Читать книгу: «Офицер по связям с реальностью», страница 3

Сейчас пытаются как-то обойтись без горячей фазы, обработать население, заморочить, в общем, сделать так, чтобы гарнизон крепости сам открыл ворота и впустил захватчиков как дорогих гостей. Иногда это удаётся. Именно так у нас и случилось в Перестройку. В столицу вошли враги, и все их приветствовали. Забавно, что моя любимая кошатница до сих пор верит, что американцы нас спасли своей гуманитарной помощью от неминучей погибели. Она сама помнит, как однажды получила мешочек риса и, кажется, мороженые куриные ноги. А что благодетели вывезли на миллиарды долларов – это так, пустяк. Она не то, что не верит, а как-то не воспринимает.

– Ты с ней споришь? – спросила Прасковья.

– Ни в коем случае, – улыбнулся Богдан. – Невозможно спорить с человеком, уверенным, что земля плоская и стоит на трёх слонах. И потом – зачем? Обычно мы говорим о котах и компьютерах. Вернее, об её компьютере, который начинает барахлить, когда она к нему лишь только приближается. Я его починяю, к этому она относится с суеверным почтением, а я наладился играть роль туповатого и ограниченного технаря. А она – мыслящая интеллигентка, очень информированная, следящая за повесткой, отвергающая российскую пропаганду. Ну и Бог с ней, главное – она добрая, домашней еды мне приносит, жалеет, что я сирота, это даже трогательно.

– А со мной какую ты роль играешь? – с лёгкой насмешкой спросила Прасковья.

– С тобой, – он поцеловал её кустодиевскую руку, – я с максимальным приближением играю роль самого себя. Меня иногда это даже пугает: ни с кем другим такого приближения никогда не было.

– А скажи мне, туповатый технарь, ты считаешь, что будет война? – Прасковья даже поёжилась от собственных слов.

– Война идёт, – проговорил Богдан, как об очевидном. – Вопрос, как всё это будет развиваться дальше и как выглядеть. Войны ведь очень многообразны. Ты наверняка читаешь англоязычные СМИ (Прасковья не согласилась и не опровергла: англоязычную прессу читала только для занятий по английскому). Значит, ты не могла не заметить, что слово war они используют очень широко: каких у них только войн нет – вплоть до тресковых – cod war. А есть выражение military war – по-русски и не скажешь. Военная война? Так они обозначают горячую фазу борьбы. Что-то мне подсказывает, что без military war не обойтись. И очень скоро, в пределах года. Ужасно не хочется, – он поцеловал её руку, – но вполне вероятно. Впрочем, и для борьбы за мир надо быть хорошо вооружёнными. Прямо-таки до зубов. Кстати, я не вижу борьбы за мир. Говорят, сорок-пятьдесят лет назад это было большое движение. А сейчас – ничего. Это плохой знак. Впрочем, как я понимаю, финансировалось это самое движение сторонников мира во всех странах Советским Союзом, а теперь не финансируется.

6.

–Что же будет с нами? – проговорила Прасковья задумчиво.

– С нами? Бог весть… Единственное, что могу твёрдо обещать – что буду любить тебя до самого конца, до последней секунды. Я понимаю, звучит несовременно, по нынешним временам даже глупо. Наверное, так говорят профессиональные обольстители и брачные аферисты, – он улыбнулся, показав свои сплошные белые зубы. – Но это так: до последней секунды, – закончил он серьёзно. – И дальше, наверное, тоже…

– Откуда ты знаешь? – Прасковья взъерошила его кудри.

– Ниоткуда. Это априорное знание. Может, из прошлой жизни. Я любил тебя всегда; наверное, во всех прошлых жизнях, а потом просто встретил, нашёл. И сразу понял, что ты – это ты.

– Когда понял? – удивилась Прасковья.

– Сразу понял. Ну, пока мы с тобой дошли от твоего факультета до метро – точно понял.

– А почему никогда ничего не сказал, ничем не обнаружил? – изумилась она.

