Читать книгу: «Не надейтесь на князей, на сынов человеческих», страница 9

Ружья у нас едва не у каждого имелись. Не охотились только ленивые. В свободное от вахты время надо чем-то заниматься. Кроме охоты я часто просто так бродил по окрестностям. Сопки, озёра, петляющая Яна. Иногда казалось – такого не может быть, завораживающий мир. Гагары, утки, гуси. Кажется, здесь человека не было никогда. Зайцы шныряют. В крутых берегам Яны линзы вечной мерзлоты. Обрыв, а линза выпирает глыбой льда. Смотришь, а из берега, подмытого водой, бивень мамонта торчит, или рога ископаемого быка валяются. Ощущение, ты в другом мире. Один раз с прогулки бивень мамонта несёшь в каюту, в другой – на челюсть мамонта наткнешься. Мамонт огромная туша, а всего два зуба в челюсти. Два в верхней, столько же в нижней. Каждый зубок, правда, килограммов по десять. Работая ими, мамонт нагуливал по десять тонн живого веса. Притащу кости к себе в каюту, зарисую, запишу, где найдены. Всю каюту завалил костями. Целую коллекцию собрал. Кости, осколки древней посуды, книги старинные… Музей…

Охотился, конечно. Утки густо летали. Вовремя сделай в стаю выстрел – обязательно в какую-нибудь попадёшь. Повариха земснаряда постоянно зайчатину, утятину готовила. На мотозавозне, катер так называется, отвезут тебя, и добывай дичь в своё удовольствие и на пользу команде.

Я однажды двух гагар подстрелил. Тоже забавная история. Гагары здоровенные, как гуси. Получилось, три гагары на озерко вблизи берега сели. Я притаился, стал выжидать, когда вместе сплывутся, чтобы одним выстрелом… Залег… А мокро кругом, вода холоднющая… Мне в азарте не до температурного режима… Гагары страшно осторожные, чуть шевельнусь – плавно отходят. Не паникуют, не срываются с воды, отплывут подальше… Дождался, перетерпел все неудобства, промок, конечно, – гагары сошлись друг к другу – нажимаю на курок и две сразу кверху пузом. Редкой красоты птицы. Сверху чёрные с белыми крапинками, а пух на животе белоснежный. Лёгким ветром их стало относить от берега. Мне бы сразу броситься за добычей, пока около берега была, да жадность охотничья обуяла – раззадорило третью птицу взять. После выстрела она взлетела и снова опустилась на воду. Один раз стреляю, ей хоть бы что, второй… Нырнёт, через несколько секунд снова на поверхности. Как дразнится. Гонялся за ней, гонялся, стрелял-стрелял. Бесполезно. И смотрю, третью ещё неизвестно, подстрелю или нет, а первых двух, что кверху пузом, точно потеряю. На приличное расстояние отнесло гагар от берега. Собаки нет, некого послать. Вода думать не хочется, какая холодная. А что делать, сапоги-болотники сбросил, в куртке, брюках поплыл (всё равно мокрые)… Не знаю, подстрели я трёх гагар, как бы с ними выбирался из воды, с двумя-то неудобно. Рук две, и гагар столько же. Если в каждую по птице – как плыть? Одну взял в зубы, вторую в левую руку, правой гребу. Дотерпел, не бросил. Слава Богу – судороги не случилось.

Ни о чём трагичном не думал, гордость распирала – с такой добычей вернусь. Мотозавозня за мной пришла, доставила всего мокрого на земснаряд. А там меня оболтусы жестоким образом разыграли. Увидели с добычей… Я ведь не знал, что гагар подстрелил, был совершенно уверен – гуси. В якутской фауне слабо разбирался. На кухню понёс трофеи, поварихи где-то не было, оставил у двери. А оболтусы мне говорят:

– Ефимыч, ты зачем гагар убил? У них мясо несъедобное. Такую красоту зря подстрелил.

