё одноразовое: пишут за один раз, читают один раз (это ещё хорошо); стаканы, девушки и книги – всё одноразовое: сплошной прогресс и дивное удобство.

Лет тридцать назад отец своими руками возвёл на заднем дворе кирпичную пристройку, и там поместились все дары цивилизации: АГВ, ванная с душем, туалет, кухня, стиральная машина. Тогда потратили все сбережения на это предприятие. И хорошо, что потратили: очень скоро от них всё равно ничего бы не осталось, их бы напрочь сожрали гайдаровские реформы. А теперь остались удобства. Правда, неказистые по нынешнему времени, да и чинить приходится то и дело, но на то отец – учитель труда.

Пройдёт совсем немного времени, произойдёт фазовый переход – и старая рухлядь превратится в престижный винтаж, о котором любит писать Ринин журнал. Может, тогда они развернут скатанный в трубу и скромно стоящий в углу ковёр люберецкой фабрики, который купила ещё прабабушка. Рассказывали, что до Прасковьина рождения он висел на стенке и в новый год к нему пришпиливали английскими булавками елочные гирлянды из лампочек. Потом ковёр понизили в статусе и положили на пол, и она, Прасковья, в малолетстве играла на нём. А потом и вовсе убрали: стало модно презирать и почти ненавидеть ковры за совковость и отсталость. Мама и бабушка говорили, что гоняться за модой – глупо и им всё это совершенно неважно, но мода, вероятно, действует и на тех, кто за ней не гоняется. Между прочим, недавно она прочла в Ринином атмосферном журнале, что советские ковры снова модны и престижны.

Она ехала по красной линии в общагу и ей ужасно захотелось домой: вот получит диплом – и немедля туда. И перестать думать о Богдане: надоела – так надоела. «Так всё и должно было кончиться, и хорошо, что кончилось», – говорила самой себе. Не хватало ей стать тётей Зиной №2. Не будет ему звонить. Впрочем, она и прежде почти никогда не звонила, разве что для уточнения времени и места встречи, а так – инициатива всегда была его.

Бабушкину мудрость, что девушка должна быть скромной и гордой из неё не выбила даже Москва. Даже журфак, где несколько лет назад девицы выпустили календарь с самими собой в полуголом виде. Вроде как это было приурочено к визиту некого высокого лица, которое в итоге не приехало. Потом долго тянулась сопля о профессиональной этике журналиста, то, сё… Потом забылось: всё на свете забывается, сенсации – даже быстрее прочего.

Нет-нет, Прасковья не осуждала журналистскую обнажёнку, вовсе нет. Понять можно всех, и нагих чаровниц, разумеется, тоже. Но это уж совсем крик отчаяния. А, с другой стороны, что делать? Чем и сколько может нынче заработать молодая девушка с гуманитарным образованием, помимо Пятёрочки и Макдональдса? «Пятнадцать копеек в день, сударь, не заработает, если честна и не имеет особых талантов, да и то рук не покладая работавши!», – на автомате вспомнила внучка и дочка учительниц литературы слова Мармеладова.

Так что, может, они и правы, эти девицы… Рина учила: мы, журналистки, – по нынешним временам самые востребованные профессионалки. Не в качестве журналистов, конечно, востребованы: эти-то сто лет никому не нужны, исчезни девять десятых – никто и не заметит. Дело в другом: состоятельные мужчины, по-теперешнему – «статусные», ныне всё чаще берут в содержанки журналисток. Когда-то в незапамятные времена брали танцовщиц, потом актрис, певичек там всяких, потом, в 90-е, бандюки предпочитали топ-моделей, а теперь вот, якобы, журналисток. Особенно телеведущих. Рина давала понять, что ей ничего не стоит пристроиться и в телеведущие, и в светские подруги богатого и знаменитого, но – не хочет. Чего хочет? «Увидишь» – таинственно заводила она глаза вверх. Глаза вверх по НЛП значит враньё; впрочем, может, Прасковья что-то путает, по НЛП она закончила только половину курса, на вторую половину не случилось денег: рассчитывала на гонорар, но не заплатили. Однако, как всегда бывало в момент упадка, Ринина мудрость снова казалась ценной.