– Не знаю… Ужасно боялся, что сделаю или скажу что-то не то – и всё обвалится, ты уйдёшь. И ничего не будет. Как тогда жить? А так – я был счастлив, что вижу тебя, что говорю с тобой, что мы проводим время вместе. Когда ты убежала от меня в метро, мне показалось, что всё кончилось, что я совсем не нужен тебе, что надоел… Я стоял на площадке перед входом в метро и не знал, что делать. Поверь, я редко не знаю, что делать. Обычно знаю, я очень мало Гамлет. Потом зачем-то дошёл до Метрополя и стал звонить тебе. Было ощущение, что, если не ответишь – я умру.

– А мне показалось, что это я тебе надоела, – улыбнулась Прасковья.

– Спасибо, конечно, но … я же понимаю, что это невозможно, – он потёрся лбом об её ладонь.

– Нет, правда, – настаивала Прасковья. – А как тебе удалось ни разу не обнаружить за четыре месяца, что я тебе чем-то интересна, нравлюсь?

– Не знаю… Видишь ли, я получил довольно строгое воспитание. Центральным пунктом в нём было самообладание, умение держать себя в руках. Помню, отец не раз говорил мне: тебе холодно, больно, грустно, страшно, обидно – ты не должен этого показывать. Веди себя ровно и приветливо – вот всё, что от тебя требуется.

– Молчи, скрывайся и таи / И чувства, и мечты свои, -

Задумчиво проговорила Прасковья. – Может быть, это и верно, но сегодня, ты знаешь, считается, что надо чувства, наоборот, обнаруживать. Даже плакать, орать и т.п.

– Да, я слышал. Но в этом мне всегда виделось что-то одновременно бабье и подзаборное – свойственное низшим классам. Фильмы, ток-шоу, где все орут – всё это формирует разнузданность. Мне это, признаться, противно.

– Знаешь, у меня было что-то похожее, – она накрутила его кудрявую прядь на палец. – Ты мне нравился, даже очень, но казалось: раз ты не делаешь первого шага – ну, значит, и я не могу. Я же девушка. А девушка должна быть скромной – этому меня учила бабушка. Ну а раз так – значит, не надо, значит, ничего не возможно, значит, ничего этого нет. Примерно так было.

Они ещё долго сидели на диване и целовались, потом ещё раз пили чай – на этот раз с простенькими конфетами «Коровка», которые ей нравились с детства, и ей это показалось добрым знаком. Он рассказывал ей что-то о Пакистане, рассказывал, как всегда, интересно, но она почти не понимала. Ей было тепло и уютно, а дом Богдана настолько слился с её родным, таким похожим, домом, что она толком не понимала, где находится.

А дальше произошло уж совсем невообразимое, неприличное, шокирующее и идущее вразрез со всеми нормами и принципами современного этикета: Богдан, вместо того, чтоб оставить её ночевать, галантно подал ей жакет, они в каком-то забытьи вышли на улицу и направились по обычаю к метро – на этот раз к Лубянке. Было довольно поздно, но народу было много, публика гуляла, радуясь первым тёплым дням.

– Парасенька, давай прямо завтра сходим в ЗАГС, подадим заявление, ладно? Мне очень-очень хочется, чтобы мы поженились. Заявление, кажется, можно подать онлайн, но давай сделаем это лично, это будет лишний повод встретиться. – Она прижалась к его руке.

– Мне ещё надо тебе нечто важное рассказать о себе, но сейчас, прости, не могу, слишком много впечатлений. Люби меня хоть чуть-чуть, и я буду безмерно благодарен тебе всю жизнь, – он обнял её за плечи. И вдруг:

–Простишь ли ты меня?

– За что? – изумилась она. – Ты что – хочешь признаться, что был женат и у тебя трое детей?

Он рассмеялся и поцеловал её в макушку.

– Нет, эту сторону жизни я пока не освоил. Надеюсь, освоим её вместе. Но видишь ли… – он снова стал серьёзен. – Мы ещё поговорим, но моё положение ненадёжно, вся жизнь ненадёжна. Ты могла бы, ну, как говорили в старину, сделать лучшую партию. Ты же такая красивая, умная, необыкновенная – ты одна такая на свете. Ты – настоящая. По сравнению с тобой все остальные – компьютерная анимация. Они – цифровые, а ты, может быть, последняя – настоящая. Ты себя недооцениваешь и не понимаешь до конца. А я вижу, потому что люблю тебя.

