Читать книгу: «Тёщины рассказы», страница 5
Всё подала, Тоне наказала, "Тут молоко дашь, я пошла".
Накушался, сто рублей положил на стол. Я прихожу, она мне их подаёт.
– Тоня, да ты не с ума сошла?
– Ланя, как он залез в карман, как вытащил вот таку пачку денег. С ружьём он. Пришёл поохотиться. Четырёх солдат ему дали. Обувать, одевать. Вот кака шишка!
– Куда пошёл?
– К городу.
Бегу… Темно… Луна взошла, он на горку поднялся. Кричу: "Дяденька!" Остановился. "Вы в этом селе кушали?"– Хоп ему эти деньги…
– Извините, я мало дал.
– Ещё мало? Така деньга!
– А сколько надо? У меня мелких нет.
– Никаких не надо, – повернулась, побежала.
– Постой!.
– Что ещё?
– Возьмите хоть десятку. Я же пошутил, что мелких нет, – подаёт мне десять рублей
– Там на помойке у столовой собирают… завтра им раздам.
– Спасибо. Научила меня жить.
Вот как. Простая смёртная.
– А где ваши солдаты обувать-одевать?
Он засмеялся: "Отправил к родителям. Я без них справляюсь".
ПИСЬМО
Мать моя! письмо пришло к году как…
Контора говорит: надо подготовить Ланю. Женщины пришли на крыльцо. Одна говорит:
– Мне от моего письмо пришло.
– Утебя на Востоке сидит, что тебе не придёт.
– Да вот пришло. А тебе бы пришло, ты бы заплакала?
– Мне… Только от радости.
– Ну вот слушай, буду читать от Вани письмо (у ней муж тоже Ваня): "Здравствуйте, мои любящие дочери, дорогая и любящая жена…" Да-да, Ланюшка, это твой…
Коло году не было от него ничего. Но как оно пришло? Оттуда нет печати и тут не поставили. Это кто-то подделал… Завтра дали подводу. Съездили на мясокомбинат. Сличили почерк.
Вот ждать второе письмо. Да через три месяца только пришло. Я с письмом да в военкомат. Так получала пятьдесят рублей, вместо пятидесяти стали двести платить.Ух ты, язви вас, вы чо тут повадились? Тут так-то противно, а тут ещё деньги какие-то. По 200 рублей каждый месяц.
– Зачем мне 200 рублей, я же 50 получаю.
– Вы потеряли кормильца.
– Он живой, письмо пришло.
– У вас живой, а у нас нет. Как получали, так получайте.
Я их все до копеечки раздала Я же зарок дала, что буду помогать людям, чтобы муж вернулся, и чтобы ему кто-нибудь там помог…
Вот он уже дома с месяц, опять прислали 200 рублей. Ваня поехал в военкомат. Комиссар: "Фамилия сходчива. Не у вас ли такая жена?" Моя, моя, говорит, моя.
На работу вышел, прекратились деньги.
УКРАЛИ – ОДИН ГРЕХ, ПОДУМАЛИ – СТО.
Всем давали сено косить по два дня. Тогда вобче красноармейкам давали всего: сено вывезти, пашню спахать… Мы косим с подружкой, с Клавой Чигриной, – Черемихин едет. Я подумала, с моими детьми что случилось. Клава: "Ой, попадёт нам, Ланя, за этот поляк". Черемихин: "Товарищ Сарычева!"
– Щас, Тимофей Петрович, оденемся и выйдем.
Выходим из-за кустов.
– Товарищ Сарычева! У меня зерно горит, а вы сено тут косите. Из-за вас из-за одной все тока горят. Ни одна не идёт на работу, детей не с кем оставить. Давайте собирайтесь, поедемте… В садике сегодня будете, детей без вас не несут в садик, у меня столько ворохов хлеба горят…
– Тимофей Петрович. Я на одну корову накосила. Этот год буду две держать.
