Читать книгу: «Тёщины рассказы», страница 2

Какие были деревни богатые, какие были мужики умные.

Всё бросали. Ночью заколотят дом, был и нет. Убегали, чтобы не сослали. Встанешь утром, дом заколочен, хозяев нет. Но вот зачем они его заколачивали? Знали что не вернутся, а заколачивали. Наличники закроют, досками заколотят и двери заколотят.

ЗАГУЛЯЛИ ГОЛЫШИ, А БОГАТЫЙ НЕ ДЫШИ

Сосед Егор Калиныч верёвку со дня привязал. Все тыщи унёс. Уже знают, что у него нет. На заплот выскочил: "Александр Степаныч, ну что делать-то будем?"

Наш: "Всё. Отделались".

А он ещё раз выскочил на заплот: "Так что, Александр Степаныч?"

Тот рукой махнул: "Эх, Егор Калиныч".

Дом от дома – заплот, ворота, две калитки, каменный магазинчик. Уже отделёнок пять штук да две дочери выдали до твёрдых.

Жена: "Афонюшка, отца-то нету, ты бы сходил в сельсовет…"

– Там огня нету.

Та сполохалась, заревела: "Афонька, беги на озеро, он не в прорубь ли залез…"

Нет, прорубь замёрзшая. Вот ждать, вот ждать… – Мама, я сбегаю к Васёнке?

Васёнка: "Нет, он не был у нас…" Её отец Гриша Кулак. И маслобойка своя, и кишкиобдиралка была, колбасу делали.

Афонька вернулся: "Нету у Васёнки и не был".

– Иди к Терентию, к Фёдору…

Пошёл.

– К Евдену.

– Мама, ещё сбегаю к Авдотье.

Они далеко жили. Решил озером идти. Взял в баню заглянул, а месяц-то взошёл… глянул под крышу, ноги-то висят. Ноги-то разул, в петлю полез.

А кому это нужно было? Свои, родные собрались, поплакали.

В его доме всё поместилося. ГПУ, РИК. Такой домина.

Они там и нацарились. Этот, у которого я руки отморозила, в секретном отделе сидел. Пьянёхонек.

В гости ходил к мотане своей. До дому дойти не мог, к нам завернул, у которых я жила.... Лёг на крыльцо и просится: "Я Лемешков". Да хоть ты чорт будь, я не открою, – Иван Иваныч с Антониной Павловной наказали никому не открывать.

Пока мог, разговаривал, – "Пусти только в колидор". Ветрище такое, он на таком крыльце.. – Начто ты мне нужен в колидоре. Иди в больницу, она рядом.

"Не могу." Ногами бьёт и руками, – вот привязался. Пока мог и ногами бил, и руками. А я выйду в сенки и кричу: вот я тебя! Пойдёт к Наумовым, к соседям, – ага, они так и пустили, – вернётся.

Антонина Павловна с Иван Иванычем подошли к крыльцу, спичку-то зажгли, – дружок! Скорей затащили в коридор. Спирту натащили. У него тут всё застыло. И спиртом тёрли, и всё. Ноги оттёрли, руки отпали. Ноги в валенках были. Может и были перчатки ли, рукавички, он их потерял. Руки отпали, протезы сделал. Придут с женой, он мне эту руку подаёт, чёрную: "Вот что ты мне наделала". А жена: "Так и надо, так и надо! Не надо было ходить в Варгаши к мотане".

КАК ПРИШЛОСЬ БЕЖАТЬ

И меня на ссылку собрались…

Тогда внезапно заберут и всё. И дом ломают, везут. Что ни лучший дом – ломают. Как на ссылку – дом ломать. Оберут весь дом и доску приколотят – «БОЙКОТ». И где набрали блатных слов? Там дров не на один год, а им надо дом. Слеги пилют и топют. Дядя Алёша занял такое поместье за деревней, – на одиннадцать домов детям! Лесу наготовил на столько домов, уже анбары навожены, баня, всё прижгли. Вот какое займище было, возле самого озера. Дедушка с братом держали вдвоём сто коров, дак вот сколько там подростков от ста коров, все двести. Сдавали молоко на завод на золотые деньги.