Прасковья находилась в не проходящем изумлении, похожем на оцепенение. «Может, и правда, что-то такое во мне есть… – удивлялась она. – А что такое он должен рассказать о себе? Да ну, пустяки какие-нибудь! Что он работает в спецслужбах? Эко дело!» – лениво подумала она. У метро остановились.

– Может, проводить тебя до твоей общаги? Поздно уже, – проговорил он.

– Нет, ты правильно сказал: слишком много впечатлений, – она прижалась головой к его груди. – Иди домой, мне хочется побыть одной.

– До завтра, любимая. Мне, по правде сказать, тоже хочется побыть одному.

Они поцеловались лёгким касанием в щёку. И она, как обычно, уехала в родную общагу.

Назавтра они договорились идти подавать заявку в Грибоедовский дворец бракосочетания. Этот, как теперь принято говорить – культовый, ЗАГС, оказался самым близким, доступным, можно сказать, районным. Определённо произошёл какой-то сбой программы. Может, и с работой так получится? Может, и не нужно будет добиваться и пробиваться, а оно придёт само? Было тревожно и непонятно. Чтоб не сглазить, она не сказала соседкам по комнате, что выходит замуж. Браслет зачем-то сняла и спрятала в потайное место, а потом, вспомнив, что его надо носить постоянно, снова надела и в нём легла спать. «Она надела белое платье, скрыла под кружевами подаренный им браслет» – вспомнила Прасковья, засыпая. Гончаров «Обломов».

Им назначили день бракосочетания – 1 июля, четверг. Самый дефицитный день – пятница или суббота, а им – всё равно, четверг так четверг. Когда вышли из дворца бракосочетания, на Прасковью снизошло сонное утомление, наверное, понизилось давление, которое у неё и так было низким; подобная сонливость у неё иногда бывает перед дождём. Но тут дождя вроде не ожидалось. Ей показалось, что и с Богданом было что-то вроде этого. Зашли выпить кофе, чтобы взбодриться.

– Ну что, честным пирком да за свадебку? – улыбнулся Богдан, когда уселись за столик.

– Чего? – не поняла Прасковья.

Богдан рассмеялся:

– Как будем всё это организовывать?

– Мне всё равно, – честно ответила она. Ей, в самом деле, было всё равно. Главное – они женятся, а как – какая разница? Богдан поцеловал её руку:

– Ты будешь смеяться, но и мне всё равно. Может, обвенчаемся? Мне бы хотелось, если ты не против.

– А ты православный? – спросила Прасковья из глубины своей сонливости.

– Да, – ответил он. – Писание знаю прилично. В детстве ходил в православную школу.

– Как Том Сойер? – улыбнулась она.

– Не совсем. Том Сойер ходил в воскресную школу, а моя была общеобразовательная при монастыре. Словом, к венчанию морально готов.

– Я даже не знаю… – засомневалась Прасковья. – Я вроде верую, но в церковь практически не хожу. А потом… там, наверное, нужно обязательно в белом платье с фатой, а я не хочу.

– Почему?

– Ну, видишь ли… Белое, да ещё длинное – полнит.

Богдан расхохотался:

– Ecce femina!² Главное – чтоб не полнило. – Он привстал и поцеловал её в голову. – Я не знаю, какие там в церкви порядки, но мне кажется, можно в любом платье. Чисто логически рассуждая: крестьянки же венчались в народной праздничной одежде. Белое платье с фатой – это, как я понимаю, нечто европейское. Словом, как скажешь – так и сделаем. Мне достаточно регистрации в ЗАГСе, но плюс венчание – как-то надёжнее что ли, – он улыбнулcя извиняющейся улыбкой. – Пусть нас Бог соединит. Я в Него верую, так что никакого лицемерия и даже пустой формалистики тут нет.