– Щас приедем, заходите в контору, сколько надо сена, столько выпишу.
Литовки привязал, прёт нас на таком Гнедке, литовки только брякают. Без кучера ездил, один всю коробушку занимал.
Подушки свои приносили в войну. У Очинниковых по подушке вши ползают. Я их отправляю обратно. Рубашки носят на левой стороне. Как в садик идти, на правую одевают. Другой бедный, а чистый. Там ещё старуха хоть в соху запрягай. Столько посылок получали, с фронта. Овчинникова поставили директором совхоза после Черемихина. Боевой офицер. Тыловиков сократили, фронтовиков трудоустроили. Мария, простая женщина, вдруг стала женой начальника. Мне медаль выслали, он ей отдал.
Овчинников:"Сколько магазинов перебрал, не мог туфельки найти на свою Марью". Большелапая.
У Карманова ноги в цыпках (Мишка Карманов, сын Румянцевой). Орёт на весь совхоз. Мыла-мыла. Ещё мыло надо было принести своё. Чёрные ноги. Отмыла.
А там ещё Машенька… Как забирать детей из садика, так всё тут расцарапает (шею, грудь). Стану за печку, спрячусь, – все спокойно, забирают.
Заведующая: "Лана. Что у вас каждый день такой рёв?"
А то ты не знаешь?
Стёпанька. Пять лет. Рахит. Заковрелый, своробливый, лежит, не ходит… Ползком до меня доползал. Взяла его домой,распарила, вымыла, окатила, корку с головы сняла. Темечко не зарастало. Надела платьице, со своей дочки. Накормила, спать уложила. А у них, у рахитов: и не говорит, и не ходит, и растёт в голову и в живот, больше никуда, ни в руки, ни в ноги.
Наелся и спит. И спит-и спит, и спит-и спит… Пригласила латышку, заведующую, посмотреть Стёпочку. – "Валя, пойдёмте. Я боюсь. Он не просыпается.". Она посмотрела: "Пусть спит. Не умрёт". Глаза открыл. Слава Богу! А ничего не говорит, и никого ко мне не подпускает. Чтобы не дай Бог кто ко мне подошёл. Щёчки разгорелись… – вот, опять думаю, беда, заболел… Валю позвала. "Нет-нет, это ты его накормила, накупала."
Теперь, Стёпанька стал становиться… А ножки… не ножки, таволожки. А рот большой, – как разинет, – ор на весь совхоз! Несу-несу на руках, поставлю. Пойдёт-пойдёт, устанет…
А мать така забулдыга, Журавлиха. На три дня выходила замуж. Уехала на дальнюю пашню и не является. А бабушка, хороший человек, бабка Доможириха. По полю иду, – батюшки мои! – кто по моей картошке ползает? Смотрю – Доможириха. Говорю:
– Тётя Ульяна? Это ведь моя картошка.
– Ланюшка, я у всех-у всех спросила, чья эта картошка.
И дополола, и говорит:
– Какая ты всё-таки. Ты нашего Стёпаньку отмачивала да маслом смазывала. И вылечила, и откормила, и рубашку дала.
– Это не рубашка, а платьице.
Коромысло украла за Стёпочку.
Соседка: "Кажется, что Мария взяла. У неё твоё коромысло".
Да неужто я буду ей говорить. Украли – один грех, подумали – сто.
Устроило начальство одну городскую в садик.
Она наелась, книжечку взяла, читает.
Говорю заведующей: " Валентина Альбертовна, долго я буду терпеть? Поведём детей в поле, возьмёт одеяло, разложит, читает, а я бегаю, сорок человек детей всё-таки".
Каждый день новое платье.
– Что, ходишь сюда вместо мебели?
Волосы густые, завила шапкой.
– Притеплилась, нашла уголок.
– Ты не имеешь права, – мне.