Подруга вечером прибежала, запыхалась… Её брат предупредил: "Ты к Лане сходи, её утром заберут… её, Маркову…" Молодёжи ещё много. Семью везут, а молодёжь отдельно. Если женат, замужем, то вместе, если молоденькие – забирают отдельно.

Марийка прибежала… и брательник за ней припёрся, родня кака-то Сашке-толстому был. Знаешь, говорит, Игнашовых, Перфиловых, Гукову, Позднякову, Маркову сёдня ночью увезут. И тебя к ним приравняли, – одна семья, напиталась ихним духом. Ты беги… Утром ранЫм ранО… Маринка повезёт дрова на станцию, падай к ней в салаги…

В салаги. Сани таки с перилами…

Утром приехали с Марийкой в Варгаши. Мороз трескучий. Попрощались. Она поехала лес сдавать на станцию, титовых брёвна, я осталась.

ВАРГАШИ

Приехали ещё темно. Куда идти? Стою. Мороз. Загородей нет. Тут так дом, тут так… наискосок. Первый большущий, двухэтажный, лестница широкая на террасу. Второй дом поменьше. Забралась на террасу, постучала в дверь, никто не выходит. Дёрнула, – открыто, – холодный коридор… Вошла, там ещё три двери, – налево, направо и никакого звука. Э, пойду прямо, – открываю, – там тепло, батюшки! – и за стенкой разговор детский. И что? постучу, постою… никто не открывает, опять постучу… Потом слышу женский голос: "Минуточку, халат одену."

– Пожалуйста! Проходите. – Така барыня открыла…

Я заплакала. Руку положила мне на плечо: "Чем могу служить?"

– Где бы мне приземлиться? Крышу над головой и кусок хлеба.

– Снимайте пальто.

А ноги не разували. Всё в коврах, спальня шёлковой занавесой завешена, стол с писульками. Села.

– Успокойтесь. – Шаль сняла. – Каки косы!

А они же всё знали что творится.

И муж пришёл. Он сразу в столовую. Стол накрыт, скатерть белая, салфетки. Хозяйка мне: "Кушайте."

Мне какая еда, – что на сердце? И она ни слова, и он ни слова, детишки за занавеской и не пикнут, девять месяцев и год. Муж поел, попил, вылез. "Спасибо Антонина Павловна". Она говорит:

– Иван Иванович, девочке место надо. Не надо вам в больницу?

– И в больницу надо, и нам надо.

Боже мой, сразу два места!

Написал записку на медосмотр: "Пойдёмте в тот дом." Пришли, он сам послушал, осмотрел, и в горле посмотрел, и в глаза посмотрел, отправил к акушерке. От акушерки пришла, он пишет: "Девочка здорова, остаётся у нас жить." Мне подаёт: "Идите опять в тот дом."

Иду с больницы, соображаю: двое детей, домина, хозяйство, – работы-ы-ы…

Антонина Павловна довольна, целует меня, походит-походит, опять целует. А ребятишек как нет ровно. Вот как воспитаны.

МИЛЁК

Ну и началось: больница, дом… больница, дом… Утром приготовь завтрак, приди вперёд его на приём, да каждый день весь дом обмой, да столько простыней простирай, да белья кроме этого всего сколько, да попробуй бельё выполощи дома, – иди на реку. Хоть какой мороз. Всё застыло, лёд в проруби проломала – ноги загорели… С животиной ещё сколько работы. Мешанинник наливать надо. Нарубишь кошанцу, мукой пересыпешь… Там и коровы, там и теляты, там и кобыла с жеребёночком, и свиньи, и собаки-то, а курей сколько, а уток, а гусей, индюков, ой, ой, ой. Вот приём отведём, надо картошку перебрать… Приём отведи, перевязки сделай, и ещё чтоб каждый день баня топилась. Баня стояла так, недалёко. Которую не расколоть мне чурку, как заворочу туда, в печку, она и топится целый день. А котёл всё кипит, кипит… Всё там. Больные приходят. Который грязный сильно, надо мыться, – чтобы сейчас же шёл вымылся. А кому в этой бане убирать?