Я страшно расстроился. И то, что незнайка такой, и, что красоту зря извёл. Как потом пояснили, убить гагар не так-то просто. У меня ружьё на уток «тройкой» заряжено, когда гагар увидел, перезарядил «нулёвкой». Собираясь на охоту, взял также заряды с крупной дробью, вдруг, думал, гуси попадутся… У гагар пух настолько густой, дробь застревает и не доходит до тела. На удивление получилось – сразу двух подстрелил. Гусей ни разу до этого не приносил. Это не утки, умеючи надо. Почему азарт охватил, когда гагар увидел, наконец-то стоящий трофей добуду. Раньше если что и приносил – мелочь. И вдруг – несъедобные.

Неделя прошла с той охоты. Гагары из головы не выходят. В разговоре со Стасом Шелепиным посетовал:

– Зачем, спрашивается, убил таких красивых птиц? Надеялся удивить всех гусями, получилось – насмешил, несъедобных принёс…

– Да ты что! – Стас на меня уставился. – Какие они несъедобные? Мы твоих гагар умяли за милую душу. Ты сам их уплетал. Не понял что ли? Гагар надо уметь приготовить, мясо предварительно вымочить. Мы их на следующий день после твоей охоты и употребили…

Как говорится, учите матчасть…

Аты-баты на краю географии

Батюшка при каждой нашей встрече старается подвигнуть меня на сценарий о мятежном священнике Багинском, который сначала с амвона призывал паству браться за оружие против большевиков, а потом сам повёл в бой. Батюшка Виталий и сам ломает голову, как лучше сделать фильм о такой уникальной противоречивой личности. Вдруг загорается идеей ввести в фильм фантастику. Без летающих тарелок, гуманоидов и другой небывальщины. В фильме всё как бы реально. Гражданская война, Омск, ставший Белой столицей, кишащий военным и гражданским людом. Большой залитый светом зал с золотопогонными генералами, духовенством во главе с архиепископом Омским и Павлодарским Сильвестром, рядом с ним иерей Виталий Багинский. Верховный правитель Александр Колчак говорит короткую речь и вручает Багинскому наперсный золотой крест. Следующая сцена Багинский в Евгащино служит литургию в переполненном храме, на груди подарок Колчака. Вдруг из притвора крик: «Красные!» И вот уже Багинский верхом на лошади отдаёт короткие команды вооружённым всадникам, скачущим рядом с ним. Отряд самообороны вступает в бой… В этой части картины будет поспешный уход колчаковцев из Омска, бегство Багинского из Евгащино, а потом его арест в Минусинске во времена НЭПа и расстрел.

Затем в свои права вступает жанр фантастики. Багинский переносится в Омск. Время самое советское, с портретами Ленина, членами политбюро. Золотой сентябрь. Сухой, солнечный, тёплый день. Багинский в рясе, на груди тот самый золотой крест от Колчака. Он идёт по городу размашистым шагом, никто не обращает на него внимания. По законам жанра фантастики, он невидим для окружающих. Идёт по улице Ленина, которая называлась до революции Дворцовой. Смотрит по сторонам, узнаёт и не узнаёт Белую столицу. Казачий собор без крестов, нет Ильинской церкви, Железный мост через Омку заменён на новый. Зияет пустотой то место, на котором возвышалась Серафимо-Алексеевская часовня, бесследно исчезла часовня Сергия Радонежского. Стоит магазин Шаниной, и о Боже – нет кафедрального Свято-Успенского собора. Нет Вознесенского собора.

Те, кто победили его, кто расстрелял его, уничтожили все храмы, но город за семьдесят лет стал огромным, это уже не та на восемьдесят-девяносто процентов одноэтажная бревенчатая деревня. Омск понастроил заводы, фабрики, город работает, город учится, умные лица, много молодёжи, много детей. Красивые хорошо одетые люди. Багинский видит в створе улицы Крестовоздвиженский собор, сверкают на солнце главки, увенчанные крестами, почти бегом направляется к нему, будто опасается, что перед ним мираж, сейчас храм исчезнет, или его снесут, взорвут. Нет, собор стоит белоснежным кораблём. Он недавно побелен. Автоматически проскальзывает мысль: скоро Воздвижение Креста Господня, престольный праздник. Храм тоже изменился, с южной и северной стороны пристроено по приделу. Батюшка поднимается по высокому крыльцу, из раскрытых дверей доносится пение «Херувимской». Царские врата раскрыты. Диакон и протоиерей выходят со Святыми Дарами на солею. Протоиерей благообразный, седобородый, высокий, с низким раскатистым голосом. Народу много, в основном женщины, и сразу видно, здесь все свои, случайных людей нет. Молятся хорошо.