«Ну и ладно, – думала Прасковья. – У всякого свой путь. Вернусь домой, буду работать в своей школе, преподавать литературу, мама говорила: как раз нужен учитель русского-литературы». Одновременно станет вести кружок журналистики и работать в газете «Гласность», в анамнезе «Знамя коммунизма», писать заметки, воспевать велемудрые деяния главы администрации и его ленинскую скромность. Рассказывали, что глава администрации требует, чтобы в каждом номере была его фотография и что он сделал для людей.

Вообще-то она ещё в школе писала вполне годные заметки, и их охотно публиковала та самая «Гласность»: про каток, про раздельный сбор мусора, про историю родной улицы, но теперь заметки, наверное, будут лучше – после шести-то лет обучения. Кстати, про историю улиц надо бы продолжить. К тому же вроде намечается районное телевидение. Оно и прежде было, а теперь вроде будет что-то более значительное и современное. Цифровое – не иначе.

Ничего, прорвёмся! Будет всем рассказывать, что утомилась столицей: транспорт, пробки, по три часа в день в дороге, толпа, каменный мешок, дышать нечем, особенно в Центре. В Центре вообще жить невозможно – абсолютно антигуманная среда. Так что Богдан может скучать сколько ему угодно, она не пропадёт. Ей на мгновение захотелось выбросить книжку в красивом бумажном пакете, куда был вставлен ещё и букет. Но не выбросила: во-первых, некуда, а во-вторых, как можно выбросить красивую, ценную книжку? Мало ли, что её подарил Богдан…

При чём тут Богдан, в конце концов? Просто знакомый, да и всё тут. «Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?» – услужливо подсунула память из «Анны Карениной». «Ну разумеется, нет, не было и не может быть никаких отношений!» – твёрдо сказала себе Прасковья.

Да и он никогда ничего и не предлагал. Даже соблазнить не пытался. Разве что на катке однажды как будто поцеловать был готов, да и то раздумал.

Было это ещё зимой, в Измайлове. Богдан, заметив, что Прасковья катается довольно прилично, вовлекал её во всё более рискованные фигуры. Она потеряла равновесие на повороте и едва не шандарахнулась со всего размаха. Он ловко подхватил её, и она не упала. На пару секунд Прасковья оказалась в его объятьях, ощутила сильные руки, увидела близко-близко голубые глаза и чётко очерченные губы. В этом было что-то от старинного романа, она, впрочем, не могла сообразить – какого именно, но определённо в этой сцене было что-то литературное. Может, Куприн «Юнкера»? Там тоже есть сцена на катке. Где ещё есть каток? Ну, в «Анне Карениной», естественно, но там не до поцелуев. А вот на измайловском катке поцелуй почти случился. Их губы были совсем близко, Прасковье вдруг захотелось, чтобы он поцеловал её, но вместо этого он в ту же секунду её отпустил, сказав что-то абсолютно нейтральное, вроде: «Не бойся, я тебя поймаю». Она почувствовала себя оскорблённой. А он словно и не заметил ничего и как ни в чём ни бывало продолжал вести партию хорошего друга. Ну что ж, не нужна – так не нужна. Слава Богу, что не влюбилась. Ещё не хватало! И всё-таки внутри была пустота и холод, как летом в подполе. За этот внутренний холод она злилась на себя и старалась презирать Богдана, особенно раздражаясь тем, что презирать его было решительно не за что.

4.

Он позвонил едва она вышла из метро:

– Я так соскучился, – сказал он каким-то не знакомым ей голосом. Не только голос – и смысл непривычный: он никогда не говорил о чувствах. – Ты так быстро убежала…

– Мне тут кое-что сделать ещё надо, – тоном непробиваемой дружбы ответила Прасковья.

– Ты придёшь ко мне? – спросил он тем же странным голосом.

– Ну, конечно, мы встретимся, – Прасковью всё больше удивлял его тон. – Только завтра я занята: у меня встреча насчёт работы.

– А послезавтра я занят, – огорчился Богдан. – Давай в четверг. Приходи ко мне в гости. Придёшь? – спросил он тем самым, незнакомым, голосом. – Я мясо пожарю, – он говорил уже как обычно.

– При…ду, – озадаченно ответила Прасковья. «А зачем?» – засомневалась тут же. И внутренне махнула рукой: будь что будет.

– Отлично! Сейчас позвоню мяснику, закажу самые сочные стейки, – обрадовался Богдан.