Идёшь на приём, наряжайся как кукла. Чтоб я из простого материала одела, – шерстяно да шёлково. И вот чужой он мне человек, Иван Иваныч, а как заботился, как наряжаться заставлял… Вот я по селу и расславилась. Вот женихи и хватались. А мне тот негодный, другой нехороший, третьего не надо…

Еще мать у Иван Иваныча была жива, у ней щёчки всегда розовые. А столетняя старуха. Дак прежде её завтраком накормлю, а уж потом остальные дела делаю. А дети… Спать идут, маму поцелуют, папу, бабушку, потом меня. Вот какие умные дети.

Бабушка кричит с печки: "Давай буду масло сбивать". Слазит, маслобойку подтащу и будет сбивать. Стану бельё гладить, кричит с печки: "Давай я буду штопать бельё". Сколько мне песен пела. Летом выйдет на солнышко и сидит. А умерла не болела. Правнукам под пятьдесят. Печка, высоко лезти… кто придёт, – бабушка, лезь на печку. И слушалась, полезет.

У них сёдня гости, завтра гости. Всё врачи, всё начальство…

Одни меня там узнали (Самарины, врачи). Моя мама когда была девушкой… а тут был купец, Самариных родня, и ихни дочки учились в городах… Приедут на каникулы и у дедушки отпросят, чтобы мама с ними находилась. И в гости приезжали, когда я уже родилась. Мильком звали меня. И вот эти Самарины: "Чья ты там?" Стали разговаривать. "Ой, Милёк!".

А Пётр-то Михалыч Самарин, ему уж под сотню стало, он так и не бросил свою работу.

Я у одной спросила, это уж года два назад: "А как там Самарин живёт?" Она говорит: "Да и в больнице нет столько людей, сколько у него". Всё принимает; если к нему больной попадёт, то уж не уйдёт больным. Когда была германская война, (не эта), он там был. Его Иван Иваныч сильно ценил.

Простыни выкидывали в цуме, Мария (Марийка) очередь за мной заняла. Так на меня смотрит, смотрит: "Я вот эту женщину признаю, держитесь за ней… Как тебя зовут?"

– Ланя.

Как мы заревели. С 28-го года не видались. Были девчушками, стали старухами.

– Я ведь до сих пор не знала, где ты. Я свалила лес, приехала на то место…

У неё памяти нисколько нет.

Я её пригласила в гости.

– Мужа убили на фронте. Был у меня ребёнок. Ребёнок умер. Имею в общежитии комнату.

– Приходи.

– Если не забуду. Если найду.

– А родные кто у тебя?

– Родных никого нету.

ТЮХА С МАТЮХОЙ И КОЛУПАЙ С БРАТОМ

Сделали коммуны. Богатых сослали, гольтяпу собрали. Одели-обули, всё добро свезли в эти комуны, даже кур обобществили. В тридцать восьмом году мы уехали, они ещё были. "Роза" была комуния, "Красный пахарь", "Тринадцатая" какая-то… Всем смешно было над этими комунами. Везде по кустам куры кладутся, комунарам ничё не надо… Привезли тюки сена из "Розы" для больницы, там гнездо – яиц двадцать.

В Варгашах была комуна – между станцией и Варгашами-деревней. Нас всей больницей отправили картошку им садить. Врачи садят, а они поляживают, кто на полатях, кто где. Лет восемь были комунии. Мы всех обслуживали.