Багинский покидает Омск и отправляется в Евгащино. Целую жизнь не был здесь. С той самой горячей поры, когда пришлось, спасая свою жизнь, драпать от частей Красной армии. Жену Доминику Григорьевну бросил, так и не смог забрать потом, здесь и упокоилась. Отец Виталий в Евгащино, как и в Омске, не уставал удивляться. Не захирело село, наоборот, жизнь его течёт полной рекой: на полях косят хлеба комбайны, на лугах пасутся стада, на дорогах мощные трактора, машины. Большие скотные дворы, фермы. Не понаслышке знал батюшка технологии сельского хозяйствования, воспитывался в Белокриницком сельскохозяйственном училище, а в Минусинске, куда сбежал, руководил совхозом. Профессиональным взглядом оценил он: справно работал совхоз в Евгащино.

Ходил батюшка по селу со сложными чувствами на сердце. Он и радовался и горечь жгла его. Живёт село при советах, за счастье которого он боролся с этими самыми советами. Добро живёт под ними. Маслозавод делает сыр, масло, как и в дореволюционные годы, поставляет продукцию заграницу. Имеется нефтебаза. Нет кожевенного завода, обозного, зато два кирпичных. Швейное производство, со странным названием «промкомбинат», выпускает фуфайки и матрасы. А ещё кондитерское производство, кондитерский цех (торты, пирожные), тоже с непривычным для его уха названием – кулинария. Село не просто крепкое, каким оно и раньше было, процветает его Евгащино. Приросло улицами. Да что там приросло, в два раза больше стало, чем при нём. Улицы заасфальтированы, по обочинам столбы с фонарями, в ночное время не по темноте шагать. Дом культуры со стайкой ребятни на крыльце, и детки-то славные, хорошо одетые, что-то весёлое обсуждают. А это что за здание? Кинотеатр, то есть – театр для кино. Интересно. А вот больница. Он мечтал вместе с купцом Калижниковым о постройке большой, хорошо оснащённой больницы в Евгащино. И вот она стоит. С отделениями для детей и взрослых, роддомом. Два детских сада в селе – рожайте, женщины. Не ожидал такое увидеть. Школа, большая светлая, полная детей, интернат для учеников из близлежащих деревень. Нет коммерческого училища, но есть профессиональное техническое.

Не сгинуло село без купцов-миллионщиков Калижникова, Мельникова, Яркова, Резина, Плехова. Тех самых купцов, которые радели о Евгащино, развивали его, благоукрашали. Никто уже не помнит их, но и без них хорошеет Евгащино.

От прежнего села остался дом купца Калижникова, торговая лавка купца Мельникова, здание министерской школы… Храма нет. Стоит обветшавшее, обезображенное пристройками, без крестов, без колокольни, брошенное на умирание здание, в котором когда-то он совершал литургию и Святой Дух нисходил на Чашу. Сколько человек он крестил здесь, сколько пар венчал, отпевал уходящих в вечность евгащинцев…

Батюшка Виталий перекрестился на то, что осталось от храма, и зашагал на берег Иртыша. Берег полого сходил к воде. Река работала, несла на себе баржи, наливные суда, мощный трёхпалубный теплоход проследовал в сторону Омска. А вот что-то совсем незнакомое летит по фарватеру вниз по течению. Наверное, в Тару. Хищный удлинённый корпус поднят над водой, лишь стойками, идущими со дна судна, опирается на Иртыш. Батюшка провожает взглядом стремительно удаляющееся красивое судно с надписью на борту «Ракета» и садится на огромный пень-корягу. Его, скорее всего, притащило в половодье. Вода отступила, а он оказался на берегу. За лето высох до белизны, до звона. Перепутанные корни торчали, будто щупальца-обрубки. Мысли в голове батюшки путались, как эти корни. Почти нет церквей в Омске, нет храма в Евгащино, но ведь не богохульно живут люди. В школах ученики изучают не безбожников Вольтера и Лео Таксиля, учат Пушкина, Гоголя, Достоевского, Тургенева, Толстого. Нет «Закона Божьего», но ведь нет уроков атеизма. Детей учат добру, товариществу, справедливости. Получается, бесов революции, с которыми он боролся, переварила страна, перемолола. Или он что-то недопонимает? Не мог он встать под красные знамёна безбожников, не мог. Получается, выступал врагом сегодняшнего Евгащино. Может, на то была воля Божья, а он не понял, пошёл против неё. Да нет же, нет, неужели воля Божья была на то, чтобы расстреливать священников, рушить храмы? Но ведь за что-то попустил это Господь?