Прасковья не обманула: ей, в самом деле, как будто предложили работу. На радио. Находить людей для спора по какому-нибудь важному вопросу. Для начала – просто созваниваться с ними, а потом встречать «гостей» и вести их наверх. В этой функции был привкус оскорбительности. Помещалась эта контора на задах промзоны, куда ещё фиг доедешь. Как всё-таки необъятна Москва! Вроде прожила в ней почти шесть лет, а всё удивительно. Даже и не подозревала о существовании этого района. Насчёт денег – как-то уклончиво: очевидно, на съём квартиры не хватит. Но твёрдого «нет» она не ответила – сказала: подумает.

А чего думать? У себя дома хоть житьё бесплатное, и мама всяко супцу плеснёт. А тётя Зина ещё и постирает-погладит. Зина очень любила Прасковью, хотя виду не подавала и обращение имела суровое. Но при этом старалась сделать «добренькое»: постирать руками в шампуне шерстяной свитер и разложить на полу на полотенце, связать варежки под цвет берета, укоротить джинсы. Была Прасковья Зине вроде дочки – за неимением своих детей. Зина и статьи Прасковьины собирала в коробке из-под сапог. Гордилась. Но вслух говорила: во всём должен быть порядок. Коробка, обклеенная остатками обоев брусничного цвета, теми же самыми, что стены, стояла в готовности на комоде. Вот возьмёт коробку и отправится наниматься в «Гласность».

Прасковье остро захотелось стряхнуть с себя Москву, МГУ, журфак, все пустые хлопоты и надежды, с этим связанные, и – в родной городок. «А ты мне, улица родная, и в непогоду дорога!». Была в стародавние времена такая советская песня.

Однако через два дня после того, как твёрдо решила возвращаться в свой городок, поехала к Богдану в гости. Она понятия не имела, где он живёт, один или с кем-то – в общем, ничего не знала. За время знакомства они обсудили множество философских, исторических, геополитических, экономических и разных других вопросов, а вот о простом и житейском как-то не говорили. Она, в сущности, ничего о нём не знает. Вернее так: знает, и в подробностях, как он относится к Игнатию Лойоле и почему не любит Блока, которого ценит она. А вот где и как живёт – не знает. Вот теперь и узнает. Богдан дал адрес, она вбила в Яндекс и отправилась. Воображался солидный сталинский дом, может, даже с аркой до третьего этажа, послевоенной постройки. Такие ей очень нравились. Наверное, в тогдашней архитектуре это была аллюзия на триумфальную арку. Может, у него папа был генерал. Или лучше дедушка – да, пускай будет дедушка-генерал, герой Великой Отечественной войны. Правда, он об этом никогда не говорил, но ей так хотелось думать. Знала только, что отец его был военным и родители его погибли в какой-то авиакатастрофе в горячей точке.

Оказалось иное: древний, довольно облупленный, но очень крепкий дом в Китай-городе. Даже с улицы видно, какие толстенные стены. Рядом несколько похожих домов, напротив – садик с лавочками. Деревья уже вот-вот распустятся. «Жаль, нет сирени», – подумала мимолётно: она любила сирень, у них было общим счётом пять сортов, а уж сколько кустов – никто и не считал. На одном кусте отец привил целых три сорта. Получилось интересно: один куст, а на нём белые, сиреневые и чернильно-фиолетовые цветы. Здесь такая сирень была бы очень кстати. Прасковья никогда не бывала в этом районе, хотя странно: на первом курсе много бродила по Центру, особенно по переулкам.

Позвонила Богдану. Он тотчас выбежал. Красивый, в чёрной майке с золотой непонятной эмблемой и в резиновых сабо Crocs. Прасковья, верная Рининой мудрости, сразу взглянула на ноги и тотчас поняла: именно Crocs, а не что другое. Не бог весть какая дороговизна, но Прасковья себе не купила для хождения в общежитский душ. Зачем? Если можно в три раза дешевле.

– Пойдём! – Богдан словно слегка задыхался. Отросшие кудри его растрепались, щёки чуть раскраснелись и казался он совсем молодым.

Квартира оказалась на первом этаже, вход со двора, притом только в его квартиру. А с улицы – есть и нормальный подъезд, хотя и обшарпанный: там другие квартиры. Получалось, что у Богдана вроде как отдельный домик, даже с собственным малюсеньким двориком.