Комунар заболеет, придёт на приём, лягет под тополем и спит. Я бегаю, ищу его. А он в комунии живёт, куда ему торопиться. Потом их разогнали. Колхозы сделали.

Конечно, вон кто был Фёдор Бунин! Или Егор Калиныч, Афонькин отец. Коло их дому такой тротуар – иди и смотрись, видишь себя, как в зеркале, – таким асфальтом был сделан. Мельница была паровая, магазин… А потом кто нацарился? Тюха с Матюхой да Колупай с братом.

(Фёдор Бунин – один из первых митинских богатеев и первый митинский большевик. По словам его внука Виктора Епишева, Фёдор организовал одну из первых коммун, отдал в неё всё имущество. Но работать толком коммунары так и не стали, они даже тёмную Фёдору устраивали, чтобы он оставил их в покое.)

Болели мало, в основном травмировались. Одному комунару руку оторвало трахтором. Тоже придёт в больницу на перевязку, лягет под куст. Пойдешь его искать. Найдёшь. Грязный, развяжешь, вшей в этой перевязке… а делать надо. Назавтра он опять является, опять его ищешь… Да разве он один. Таська Солохина. Вот человек сколько вынес: и позвоночник сломала, и руки сломала, и грудную клетку сломала. Гусеничный трактор зашёл на неё, всё перехряпал. Ночью пахали. У ей одежонка плохая, Худо одета. Осень. Такую даль поехал он, она в борозду легла и уснула. Прицепщицей была. Думала, полежит, погреется. Трактор на неё и накатил. И всю-всю смял. И она ожила, и ничё… Пила, пила и запилась. А терпеливая какая была. Десять перевязок враз.

– Ланя, переверни меня.

– Нельзя.

– Переверни.

Стану перевёртывать, всё трещит. Вынесла, выжила. И пила, и пила… Побиралась. У меня никогда не попросит. У тебя, говорит, просить не могу, стыдно. Одно время в бане убиралась, уже здесь, в Кургане. В бане народу три дня надо стоять. Она вышла к народу: "Вот, добрые люди, я этому человеку не дам стоять, – она мне спасла жизнь". Всё в номер звала: "Пойдём в номер, я тебя всю вымою". – "Да я что, без номера не вымоюсь."

До своей квартиры дошла, тут и умерла; и дочери давали-давали телеграмму, она не приехала и не ответила.

СТАРАЙСЯ ЖИВЫМ ДОВЕЗТИ

Ох, как я любила свою работу! Утром идёшь в больницу, тебя как по воздуху несёт, тебя так и тянет туда, так и тянет. Работаем-работаем, выгляну, – много народу в ожидальне? Ох, никого нет… Иван Иваныч смеялся: "А ты пробеги по селу, позови…"

Приходит однажды старик в больницу. "Иван Иванович, отрави меня, не хочу больше жить". Сноха преследует, отрави и всё тут, не отстаёт. Ну ладно, совсем плохо станет, приходи. Через день приходит: "Иван Иваныч, отрави, совсем плохо, не могу терпеть".

Иван Иванович мне подмигивает: приготовь! Сам шепчет: в квас соды намешай.

Я намешала, шапка поднялась, пейте, дедушка. Старик смотрит… Потерплю, говорит. Уж совсем невмоготу станет, тогда приду…

Врачом быть, тебе некогда пикнуть будет. Ещё приём ведём, уже лошадь пришла за ним, другая подъезжает, третья… Где самый плохой больной, туда вперёд едет.

Вот заболел в Митино один, Иван Иваныч вышел в ожидальню посмотреть. Ты, говорит, почему Маркова не вызываешь?

– Давай, Марков, заходи (Васильем звали).