***

– Попробуй написать сценарий о Багинском, – настойчиво пытается вдохновить меня батюшка. – Пусть будет там Гражданская война, беспощадная с обеих сторон. А потом Багинский пусть окажется в Евгащино в советское время и постсоветское. Евгащино процветало при царе, достигло наибольшее расцвета при коммунистах и прозябает сейчас. Может, победи он, Евгащино уже не было. За последние четверть века в два раза уменьшилось. Не поленись, садись на автобус и поезжай туда. День потратишь, зато посмотришь своими глазами места, где служил Багинский, где он боролся за лучшую жизнь, как её понимал. Я был в Евгащино в конце восьмидесятых, и год назад – ужас, что стало с селом. Будь у меня власть – издал бы закон: ничего не разрушать. Рассказывали, в Томске стали гореть двухэтажные деревянные дома в центре. В царские времена это были особняки богатых томских купцов, а сейчас архитектурные памятники – красота и гордость Томска. Горели, как правило. Вспыхнет дом и сухой соломой сгорит. А вскоре на месте пожара появится современная фигушка из стекла и бетона. И тогда губернатор, есть ещё государственные люди, издал указ, на месте сгоревшего памятника архитектуры не разрешается строить в течение пятнадцати лет. Дома чудесным образом гореть перестали.

Я уже рассказывал: в институте была прекрасная база в Мочище, на берегу Оби, где после первого и после второго курсов мы проходили геодезическую и гидрологическую практику. А в дом отдыха, что рядом с базой, ездили на спортивные сборы. Курортная зона, люди как на Чёрном море отдыхали. Хочешь – загорай, хочешь – бери лодочку на остров сплавай. Зимой лыжи, катание с горок. Ни нашей базы не стало, ни дома отдыха, как Мамай прошёл, – разрушено, разграблено, уничтожено. Теперь посмотри Нижнеянск, где я начинал речником…

Батюшка нашёл в интернете любительский фильм о современном Нижнеянске. Автор из тех, у кого шило путешественника в одном месте. Не нужен берег турецкий, рванул за Полярный круг и оказался в Нижнеянске. А там страх Божий. Фильм ужасов. Мёртвые дома, мёртвые улицы… Вода непреодолимыми лужами на месте прежних дорог. Батюшка поворачивает ко мне монитор. В этом доме, давно брошенном, с выбитыми окнами, вырванными дверями, он перед армией жил. Двухэтажки одна, вторая, десятая, двадцатая – ни одной живой, кладбище домов. Школа, больница, детский сад, бассейн, поликлиника – всё мёртво. Торчат покосившиеся столбы – телеграфные и электропередач. Из живых душ только собаки. Они будто ждут, когда вернутся хозяева, чтобы снова охотиться, ездить на рыбалку. Из двух тысяч жителей осталось пару сотен. Где живут – непонятно. И почему остались? Ехать ли некуда? Лишь дом культуры чудом цел. На нём плакат из давних времён: «Среди социальных задач нет более важной, чем забота о здоровье советских людей!»

– Сюда ходили в кино, на танцы, – вскинулся батюшка, – а в школу ходили – в спортзал, по вечерам пускали.

Дом культуры в Нижнеянске уцелел героическими усилиями двух местных энтузиастов. Не дали зданию умереть. Оставить в живых весь посёлок энтузиастов не хватило. В порту разруха, но кое-какая жизнь всё же теплится. Заходят корабли, что идут по Северному морскому пути. Край-то золотоносный. Но за глубинами фарватера практически не следят. Деньги выделяются, но, как это у нас повсеместно заведено, слабо доходят они до исполнителей. Поэтому всё упование на погоду – ветер подул с севера, нагнал воду, корабли поднимаются по Яне до Нижнеянска. Ветер с юга – сгон воды, корабли ждут в устье, на баре Яны.