Она Черемихину нажаловалась, катят, и она вроде вытирает глаза. А он себя вёл так делегатно, раньше был забран как враг народа, на исправление в совхоз прислали. Говорю:
– Я устала. Чтоб на глазах её не было. Или я уйду.
Запрягли на второй день, повезли её в город.
Семь человек окромя заведующей в садике, Клава Чигрина да я местные, остальные приблудные. Внизу столовая кипятила молоко и варили кашу для детей, на втором этаже спальня. Каралек напекём, на печку поставим в тазике, в полдник раздаём. Ещё полдник не подошёл, смотрю, полтазика нет. На другой день опять. На третий вижу, – наша работница с кастрюлькой идёт, платком прикрыла… и ведро ещё несёт. Я её догоняю: "Давай я тебе помогу донести." Каральки, сливки… – всё воровали. И хоть бы в одном глазу. Ни стыда, ни совести. Пообснимывают молоко, для здоровых ничего, а у рахитиков понос. Собрание собрали, я им всё высказала. Я про вас всё сказала, теперь вы про меня говорите. Им нечего сказать. Молчат. Тогда заведующая встала и всё про иеня сказала: "Эта женщина спасла меня от смерти" . Она хотела повеситься. Беженка из Прибалтики. у неё на глазах расстреляли всю семью.
На другой год агрономша, Ариша эта, меня из садика отобрала на огород.
КАКИ ПЕРУШКИ, ТАКИ И ОТРАСТЕЛУШКИ
Кропани меж двух озёр стоят, мы жили на рёлочке – по леву сторону через дом – озеро Хохловатики, по праву через дорогу озеро Карасье. В Хохловатиках карась камышовый, камышом пах, жёлтый, в Карасьем песчаный, серебристый да крупный, машинами в город отвозили. Однажды домой иду, соседка, Кропаниха: "Смотри сколько твои девчонки рыбы наловили…"
Таки малюточки рыбы поймали… Обоих в угол поставила.
Она: "А я не буду своих наказывать. Там озолотели. Машинами возят."
Конечно, у неё столько детей, столько хозяйства. Муж пришёл на костылях. Дочка спит в траве, так и спит всё лето, простыла, потеряла слух, черви из ушей лезли. Девчушка, Юлька.
Повела своих на берег к рыбакам, рыбёшку несём в платьишках.
– Дед, принимай воров.
– Да это разве воры. Им взрослые положили. Заплыву на середину сети ставить, а ребята здесь шуруют, кричу-кричу им…
– Воры-воры, дед. Вот деньги, продай нам рыбки.
– Да ты что? я тебе ведро…
– Вот возьми деньги, – сама ему моргаю. – Мне надо пообедать да на работу идти, а у меня вот какой обед.
Он догадался.
Мы пошли. Больше никогда никого не слушайте.
У Кропанихи Федька на складе работал. Вот один мешок пшеницы спрятал за складом, вот другой за склад отнёс. Увидели, привели к директору. Черемихин всё прощал. Нюрка забежит вперёд да ему в ноги падает. Отпустил.
– Ну что, Нюра, не будешь наказывать?
– Какой палец не укуси, всё жалко.
– Из маленького большое бывает.
Во время войны Мотя (кладовщица) на гвоздь наступила, да ржавый… нога распухла:
– Никому склад не доверю, только Лане.
А ей ещё надо горох молотить.
А никто не умеет горох молотить. Я говорю, давай я буду молотить. Молотило заказала, сделали плотники. Молотим с Ермолаихой.
Смолотили, веем уже. Он белый, крупный, вкусный. Её мальчик придёт, она ему насыпит гороха в штаны, снизу завяжет, он уйдёт. И так целый день таскал, пока провеяли. Мои детки тоже тут, со мной.
– Что ты им не даёшь гороха?
Смешная.
– У нас своего в огороде завались
ЗДОРОВУЮ КОРОВУ ПРИЗНАЛИ БОЛЬНОЙ
Только началась война, пошло безобразие. Стали наезжать всякие комиссии. У одной солдатки признали якобы больную корову. Забрали, увезли. Второй раз явились. Зиновьиха под вечер пришла: "Комиссия приехала. Твою корову признали больной. Вот документы."