Квартира поразила Прасковью непохожестью на все дотоле виданные и одновременно сходством с родным домом. Стены – настоящий древний кирпич, вроде как в стейк-хаусе, где отмечали её день рождения. Электропроводка – поверху, как у них в доме. Полы – деревянные доски, тоже как у них. Только у них крашенные в коричневый цвет, а у Богдана – некрашеное дерево. Печка. Но не белёная, как у них, а покрытая белым кафелем.

– Действующая? – спросила Прасковья.

– Конечно, – кивнул Богдан.

При этом кухня по нынешней моде совмещена с гостиной. Гостиная, впрочем, совсем небольшая. А может, так кажется из-за тёмных кирпичных стен. В качестве журнального столика – две паллеты, поставленные одна на другую и окрашенные в белый цвет.

– Сам красил? – спросила Прасковья.

– Это мой приятель притащил и окрасил, – улыбнулся Богдан. – Надоедят – пойдут на дрова. Ты располагайся, руки помыть – там, а я пойду жарить стейки: это быстро, минут десять.

Прасковья села на диван, не обнаружила на паллетах ничего достопримечательного и пошла побродить по квартире. Кстати, и руки помыть. Туалет с узким окном и старым, рассохшимся шкафом. А ванны нет – только душевая кабина, как у неё в родительском доме, впрочем, кабина очень просторная. Сливной бачок наверху, для слива надо дёргать цепочку. Очень чисто. Интересно, у него всегда так чисто или ради визита дамы?

Квартира не велика, но впечатляет ухоженностью и приятной пустоватостью: ни одной лишней вещи. Ничего похожего на холостяцкое логово. На стене гостиной две репродукции Кустодиева – Масленица и что-то из провинциального быта. Очень похоже на её родной городок. Поскребла картину ногтем: настоящая живописная копия. Если на заказ, дорого, наверное. Забрела в спальню. Там – широкий матрас на ножках, накрытый клетчатым жёлто-рыже-коричневым пледом, за ним на полу тоже картина, повёрнутая лицом к стенке. А выше картины – небольшое окно, выходящее во двор, который не успела разглядеть, когда шли. Выглянула. Двор замкнутый, с маленькой клумбой, обрамлённой кирпичами, поставленными углом вверх. На клумбочке крокусы и готовые цвести тюльпаны. Оконная рама не пластмассовая, а деревянная, старинная, с форточкой. При этом не развалина, а вполне хорошая и опрятная, окрашенная ярко-белой масляной краской. Кусок комнаты отгорожен тёмно-серой клеёнчатой занавеской со стильными дырками, обрамлёнными золотистым металлом. Сквозь дырки пропущена штанга, на которой и висит занавеска. Вероятно, это и есть та самая гардеробная, без которой Рина, по её словам, просто не представляет себе жизни. А на самом деле, обыкновенный чулан. Быстренько убралась из спальни: неудобно всё-таки лезть к чужому человеку в опочивальню без приглашения.

Рядом ещё дверь, ведущая неизвестно куда. Прасковья заглянула: то ли сарай, то ли чулан огромного размера с двумя немытыми окнами. Похоже, место это никто никогда не ремонтировал.

Рядом со спальней – кабинетик: скорее всего, когда-то это была единая комната в два окна, впоследствии разгороженная. Перегородка оклеена зелёными обоями в мелкий цветочек. Прасковья села в необычайно удобное крутящееся рабочее кресло. Кожаное и наверняка очень дорогое. Кожа – рыжая и словно слегка мятая. Пожалуй, самая породистая вещь во всей квартире. Интересно, что сказала бы Рина? Стол, похоже, старинный, а попросту говоря – очень старый, довольно обшарпанный, кое-где поцарапанный. Рядом стеллаж с книгами, забавный, самодельный: стойки из старой, местами ржавой водопроводной трубы и доски-полки. Стеллаж был заполнен разномастными книгами и уходил вверх, а потолки тут высокие. Удивительно, но у них дома почти такой же стеллаж. Сделал отец в незапамятные времена. Прасковья стала рассматривать книги. Мама говорит, что человека лучше всего характеризует его библиотека. Или её отсутствие, как ныне всё чаще случается.

Потом за книги принялася.

Сперва ей было не до них,

Но показался выбор их

Ей странен. Чтенью предалася

Прасковья жадною душой;

И ей открылся мир иной, – иронически продекламировала она самой себе.