– Всё варварски уничтожено, – вздыхает батюшка. – Господи, помоги нашему Северу, всей нашей земле.

***

Ту нашу встречу батюшка Виталий посвятил рассказу об армии.

– В общежитие в Нижнеянске собралась целая компания, кто ждал повестки в военкомат. Подружился с Женей Сериковым из Якутска. Он с другого земснаряда был. Пока ждали повесток, продолжали работать на техучастке, готовить его к зимнему периоду. Помогали расставлять технику (земснаряды, путейные корабли, брандвахты…) на зимний отстой – пришвартовывали, отшвартовывали. Капитан, который разводил корабли в затоне, запомнился грубостью, ему доставляло удовольствие унижать – материл, обзывал. Обидных прозвищ в лексиконе было предостаточно, стоял наверху и орал их в рупор. Тип не из приятных. Кулаки чесались наподдавать ему… В свободное время ходили в дом культуры, в спортзал.

Наконец получили повестки и нас отправили в Якутск. Там уже снега полным-полно, холодина. Рядом с городом распределитель, куда со всей Якутии призывников собрали. Обезьянником звали. Несколько корпусов, огороженная территория. Если не знаешь, подумаешь – пионерский лагерь. Только вместо пионеров, что всем ребятам примеры, свора великовозрастных беспризорников, одетых, кто во что горазд. Наряжались в Советскую Армию по принципу – в части оденут, а гражданское всё одно выбрасывать… Видавшие виды фуфайки, пальто, один в шинели, в которой, наверное, отец с войны пришёл…

Условия проживания в распределителе спартанские, температура только-только не околеть, никаких простыней и одеял – матрацы на пол брошены – отдыхай призывник, в армии будет некогда.

В обезьяннике однокашника якута Егора Назарова встретил. Есть городок с красивым названием Покровск, в семидесяти километрах от Якутска. Егор оттуда. Родители потомственные учителя. Отец математику в школе преподавал, мать – русский язык. Две сестры тоже в сфере образования работали. Мама Егора ему в армию письмо пришлёт, обязательно мне приписочку сделает. Я отвечал. Егор напишет, я добавлю. Талантливый парень, учился хорошо. Вместе боксом занимались. Невысокий, но плечистый, крепкий. Боковой удар был хорошо поставлен.

Дядя у Егора – министр образования Якутии, один раз с Егором ночевали у него. Дней восемь держали в обезьяннике. Автобус придёт, команду новобранцев заберёт, и полетели ребята на Дальний Восток, или в Забайкалье, или в Москву. А ты сиди, жди своей очереди. Получается ты и в армии, и не в армии, а в бедламе. На ночь я часто бегал в самоволку. Никто за нами особо не следил, через забор перемахнул и в город. Проблем не было, где переночевать. С Егором однажды к дяде-министру завалились. Две дочери у него, симпатичные девчонки и сразу видно – воспитанные. Отец министр, у других бы нос до потолка, эти – нет. Скромные, улыбчивые. Дядя накормил, вином угостил. Спали как люди на белых простынях, это не матрасы в обезьяннике.

С якутами по жизни часто сталкивался, в институте, на флоте, прекрасный народ, трудолюбивый, умный. Одна беда… Не растёт у них виноград… Для южан вино, что сок виноградный, для северных народов – смерть. Втянется – всё. А втягивались махом. На Яне работал, часто видел в сёлах спившихся мужчин и женщин. Тракторами, бульдозерами человек вечную мерзлоту обнажает, тем самым губит тундру, так и в душу северных народов вторглась цивилизация. Слава Богу, Егор не был подвержен этой болезни.

В распределителе познакомился с Колей Кислицыным, его после индустриального техникума призвали. По сей день с ним переписываюсь. Был у него в гостях в Красноярске. Он ко мне с женой и дочкой приезжал. А ещё с Пашей Берёзкиным сошлись, он строительный техникум окончил. Один парень, Саша Михеев, с баяном служить поехал.