Мне уже записки приготовил, в политотдел, в сельсовет. "Септическая ангина." В горле вырезают, дудки вставляют… А если в город везти, Иван Иваныч наказывает: "Старайся живым довезти… Если умрёт, там намучаешься (с оформлением)". Одного повезли, он не пьёт лекарство и всё, – выплёвывает. Я ему говорю, он не понимает… Не русский. Возчику говорю: " К колодцу подъезжай. Что с ним будем мучаться. Утопим и обратно поедем". Понял. Стал принимать лекарство.

БЕЛЕШЕВА МНЕ!

Мне охота было побывать в своей деревне. В Троицу разрешили. Иван Иваныч наказал: "Белешёву позвони, как будут обдирать". Начальник ГПУ. Тогда было гэпэу, щас кагэбэ. Девчошки встретили меня, – пошли в рощу, а эти, в сельсовете, меня в окно увидали, створки открыли, кричат, "заходи!" Зашла. "Сымай шаль." Тогда телефоны были не набирать. Я как телефон схвачу, "Белешева мне!" Как все до одного драпанули с сельсовета. Пошла, Саше рассказываю, подружке. Саша: "Тебе надо уходить".

Я пошла, лесами, лесами, ремки одела, сняла всё хорошее, в тряпку завернула.

ПОДКОПАЛИСЬ

И хоть бы когда Иван Иваныч психанул. Только лошадь и назовёт "чортовой мордой", – ну, папка рассердился! И всегда воспитанный, культурный, руки что буханочки, мягкие.

Всё сговаривал, чтоб я его папкой звала. Не могла. Какой он мне папка? Язык не поворачивался. А он пристаёт и пристаёт. Антонина Павловна: "Да назови ты его, он не отвяжется". Вырвалось как-то – "папка". Он уж очень был доволен. А там и пошло, не только "папка", дак и "папочка".

Пока не пил, ох какой был симпатичный, потом не то стало.

Волосы волнистые. Финку оденет. Мороз сорок градусов, в ботиночках выходит. Всё время при костюме при галстуке. А потом стал толстовки носить. Пальто на меху, а потом эту… до колен.

Ну как как запьёт папочка! Иди в два часа ночи за вином. Зинка рядом живёт, к ней не пошлёт, – сходи к Насте. Настя живёт на краю села, заранее купим с Тоней, спрячем на веранде. Так литра двенадцать рублей, а так сорок; и деньги дома, и папка дома; и никто не знает, что папка пьёт. Оденусь, она меня проводит, дверью хлопнет, как бы я к Насте пошла. Сижу на веранде, Тоня выйдет, "не замёрзла? ну посиди ещё".

Он ждёт, курит. Курил-курил, одеяло зашаяло. Я только выбелила, убралася. Воду шабалой таскает, тушит. Таскал-таскал и упал. Толстовка горит, подушка горит. Шает всё. Антонина Павловна давай все окошки распечатывать. Вся квартира чёрная.

Иван Иваныч утром: "Сегодня на приём не ходи, толстовку починяй".

Один следователь вызывает меня на допрос, чтоб я на Иван Иваныча плела, спрашивает: "Иван Иваныч берёт взятки?"

– Нет, не видела.

Ишь ты какой, думаю!

– А вы берёте взятки при своих подчинённых?

Только дурак при людЯх будет брать взятку.

Замолчал. Подумал-подумал, спрашивает:

– Ты им кто? Одни говорят, что ты родня ему, другие говорят – чужая.

Я говорю: "Вот вы мне родня? Так и оне".

Следователь:

– На каком основании зовёте его папкой?

– На каком? У тебя есть отец и мать?

– Есть.

– Вот, тогда тебе этого не понять. Я уже третьего папкой зову, родной был Кондратий, я Кондратьевна, а второй был Александр, отчим, а третий уже Иван, – все папки. И три фамилии у меня, замуж выйду – четвёртая…

– Всё. Иди.

Иди, а самого на другой день забрали. Иван Иваныч: "С пана хам, цэ ещё ладно… Я же знал, что ты умница."