Однако нет, мир иной не открылся, хотя выбор, конечно, очень странный: книжки были на самых разных языках, иные даже на арабской вязи, которые надо листать наоборот, с конца. А по-русски – статистические справочники, что-то по программированию. Ещё по программированию – уже на английском. Из знакомых – дореволюционное издание Ле Бона «Психология масс», Токвиль по-французски; она не сразу сообразила, что Tocqueville – это и есть Токвиль, автор читанной когда-то «Демократии в Америке». Но тут был «Старый режим и революция»; этого она не читала, хотя, конечно, слышала. Потом словари Даля и Ушакова в четырёх томах, да ещё дореволюционное собрание сочинений Карамзина с ятями и твёрдыми знаками. Остальное – незнакомое. Что-то знакомое, может быть, было ещё – выше, но не на кресло же становиться, а ни табуретки, ни лестницы не было. «Лорда Байрона портрет» тоже отсутствовал. Вместо него висела фотография мужчины в стиле 30-х годов, в круглых, по тогдашней моде, очках. Из лордов присутствовал лорд Кёрзон, вице-король Индии – в виде биографической книги на английском.

За окном нарисовался абсолютно чёрный, крупный и очень пушистый котяра. Прасковья открыла окно, и кот не торопясь, изящным кошачьим движением ступил на подоконник и улёгся на нём, обогнув себя хвостом.

Из кухни меж тем уже доносился неповторимый дух жареного мяса, от которого текли слюнки. В дверях возник Богдан:

– Кушать подано!

Кот без суеты соскочил с подоконника и пошёл вслед за хозяином. Запрыгнул на паллеты, улёгся.

– Это мой кот Насилий, – представил Богдан.

– Насилий? Какое двусмысленное имя! – засмеялась Прасковья.

– Совершенно не двусмысленное – вполне односмысленное. – Раньше его звали Василием, Васькой. Он ко мне сам пришёл, ну я и назвал его Васькой. Мы с ним подружились.

И вот однажды неурочный звонок в дверь, открываю – разгневанная соседка. Заявляет, что мой Василий изнасиловал, именно так: изнасиловал, её породистую кошечку и теперь она принесёт беспородных котят. Я всячески извинялся и каялся за дурное воспитание кота, на следующий день в качестве алиментов купил целый ящик корма «Феликс». Однако скандал в благородном семействе закончился неожиданно счастливо: котята-бастарды оказались такими красавцами, что моя Наталья Владимировна распродала их в качестве породистых – какой-то новой породы. Именно не раздала, а продала. Мне предлагала задаром одного: якобы мне, как владельцу кота, полагается один из приплода. Оказывается, есть такое правило среди кошатников.

– Что ж ты не взял?

– Подумал, что мне ещё рано становиться старой девой с кучей котов. А Василий после этого инцидента был переименован в Насилия, это Наталья Владимировна придумала. Когда я уезжаю, она Насилия кормит. Во всём прочем он на вольном выгуле: поел – и во двор. Обычно на всю ночь уходит. Недавно принёс мне крысу: у нас хорошие, товарищеские отношения.

Прасковья взяла Насилия на руки. Он был радикально чёрен всеми частями тела без изъятья, включая нос и ладошки. Нос был покрыт нежной-нежной и короткой-короткой шелковистой шёрсткой, очень приятной на ощупь.

5.

Стейки с жареной картошкой и салатом из свежей редьки с морковью были выше всяческих похвал. Даже лучше, чем в стейк-хаусе. Стол – без скатерти, из двух толстых старых досок на железных, грубо сваренных опорах. Посуда обычная, белая, опалового стекла, такая в «Магните» продаётся. И при этом – идеально чистые и глаженые льняные салфетки, как в ресторане. Прасковья любила лён, где-то читала, что цветок льна мистически связан с её именем. Но даже когда этого не знала – лён всё равно любила. Что может быть лучше прохладной льняной простыни!

– Слушай, сколько языков ты знаешь? –полюбопытствовала опасливо.

– Да в общем, несколько, в разной степени, – скромно ответил Богдан.

– Ну, сколько? – настаивала Прасковья.

Он пошевелил пальцами, считая:

– Пожалуй, семь.