Понемногу распределитель пустел. Команду Женю Серикова день на третий отправили в Комсомольск-на-Амуре, он в связи служил. Всего раз успели в самоход к нему домой на пару сбегать, один раз ходил без него. Мама обрадовалась:

– Молодец, что пришёл. Не стесняйся, будешь возможность ещё приходи.

Хорошо у них было дома. Над диваном висела репродукция картины Крамского «Неизвестная». Сестра у Жени в медучилище училась, на гитаре играла. По её просьбе несколько студенческих песен ей записал. Коллекцию свою, что из Нижнеянска вывез (кости мамонта, какие-то артефакты) оставил у Сериковых в сарае. Так и не забрал потом, хотел передать в какой-нибудь музей. Не получилось.

Попал я в хорошую команду, сапёрные войска, в Москве бы служил. Да проворонил. Ночью борт пришёл, подняли ребят, в автобус посадили и на аэродром. Меня выкрикивали, а в ответ тишина. Я был в самоходе. Если две ночи в распределите переночевал, то хорошо. Вечером убегал, утром первым автобусом приезжал до подъёма. Мне говорят: твоя команда улетела ночью, тебя кричали, кричали. Где был? Крепко спал, говорю, не слышал. Надо было громче кричать.

Меня записали в морфлот, во Владивосток. В распределителе нами командовал старший лейтенант. Из переростков, ему давно майором пора быть, он всё ещё старлей.

– Ну, Кузнецов, добегаешься ты у меня, – пообещал, когда я и Владивосток пробегал, – отправлю, где Макар телят не пас!

– Дальше географии не отправите, товарищ старший лейтенант! – духарился я.

Но сожалел – в Москву не попал. В столице ни разу не был до этого, хотелось посмотреть.

– Будет тебе география с биологией! – пригрозил старший лейтенант.

Так и получилось. Улетел с последней командой, вместе с Колей Кислицыным и Пашей Берёзкиным в Тикси. Конец земли, море Лаптевых, Ледовитый океан. Севернее всего три населённых пункта Советского Союза – Диксон, Сындасско, Хатанга. Не знаю, как у этих самых северных северян дело обстояло в тот день с погодой, Тикси встретил пургой. Вышли из самолёта, я сразу вспомнил старшего лейтенанта. Макар пасти телят сюда не погнал бы ни за какие коврижки. В Москве однозначно теплее было бы служить. Внешне мы все хорохоримся, дескать, нам всё нипочём, всё могём, а когда прижмёт, внутри начинает ёкать. Идём по лётному полю, страшный ветер со снегом бьёт в лицо. Идти невозможно. Прёт на тебя. Глаза залепило, лицо корочкой схватило, как только летуны борт посадили. В Новосибирске далеко не каждый ноябрь по-настоящему зимний. В Тикси в сентябре уже зима, в октябре – конкретная, а в июне плац от снега чистили.

Не всё складывалось невесело в тот день, в казарме столкнулся с Егором Назаровым. Он улетел предпоследней командой. В казарме слышу знакомый голос. Егор за двухъярусной кроватью с кем-то разговаривал. Не видно было.

– Назаров, – говорю, – ты что ли, якутская твоя душа?

– Однако я, – высунулся в проход Егор.

Обрадовались друг другу, будто не вчера расстались, а несколько лет назад.

Военный городок назывался Тикси-3. Ни телевизора, ни увольнений, ничего, одичать можно, и дичали. Старослужащие не знали, куда себя деть, развлечением было над молодыми покуражиться.

Нас новобранцев в сумме триста человек прилетело, а триста дембелей, нашим бортом отправили в Якутск. Мы с самолёта вышли, они в наш самолёт идут. Кричат:

– Гуси-гуси!

Мы в ответ:

– Га-га!

Гусями нас звали. Триста дембелей улетело, но всё равно попадаем в волчью стаю, старослужащих осталось ещё девятьсот человек. Хорошо, командиры не бросили к ним, а сформировали две роты из молодых.