– Где эта комиссия?
– В Сидоровке.
Уже поздно, а надо бежать. Три километра беги. Это зимой по озеру бежать, а тут коло самой дороги могилки… Прибегаю в сельсовет. Он закрыт. Побежала к председателю.
Как обеими руками за дужку рвану.. они сидят за столом, чунают уже.
– Кому мою корову надо? Ваша она? Вы мне её дали? "Какое горе, обращайтесь в сельсовет." – Документы рву, в рожу им кидаю, сама реву:
– Вы такие лбы! А я солдатка, я считаюсь нетрудоспособной матерью, я в военкомат пойду, Сталину напишу…
Стращаю, а им ничё… Ничего не петрят, чунают.
НАЧАЛЬСТВО ОБОЗЛИЛОСЬ
В Кропанях мне все завидовали. Люди голодают, а меня всё есть.
Начальство обозлилось. Две коровы имею, ничего не плачУ. Додумались меня налогом обложить. За две коровы – восемьсот литров молока и около центера мяса сдать, под бычка подогнали. В детсадике работаю, счетоводиха принесла: "Налог тебе. Вот на мясо, вот на молоко.Распишись."
– У тебя муженёк дома, а я буду налог платить…
Пошла в контору.
Дядя Павел (Горбалюк) сидит, дежурит: "Ланя, они у председателя водку пьют. "Она тут пыхает у нас. У ей две коровы и уже тёлка начеку. Четыре скотинины завела…"
– Вон как. Они мне их наживали?
– Только на меня не говори. Съедят.
Захожу. " Что вы тут против меня замышляете?"
Косоротик молчит, а Черемихин: "Кто это наболтал? Кто сообчил вам? Успокойтесь, товарищ Сарычева. Это вам наплели".
– Я не успокоюсь. Я Сталину напишу…
Больше не появлялись.
Прекратился налог. Я Ванино всё выложу да реву.
Горбалюк,из трудармейцев, беженец, в армию не взяли, больной; дошёл до моего крыльца и упал в голодный обморок. Кричу Тоне, квартирантке: "Неси масла". В горло масла залила, оно обратно… Ещё… Проглотил. "Неси молока." Ожил… Потом женился на Марусе. Маруся сама инвалидка, её трактором помяло. А он трудолюбивый, она его и взяла. Она у всего полного. Кладовщица на продуктовом складе. Там всегда мясо было, бочка с огурцами. После войны преехали в Курган. Маруся умерла, перешёл к другой женщине, пятерых детей воспитал…
ПРИЕЗЖАЙ ДОМОЙ
Прошёл год, четыре месяца и три дня… Ворожейка говорит: "У тебя такой гость на пороге".
И контора знала, а мне никто ни слова. Им сидоровский механик сказал.
Женщины пришли: Ланя, ты стоишь тут, а мужик-то у тебя в Сидоровке.
Я оделась и побежала. Бегу помимо конторы. Зазвали меня:
– Ты куда побежала? Сиди дома, дожидай.
А старшая дочь поняла, залезла на полати. А фельдшер сказал: держи вот эти капли на всякий случай. А люди узнали, собрались на крыльце. Со мной за дверями и плохо. Только двери откроются. – Кто там? – Да вот кто. – И он зашёл. А я, говорит, пришёл к дому, – "Ну, это-то наша корова, Бурёнка, а эта-то чья?"
Ушёл – одна корова и ни копеечки денег, пришёл, рука привязана, сам на себя не похожий, шейка вот такусенька… Он хоть сколько бы походил на себя! Как деточка, ещё хуже. Одели рубаху, а там три шеи надо. В госпитале спросили: что ваша жена любит? – Рыбу. – Они два килограмма кеты дали. Такой кошелёчек на горбу привязан, он его тащил. Утром встал да пешком из Кургана…
На курорт хотели послать. Какой в войну курорт. Две морковки давали. Я ему написала в госпиталь: "Приезжай домой. Столько литров топлёного масла, столько сливочного. Бычка закололи." Все мужики и таскали это письмо по палатам.