Прасковья не имела по этому поводу никакого мнения. Её всегда слегка раздражали современные богомольцы: нацепят платочек и айда куличи святить. Их соседка – такая богомолица. А сама двух мужей со свету сжила и за зятя принялась. Рина, между прочим, тоже аттестует себя очень верующей, а сама, кажется, не то, что Библию – Евангелие-то не открывала. А уж на её рассказы о личной жизни покраснела б вавилонская блудница. Но это у неё проходит по разным ведомствам – вера и интенсивная личная жизнь. Впрочем, нельзя исключать, что Рина не один раз наврала на себя в целях селф-промоушена. С неё станется. Сегодня ведь не важно, плохое о тебе говорят или хорошее: главное, чтоб говорили. Да и непонятно, что теперь плохое, а что хорошее.

Решили так: в четверг они расписываются, потом обедают со свидетелями в том самом стейк-хаусе – и всё. Многочисленных друзей, как выяснилось, ни у неё, ни у него нет, так зачем тратиться понапрасну? Прасковье очень не хотелось вводить его в траты; Ринина центральная, базовая мудрость, что мужик должен на тебя тратить, тратить и тратить, ей не нравилась. Лучше всего было б зарабатывать на равных, но – увы. Пока. Но она будет стараться.

На следующий день после регистрации они с утра поедут к родным Прасковьи – там, в доме и в саду, развернётся основная гулянка. Отец сколотит стол, молодой муж будет жарить мясо, Зина выставит домашнюю выпечку и «консервацию», в которой она большая мастерица… Только бы не было дождя. Придут школьные подруги, учителя из родительской школы, соседка – та самая, благочестивая – Алевтина Петровна. А кстати. Если будет дождь, можно переместиться к Алевтине под навес. У них там колоссальный навес, вполне человек двадцать поместятся. Устроил его покойный муж, мелкий, бессловесный мужичонка, впрочем, рукастый, как почти все, кто родился и жил в частном секторе. Алевтина всё пилила-пилила своего мужика по поводу навеса, и в конце концов он его соорудил и вскоре помер. Может, таково было его призвание на Земле – сделать навес? А навес оказался довольно бесполезным – только место занимает. Теперь Алевтина выносит мозг зятю, чтобы переделал навес в сарай. А зачем ей сарай, когда один уже есть? В 90-е годы, когда у них были козы – тогда понятно, а теперь-то зачем? Зато навес может пригодиться для Прасковьиной свадьбы.

Так решила Прасковья, решила за родителей, которые о её свадьбе – ни сном, ни духом.

– Я так полагаю, надо съездить к твоим родителям, ты меня должна представить. Надо получить благословение – верно? Давай сделаем это поскорее, похоже, мне предстоит внеплановая командировка, – настаивал Богдан.

7.

– А вот и родители! – Прасковья ткнула в экран телефона. – Привет мамочка! Конечно, очень хорошо, встретимся, разумеется. В Царицыне – так в Царицыне.

Прикрыв трубку, сказала Богдану:

– Они в субботу будут в Москве с учениками, в Царицыне.

– Так давайте встретимся, – обрадовался Богдан.

– Мамочка! – выговорила Прасковья натянуто-залихватским тоном. – У меня новость. Не бойся – хорошая. Я выхожу замуж. Первого июля в Грибоедовском дворце бракосочетания. Сегодня мы подали заявку. Жених? Вот он, рядом со мной. В общем, доживём до послезавтра – и все увидимся. Мы приедем в Царицыно или вы с папой к Богдану. Это в Центре. Ученики? Ну что они – без вас не доедут до дома что ли?

Мама была недовольна.

– Ну что ж, поздравляю, дочка. Как-то это всё неожиданно.

– Мамочка, мы сами не ожидали, но это факт.

– Что значит «не ожидали»? – насторожилась мама.

– Вот это самое и значит – никакого подтекста, – успокоила Прасковья.