По прилёту погнали в баню. Всё под окрики «быстрей-быстрей». Одежду не по твоему размеру сразу выдали. Гимнастёрка, брюки, бушлат. Твой не твой размер – бери, что дают, потом разберёшься. У Егора сорок первый нога, сапоги сорок четвёртого достались. Мне бушлат недомерок – по пуп. Потом начался круговой обмен. В результате практически все оделись по размеру. Бушлаты старьё выдали. Всё предусмотрено. Одень в нормальное молодых, деды тут же отберут. Выдали бэушные, давно списанные. Все замасленные. Когда-то танкисты в Тикси стояли, наверное, с тех времён. Гимнастёрки, брюки хабэ, не жарко было зимой.

Полк аэродромный, обеспечивал дальнюю авиацию. Хозвзвод, автобат, трактора, машины, дизельные подстанции… Всё, что касалось жизнеобеспечения военного городка, лежало на обязанностях полка. Первые полгода – самые трудные. Молодых гоняли кирпич разгружать, снег чистить… К вечеру еле ноги волочишь, только до подушки добраться. Да разве дадут, начинается – «рота, отбой!», «рота, подъём!», «рота, отбой!», «рота, подъём!»… Бессчётное количество раз. В сорок пять секунд раздеться, уложить аккуратно одежду и запрыгнуть в кровать.

Сходить в столовую – уже испытание. Поначалу казалось, не успел сесть, первую ложку поднести ко рту, над ухом: «рота, подъём!» Вскакиваешь голодным… Но это не самое страшное… В зале с одного края сидели те, кто год прослужил, с другого – полтора. Мы, молодые, мимо бежим, а им развлечение – «поймать гуся». За руку схватить тебя: ну-ка, гусь, отнеси мою посуду. Казалось бы, ну что там пара чашек, не переломишься… Да около моечной столовские старослужащие на гусей охоту ведут. Попадёшься – будешь мыть посуду до посинения. «Гусей» наловят, те весь день пластаются. Потом зачуханные, перепачканные возвращаются в казарму, и там не с распростёртыми объятиями старшина ждёт. Гаркнет:

– Где шлялся?

И получай наряд вне очереди. Ты пахал, а тебе вдобавок наряд. Старшина прекрасно знал, где подчинённые «шлялись», да логика железная: раз попался в лапы дедов – сам виноват, в следующий раз будь хитрее.

В казарме у нас подобралась группа, может, человек пятнадцать, большинство, кто после института, техникума, вместе держались. Одному трудно в армии, надо иметь друзей. Саша Михеев, баянист, к нам примкнул. Интересный парнишка, он мечтал побывать в космосе. В наше время были такие мечтатели. Даже хотел поступать в лётное училище, не прошёл медкомиссию, доктора нашли отклонение по зрению. О своей мечте Саша не распространялся, мне по секрету сказал. Любил научную фантастику. Говорил: «Скоро техника достигнет такого, что любой может в космос полететь». Он с баяном не прогадал. «Нам песня строить и жить помогает…» Саше инструмент помогал служить. Парень не из боевых, зато баянист – любую песню сыграет, на любой вкус заказ выполнит. В нашей части к нему все с почтением относились, офицеры лишний раз не напрягали.

После армии мы потеряли друг друга. Пытался его по интернету отыскать, не смог.

В роте сбилась группа приблатнённых. У кого-то из них это было напускным, кто-то из дворовой полукриминальной шпаны. Останься такой на гражданке, не исключено, получил бы срок. Много было якутов, они тоже своими группами держались, хотя в нашей группе тоже имелись якуты, кроме Назарова – Виноградов Славик, Толя Зырянов. Каких-то стычек серьёзных, антагонизма между группами не было.

Хотя, случалось, ходили по краю. Был такой Муконя, цыганистый парнишка, вызывал гадливые чувства, такие типы бьют исподтишка, ножом пырнуть могут. Но мы с ним ни разу не сцепились, Бог миловал. Вокруг него собралась компания таких же. Блатных из себя изображали, бывалых. И стал один из них до Егора докапываться. По фамилии Бабков, кличка была Боб. Начал цеплять Егора. Раз, другой, третий. Вижу, дело добром не кончится, пора ситуацию разруливать. Хуже будет, если без меня что-то случится.

Бобу после его очередного наезда на Егора говорю:

– Он тебе что-то должен? Чё ты на него без конца наскакиваешь? Ты чем-то недоволен?

Боб с вызовом:

– Да, недоволен!

– Хорошо, – говорю, – один на один пойдите и объяснитесь. Ты не мандражируешь?