– С ума сойти! – изумилась она. – Знание языков свыше общепринятого минимума по английскому было для неё недостижимостью №2 после похудения. Великие люди сорок второго размера, знающие три языка – вот идеал. За то и другое их всюду берут, и они делают головокружительную карьеру. Но чтобы семь…

– И арабский знаешь?

– Знаю, и довольно прилично, – кивнул Богдан. – Да ты ешь, ешь. Или не нравится?

– Очень нравится, – ответила Прасковья с набитым ртом. – А правда, что арабский трудный, какой-то уму не постижимый? – спросила, прожевав.

– Вовсе нет, – рассмеялся Богдан. – Грамматика очень логичная. А слова – ну, слова учить надо. Неприятность в том, что он очень разный в разных странах, но привыкнуть можно. Зато это открывает доступ к большой культуре и помогает в дальнейшем в изучении и персидского, и дари, и пушту, и урду: там множество арабских слов.

– Тебе нравится Кустодиев? – спросила, чтоб переменить тему. А то вдруг спросит, какие языки знает она. А она, по правде сказать, кроме минимальной способности объясниться по-английски, ничего не знает. Впрочем, преподаёт она английский двоечникам очень успешно, но это совсем не связано с реальным знанием языка. Лучше уж о Кустодиеве.

– Да, – закивал он. – Кустодиев очень нравится. Можно сказать, мой любимый художник.

– Мне тоже нравится, – согласилась Прасковья. – У нас дома есть здоровенный альбом Кустодиева: выпускники маме подарили. Очень похоже на мою родину. У нас там сохранился кремль. И это не просто памятник – он живой, там люди живут. И я живу в самом центре, почти в кремле. А сзади у нас река. Может, съездим когда-нибудь.

– Конечно! – обрадовался Богдан.

– Вот зацветёт сирень… – неопределённо пообещала Прасковья.

Потом Богдан быстро и изумительно опрятно убрал со стола и расставил белые кружки на паллете – журнальном столике. Чай был прекрасен, хотя это был именно чай и больше ничего, безо всяких отдушек. Рыжий и ароматный. И свежайшая белёвская пастила.

– Нравится? – спросил Богдан. – Этот чай мне подарил мой друг сингалец, прямиком со Шри-Ланки. Я люблю хороший чай.

– Сингалец – это кто? – удивилась Прасковья.

– Цейлонец по-старому. А язык их называется сингальским. А остров – Шри-Ланка.

– Шри-Ланку знаю. А что он тут делал?

– Учился. Затем уехал к себе и потом вернулся. С мешком чая. Хочешь тебе отсыплю, будешь заваривать в общаге. – Богдан уже вытащил из шкафа целую наволочку чая. Узоры на ткани были красивые и затейливые, наподобие мандал, которые иногда раскрашивает тётя Зина; говорит, помогает от нервов. Хотя с чего, казалось бы, нервничать пенсионерке?

– Нет, не надо, у нас всё вкусное мигом растаскивают. Ты не жил в общаге, не знаешь тамошних нравов.

– Ну, не совсем не жил… – возразил Богдан, но тему эту не продолжил.

За чаем Прасковья рассказала о своих хождениях за работой.

– И всё – пустые хлопоты, – заключила она, попирая Ринину базовую мудрость: никогда не говорить плохого о себе, а всегда представлять себя успешницей и победительницей. Но Богдану хотелось сказать правду, и она сказала:

– Никому мы ни на фиг не нужны.

– Не говори так, – серьёзно произнёс Богдан и впервые за всё время знакомства взял её за руку. – Ты мне нужна. Очень нужна. Ты даже не представляешь, как нужна. Выйдешь за меня замуж? – Он стиснул её руку. – Я тебя очень, очень люблю и всё, что смогу – сделаю, чтобы тебе было хорошо. – Он глядел на неё испуганно и умоляюще, что совсем на вязалось с его всегда уверенно-весёлой манерой.

Прасковья застыла. Она была ошеломлена. Она ожидала чего угодно, но не формального предложения руки и сердца в стиле старинного романа.