В результате некоторого препирательства было решено, что родители приедут на обед к Богдану на его знаменитые стейки. А ученики будут своим порядком обозревать достопримечательности Царицына. Тем более, что с ними будут ещё двое учителей и две родительницы. «Родительница» – школьное словцо, обозначающее любых взрослых женщин из семей учеников: мама, бабушка, тётя, старшая сестра. Прасковья уже почти забыла этот школьный термин, а теперь вот вспомнила вновь.

А потом Богдан подвезёт Прасковьиных родителей до электрички, они воссоединятся с учениками и поедут в свой родной городок.

Через полчаса оказалось, что Богдан уезжает послезавтра, т.е. вечером того же дня, когда состоится знакомство с родителями. Едет сначала в Питер, а потом куда-то дальше. Прасковья не спрашивала, куда: захочет – сам расскажет. Когда возвратится – непонятно, но до свадьбы почти два месяца.

Угощение родителей стейками прошло на первый взгляд благополучно. Всё понравилось: и стейки, и кот, и квартира, и район, и даже соседка-кошатница, которая заглянула мучимая любопытством и принесла корзиночку печений собственного изготовления в качестве предлога. Меньше всех, как показалось Прасковье, понравился сам жених, хотя он старался, даже подстригся, чтобы не выглядеть чересчур богемно. А может, ему это требовалось для командировки.

Прасковья в беседе участия почти не принимала. Она сидела в плетёном кресле из ротанга возле печки и неотрывно глядела на своего жениха. Он что-то говорил, раскладывал стейки по тарелкам, белозубо улыбался, изящно жестикулировал, а она почти не слушала, а только смотрела и смотрела, словно немое кино, и внутрь неё затекала одновременно волнующая и успокоительная теплота. Вот говорят: сердцу не прикажешь. Наверное, приказать и впрямь нельзя, но разрешить ему любить того, кого хочется любить, – очень даже можно. Прасковья прежде не разрешала, а теперь – разрешила, и ей было хорошо. «Зачем они говорят чепуху, что-то о его родителях, кажется? Какое это имеет значение?».

Мама меж тем расспрашивала Богдана о его жизни и работе с таким пристрастием, будто это было собеседование при приёме на ответственную и высокооплачиваемую должность. Богдан собеседование прошёл с честью. Доложил, что отец его был военным дипломатом, что сам он по большей части воспитывался за границей, учился и там, и тут. Рассказал, что сирота: десять лет назад в зоне боевых действий вертолёт, где летели родители, был сбит шальной ракетой. Сам он по образованию военный переводчик, а занят сейчас прикладными исследованиями в области речевого воздействия и психолингвистики.

– Это что ж – та самая гибридная война? Пси-оружие? – заинтересовался будущий тесть.

– Да, в сущности, да! – Богдан удивлённо обрадовался пониманию, видимо, не ожидая его от учителя труда.

– Интересная у тебя библиотека, – похвалила мама. – Читать-то успеваешь?

– Ну, не столько, сколько бы хотелось… но в общем, кое-что успеваю, – ответил он.

– А чей это у тебя портрет?

Прасковья заинтересовалась: сама хотела спросить, но забыла.

– Это малоизвестный немецкий философ 20-30-х годов прошлого века. Его фамилия Шубарт. Вальтер Шубарт. Судьба его была незавидна, но кое-что он понял, мне это помогло. – Заметив удивлённый взгляд тёщи, поправился: – Ну не то, чтоб помогло, но было интересно. Он писал о психологии русских и западноевропейцев.

– Покажи мне книжки поподробнее, – сказала она и увела Богдана. – О чём-то они разговаривали; Прасковье было всё равно.

Богдан предложил подвезти родителей до электрички, но они предпочли, чтобы Прасковья проводила их до метро. А Богдану – было сказано – надо собираться. Его ждёт полуночный поезд на Петербург.

Родители простились с будущим зятем во дворе. Отец долго жал ему руку, желал успеха в поездке и вообще всячески выражал симпатию. Будущая тёща была сдержана до суровости. Почему? Прасковье было скучно об этом думать. Поцеловала Богдана в щёку:

– Я сейчас, ты пока собирайся.