– Да я его…

– Отлично, шагайте за тамбур.

Был закуток за тамбуром, курить туда ходили.

Разговор происходил в казарме. Из группировки Мукони поднялись несколько человек, следят, что дальше будет, и наши ребята приготовились.

Я Егору тихонько говорю:

– Без лишних разговоров сразу начинай, заходи под руки его и боковыми со всей дури.

Боб Егору:

– Ну, чё, якут, ссышь? Айда я тебе кровянку пущу.

Его дружки смотрят, и мы начеку. Если они пойдут, мы ввяжемся, будет общая свалка.

Боб с Егором встали друг против друга. Боб что-то сказал Егору. Тот в ответ боковой удар, с правой, а потом с левой. После второго удара брейк – Боб на задницу садится и встать не может. Поплыл. И заплакал как ребёнок. После этого он весь авторитет у Мукони и дружков растерял, стал у них на побегушках. Из Боба прекратился в Бобика

Одно время роту начали гонять на строительство ледника. Здоровенный склад для мяса. Стены дощато-ледяные. Внешняя стена в одну доску толщиной, дальше из кубов льда стена, и ещё внутренняя дощатая стена. В навигацию мясо по северному морскому пути привозят и загружают в такой склады. Мы лёд закладывали. Поставят шеренгой, кубы льда передаём друг друга. Естественно, на открытом воздухе. Зима, холодина. И обязательно лёгкий ветерок. При минус десяти градусах он бы освежающим показался, а когда мороз за тридцать. У всех лица сделались коричневыми. Чуть не уследил – щеку или нос прихватит. Вовремя заметишь или подскажут – ототрёшь рукавицей, разгонишь кровь. Но чаще в казарму придёшь, начинает саднить – отморозил. В результате получаешь вот такой зимний «загар». И холодно, бушлаты одно название. У старослужащих специального пошива для Крайнего Севера, удлинённые, утеплённые, в нём есть специальная маска, на лицо надевать, а нам выдали танкистские, короткие, холодные.

На леднике я понял: надо что-то предпринимать, иначе можно пропасть не за понюх табаку на таких работах… Постепенно нас, молодых, из роты стали разбирать по объектам части. Смотрю, одни ребята в хоздвор пошли, на теплицу двоих взяли. Как-то пришёл прапорщик, спрашивает:

– Кто разбирается в дизелях?

Увёл двоих. В дизельной тепло, никакого тебе льда или кирпичей. В следующий троих парней в автобат взяли. Разбирали нас потихоньку. И тут приходит лейтенант Вагнер. Молодой, первый год как после военного училища. Как потом оказалось, отличный парень. Спрашивает:

– Кто чертежи может делать? Тушью писать?

Ни секунды я не раздумывал.

– Я! – кричу, – И ещё Егор Назаров, он прекрасно тушью пишет, Николай Кислицын, Павел Берёзкин.

Так мы оказались в штабе полка, в производственно-техническом отделе, который подчинялся главному инженеру полка и занимался инженерно-технической работой. Главным инженером был подполковник Королёв, начальником ПТО майор Зелинский Андрей Павлович. Начну ему форме докладывать:

– Товарищ майор, рядовой Кузнецов…

– Да брось ты козырять, – перебьёт меня.

Майор из гражданских, после технического вуза призвали офицером в армию, и остался на двадцать пять лет. Не служака, технарь. Хороший человек. В штабе большинство офицеров было после институтов. С ними почувствовали себя людьми. Мы чертили, писали тушью, участвовали в составлении смет, отчётов. В казарму только переночевать приходили. Старшиной роты был Сосковец, всё пытался нас ущемить. Не по душе было ему, нет возможности подчинёнными распоряжаться с подъёма до отбоя. Несколько раз пытался в воскресенье не пустить в штаб, дескать, хватит в тепле баклуши бить, здесь работы хватает. В этом случае нашему командиру роты звонил зам комполка и давал взбучку: срочно отправить ребят в штаб. Добавит для острастки, горит отчёт для Москвы, а вы моих работников задерживаете. Полк напрямую подчинялся Москве, оттуда часто приходили запросы: подготовить то, составить это. Своя бюрократия…