Как отъелся наш папа! Он сроду такой не бывал. Всё ему пеку, готовлю. Три месяца отдыхал. Рука перебита, привязана.
– Пойду на работу. Что она, мешает? Привязана.
Потом как взялись ноги болеть. Как будто он в кипяток встал. Пузыри белые. Утром лопнет, – мясо красное. Нервы успокаиваются, а это отзывается. Сделаю перевязку, к вечеру опять надулись. Уже лето, всё это продолжается. Приедут из конторы, ноги забинтованы, так и поедет. А тут рука стала отниматься. Сложили неправильно. Он при смерти был. Операцию делали, врачи думали, раз он такой здоровый, наверняка пьяница, двойную дозу наркоза дали, он не просыпается. Насилу и пробудили.
Врач: "Ну ты нас и напугал… А мы думали, что ты пьёшь".
В РУССКУЮ ВЕРУ
Ваня ездил с отчётами в Курган. Одной с детками страшно оставаться.
– Ваня, возьму я эту мордовку к себе.
– Она вшивая.
– Да неужто я вшей не оберу.
В баню не ходила, на себя не стирала, кто её ни возьмёт, все её выгоняли. Я её взяла. "Шима, пойдёшь ко мне жить?
– Ты смеёсся.
– Знаешь что, я серьёзно тебе говорю. Вот я выбелю квартиру, тогда тебя приглашу. Только никому не говори, что я тебя беру на квартиру. Я за тобой девочку пришлю.
Она сразу же и похвасталась: "Я пошла к Лане жить".
Ей: "Ты не сдурела?"
Вот она идёт вся в ремках. У ней такой ящичек был, там клопов… и деньги в ящичке. Подушка, как земля. Сама не мылась, а то подушку стирать. В ботинках была и в чулках. Денег много, все подала мне: "На, прибери."
Ваня уехал (с отчётом), всю ночь учила её стирать. Щёлоку наварила. Голову вымыла. Там вшей… Керосином напатрала, полотенцем завязала, как они заходили, как она закричит: "Ой, они мне голову отъедят".
Утихли. Вывели вшей. "Давай садись в корыто." Она хохочет. Моется. Уже темняется. Шима, куда будем девать чулки, ботинки, шаль, фуфайку? Сожжём? Фур в печь! Сгорели. Она сидит в простыню завёрнута. Я к соседке пошла, к портнихе: "Мария, на вот, шей".
– Кому?
– Шиме.
– Вот, язви, охота тебе связываться. На что это тебе?
– Я не буду, ты не будешь… Надо же человека в люди вывести. Давай её в русскую веру введём.
Сшила юбку, кофту, утром кричит: "Айда! Готово всё"
А уж как я в баню её приучала ходить, – народу удивительно, что Шима в бане. Старуха Бояркина:"Шима-то не та!" А то говорила: "Начто ты им такая грязная".
Так привыкла в баню ходить, – "Скоро в баню пойдём?" В бане мне шепчет: "У этой лямки не простираны". Така довольна.
Спать не даёт от радости: ты меня всё учи-учи, пол мыть, стирать… – Так, Шимонька, так, научишься. Я полы подмывала каждый день. Она научилась. Я выйду, она уже на кухне пол вымыла.
– Шимочка!
– Пыль садится. Поеду на родину, пусть посмотрят. Я здесь не буду после вас жить…
Заправила ей с простынью, с кружевами, а то заковрелая была, худющая.
Вдруг реформа. Другая форма пошла денег. То тридцатки были, у кого были дома, пропали. А её деньги лежат у меня в ящике. Ваня взял, через банк оформил.