Едва отошли, отец, словно торопясь сказать то, что хотел, произнёс:

– Проська, тебе повезло: отличный парень. Твёрдая пятёрка.

– Паша, не приходи раньше времени в восторг, – окоротила его жена. – Может, он и отличный, но мы о нём очень мало знаем, потом это человек не нашего круга, другого воспитания, других привычек. И кстати, не такой он белый и пушистый, как старается казаться.

– Надюша, главное, чтоб ребятам было хорошо вместе, – настаивал отец.

– Это, Паша, совершенно другое воспитание, – говорила мама, словно Прасковьи тут не было. А её по сути и не было. С ней происходило вот что: она переставала быть членом родительской семьи и душа её перемещалась туда, где её муж, который мужем ещё не был, но которого она уже начинала ощущать более важным, чем родители. Что там думает мама, какое у кого воспитание – ей было совершенно безразлично, это её не затрагивало, скользило по поверхности.

– Мамочка, – всё же сказала она, – какая разница: такое воспитание, другое воспитание… – Она не договорила, потому что было скучно и не имело значения.

– Надя! – вмешался отец. – Видно, что они дружат, что им хорошо вместе, ну и ладно. А с привычками – разберутся. Есть где жить, есть работа – что ещё требуется?

– Паша, это человек другого круга. Знаешь, что он мне заявил?

– Наверное, сказал: «Тёщенька, Вы – старая ведьма!», – пошутил отец.

– Примерно. Я ему сказала, что Прося по хозяйству не сильна, руки у неё не оттуда растут. Так что если тебе нужна домработница, то это не к ней. И знаешь, что он ответил? Он мило улыбнулся, как это он умеет, и заявляет: «Это не требуется. Одна домработница у меня уже есть. Весьма бестолковая. Вторую я просто не выдержу». Я спросила, в чём её бестолковость. И знаешь, что он ответил? Она-де не знает, как правильно складываются мужские рубашки, – проговорила мама с возмущённым пафосом. – И он-де её учит, а она всякий раз забывает. Вот я жизнь прожила и не знаю, как именно они складываются. Прося! У него что – есть домработница?

– Да, мама, приходит какая-то тётка два, кажется, или три раза в неделю. Я не знаю, называется ли это домработница или ещё как-то.

– А это вообще барство, – не могла угомониться будущая тёща. – Каждый человек должен сам себя обслуживать. Это ещё Лев Николаевич Толстой говорил.

– Надюша! Он же не только себя – он и тебя сегодня обслуживал. Вспомни, какие стейки жарил, – заступился за Богдана отец.

– Стейки – это так, баловство, вроде шашлыка. А заставлять пожилую женщину как-то по-особому складывать рубашки – это, я уже говорила, не наше воспитание, – возмущалась мама.

– Надя, ну не бесплатно же она их складывает! Может оплатить – значит, всё в порядке. Сейчас так принято, сейчас другое время, – настаивал отец.

– Время тут ни при чём! – отмахнула мама его возражение куда-то вниз и вбок. – Просто это человек не нашего круга.

Прасковье было вообще-то всё равно. Ей хотелось домой, к Богдану. Но она всё-таки ответила:

– Мамочка! Я никому не присягала всю жизнь находиться в нашем кругу. Может, в другом мне понравится больше.

Молодая тёща вдруг всхлипнула:

– Вот так, растишь-растишь… а они…

Отец обнял её за плечи:

– Ну что ты, Надюша? Старое старится, молодое растёт. Парень он хороший; Просю, похоже, любит и уважает. Всё будет путём.

– Вот именно: «похоже», – пробормотала мама, видимо, желая оставить за собой последнее слово.

Родители вошли в метро, а Прасковья со всех ног побежала домой. Очень хотелось увидеть Богдана, обнять, прижаться, потом поехать и проводить его на вокзале. В этом было что-то романтическое: невеста, провожающая жениха в важную и не вполне понятную командировку.

Но проводить не пришлось: Богдан решительно воспротивился тому, чтобы она ходила ночью по городу. В результате он проводил её до общежития, а потом уехал по прямой линии на Ленинградский вокзал.