Как ни ничтожен был её собственный любовный опыт, она была твёрдо убеждена, что ТАК не делают. Нигде не делают – ни в фильмах, ни в жизни. Особенно красавцы. Да и не красавцы тоже не делают. Не бывает ТАК. Как бывает? Ну, как-то по-другому. Сначала люди долго живут вместе, строят отношения, как нынче принято выражаться, иногда у них даже родится ребёнок и только потом… А так вот с бухты-барахты… Но если Богдан всерьёз, то это, чёрт побери, решает многие проблемы. Выйти замуж за достойного парня, поселиться в этой красно-кирпичной квартирке – это ж замечательно, лучше не бывает! Об этом она и мечтать не смела. Он ей, безусловно, нравится, приятен и симпатичен, он хороший друг, а насчёт любви… Вон ей уж двадцать три, а никакой любви ни разу не случилось; может, её и на свете-то нет. «Сочинил же какой-то бездельник, что бывает любовь на земле». А что красавец – не виноват же он в этом!

Упустить такой случай – глупее не придумаешь. Она решительно пересела с кресла к Богдану на диван и обняла за шею. Шея была крепкая и губы тоже крепкие и чётко обрисованные, а щека приятно шершавая. Они долго и нежно целовались, но ни на что большее Богдан не притязал.

– Так значит, выйдешь за меня? – он целовал её руки. – Какие красивые ручки. – Руки у неё белые и мясистые, как у кустодиевской купчихи. В принципе недурные, но ей всегда казалось – несовременные. Но тут впервые подумала: «А ведь и впрямь красивые!».

– Надо украсить, – поцеловал Богдан запястье с внутренней стороны. Сходил в кабинет, принёс и надел ей на руку золотой браслет, очень странный и красивый, тонкой работы. На браслете вились змеи, зыбились пирамиды, растения сплетались в непонятные надписи. Его хотелось рассматривать.

– Что это? – удивилась Прасковья. – Это что-то значит?

– Значит, что я тебя люблю, – отвечал Богдан целуя её лицо, руки, шею. – А браслет – магический. Есть мнение, что он – оберег. Способствует возвышению женщины, которая его носит, и одновременно оберегает её ото всех превратностей судьбы; только носить надо, не снимая. Он издавна хранился в нашей семье, переходил по женской линии, но поскольку сестры у меня нет, достался мне, и я решил отдать его той, которую полюблю.

– Он арабский? – догадалась Прасковья.

– Восточный, – подтвердил Богдан.

Затем Богдан пристроился на ковре возле её ног, положил голову ей на колени. Она перебирала его роскошные кудри, на которых не тает снег; он целовал её руки в кустодиевском вкусе, прижимался к ним лицом. В таком идиллическом виде они просмотрели вечерние новости по старому-старому телевизору, который Богдан толком не помнил, как включить. Прасковью это удивило, и он пояснил:

– Этот аппарат мне принесла та самая моя приятельница Наталья Владимировна, кошатница. Я вовсе не интеллигент, презирающий телевизор, я смотрю главные новости и ещё кое-что, но по привычке на ноутбуке. Вышло так, что я чинил-чинил старушкин древний компьютер, и мне это надоело, ну я и подарил ей свой старый, но в высшей степени рабочий ноутбук. Я часто их меняю: это единственные boys’ toys, которые мне нравятся. Ну а Наталья Владимировна, заметив, что у меня нет телевизора, притащила мне свой. А себе купила панель устрашающих габаритов. Я таким представляю оруэлловский «телекран».

– А как же автомобили и часы – в смысле boys’ toys? – спросила Прасковья, вспомнив Ринины статьи о нравах современных мужчин и гламурной жизни.

– Это – нет! – тряхнул кудрями Богдан. – Совершенно не цепляет. Разве что военные автомобили – не стилизация, естественно, а настоящие. Некоторые из них – живые. Они, как верный конь, могут иногда спасти своего хозяина. Вообще, военная техника завораживает. Вот это подлинно boys’ toys.

– Но они же для убийства! – поёжилась Прасковья.

– Это верно, – согласился Богдан. – Но убийство, к сожалению, неотъемлемая часть этого мира.

– Это ещё почему?

– Ну как… Идёт непрерывная мировая борьба – за территории, за ресурсы, просто за некое иррациональное преобладание, цивилизационное доминирование, и очень часто она выливается в горячую форму. Вообще, идеально, чтобы население противника само себя уничтожало – без лишнего грохота и радиоактивного заражения местности. Над этим работают. Но мне кажется, что всё-таки без классической горячей фазы не обойтись. Ялтинский мир кончился, идёт активный передел территорий и сфер влияния – и просто так его не осуществить. Пытаются, но я не вижу, как.