Читать книгу: «Не надейтесь на князей, на сынов человеческих», страница 8

Облил грязью. Я не знал, куда деваться от стыда. Друг и такое наговорил.

Неужели я совсем плохой, позорю институт? И учился нормально, и боксировал за факультет постоянно, что уж так-то. Принял выступления Казанцева за чистую монету.

После Казанцева встаёт одна наша девочка. Тихоня, скромница. Можно сказать, серая мышка, а тут на весь зал, волнуясь, говорит:

– Виталий исключительно добрый и отзывчивый человек. Ко мне мама приезжала. Домой ей возвращаться, а поезд ночной. У неё чемодан большой, сумка. Виталий узнал о моей проблеме и сам вызвался проводить. Посадил маму в вагон, вещи затащил. Он такой человек, который поможет, несмотря ни какие свои дела и заботы. Сколько раз отвозил наших ребят в больницу. Мишу Норкина с аппендицитом. У Тани Лосевой в институте начались роды, кто побежал искать такси и повёз её в роддом – Кузнецов. Именно к нему Лосева обратилась, знала – человек надёжный, не подведёт… Кузнецов совершил неприглядный поступок, но это наш товарищ, отличный, скажу вам, товарищ, и если мы бросим его в беде, грош нам всем цена. У него диплом почти в кармане, это готовый нужный стране специалист. Давайте поможем ему, как он помогал нам все эти годы в трудных ситуациях!

После её слов полегчало на душе. Поначалу думал, когда она поднялась: ну, что может эта пигалица сказать? А она героя из меня нарисовала.

– Товарищи, – начал свою речь Витя Краско, – мы что хотим, чтобы Кузнецова воспитала колония. Нашего товарища. Да – он оступился. Да – повёл себя отвратительным образом. Но неужели мы, комсомольцы, хуже зеков и не сможем воспитать его в советском духе. Не сможем наставить на путь истинный. Мы – его коллектив, и он никогда не отбивался от нас в общественной работе, в спорте, много раз защищал честь факультета, института на спортивных соревнованиях. Мы – его коллектив, а он наш товарищ. Поэтому мы обязаны взять его на поруки. Он должен защитить диплом и применить знания, приобретённые в институте, в работе на благо нашей социалистической Родины. У нас всегда есть места при распределении на северные реки. Давайте отправим его на Колыму или Индигирку, пусть там поработает, и не заключённым, а проявит себя, как специалист, окончивший наш институт. В тех краях специалисты всегда нужны.

Отстояли меня. Могли дать от трёх до пяти лет колонии. Дали два года условно.

Кроме этого, постановили на северную реку отправить по распределению. Так сказать – наказание от института. А товарищи берут меня на поруки.

Суд для меня прошёл как в тумане. Окончился, меня поздравляют, а я тупо стою.

Казанцев доиграл до конца. Сразу не признался, потом наедине:

– Ты понял, что я картину гнал? Пусть лучше я скажу, чем кто-то более резко и убийственно!

– Ничего, – говорю, – не понял. Готов был сквозь землю провалиться. Друг с грязью сравнял.

– Всё обошлось, – сказал Казанцев, – и, слава Богу. Значит, всё правильно сделали! Витя Краско молодец.

Омск, Томск, одесский вокзал

В минуты откровения батюшка называет себя бродягой. Признаётся, что по сию пору нет у него чувства дома. Может, оттого, что рос без матери, нередко предоставлен был сам себе, душа что-то искала, куда-то рвалась. Как сам говорит: жил – Омск, Томск, одесский вокзал. Вспоминая о детстве, рассказывает:

– Моя мама, Елена Филипповна, умерла, мне шесть лет всего было. Девчонкой простудилась. В войну гоняли коров пастись до глубокой осени. Сено трудно доставалось, берегли на зиму. Пока снег не лёг, скотина всё равно какую-нибудь травку найдёт, поскубает. Гонять коров приходилось далеко от деревни. А это Урал с его переменчивой погодой. В тот день ничто не предвещало снега, с утра небо было ясным, ни облачка. Да во второй половине дня закрутило, нагнал ветер туч и выпал снег. Мама утром оделась легко и с собой никакую одежонку запасную не захватила. Пока гнала домой коров, сильно замёрзла. После этого заболела ревматизмом, а потом порок сердца. В тридцать лет пошла в город, старшего моего брата Александра в школу собирала, поднялась на виадук, а с ней приступ. В больнице умерла.

Отец сначала сошёлся с Надеждой Ивановной, у той был один сын Вовка, мой ровесник. Семь лет прожили, я Надежду Ивановну мамой называл. Потом отец сошёлся с Клавдией Михайловной, мы переехали в Богданович, у них общий ребёнок родился, сестра моя. Отец работал в школе учителем рисования, черчения. Я его не осуждаю. Мужчина в тридцать лет лишился жены, на руках двое детей. Были у него метания между женщинами. Надежда Ивановна пыталась его к себе вернуть, раза два удачно, а с Клавдией Михайловной у них ребёнок. Надежда Ивановна была очень хорошей. Простоватая, конечно. Клавдия Михайловна медучилище окончила, начитанная, общественница. Два года назад поехал их проведать. Отец уже дальше лавочки перед домом не ходил. Клавдия Михайловна ещё бодрая была, меня под руку берёт:

– Виталя, пойдём в библиотеку, к нам писатель из Екатеринбурга приезжает, а я тобой похвастаюсь! Ты только оденься в церквовное.

А Надежда Ивановна уже умерла.

Я учился и в Богдановиче, и в Глухово, где бабушка по маме, Анна Степановна, жила, и в Кунарском. Из школы в школу запросто переходил. В школах и отца знали, и меня. Скажу: у вас пока буду учиться. Ну, давай. Тогда это просто было, без бюрократической волокиты. Ученик желанный, везде лучший математик, физик. Пророчили: будешь великим физиком. На олимпиады постоянно посылали, всегда с дипломами победителя возвращался. Рисовал хорошо, спортом занимался.

В Богдановиче мог у друга Вовки Осипенко жить. У того был порог сердца, часто в больнице лежал, ходил к нему в больницу, носил школьные задания, заниматься с ним. Отец его, дядя Ваня, всю войну прошёл. Я любопытным рос, расспрашивал дядю Ваню про войну, как брали Берлин. Мать Вовки, тётя Вера, меня всегда привечала. Сочувствовали, конечно, что я сирота.

Отцу своему скажу: у Вовки побуду. На полмесяца, а то и на месяц зависну. В Глухово мог у Васьки Лоскутова неделю пожить. С Васькой мы дружили, и по сей день дружим. Мой дед Филипп и его дед Василий тоже дружили, на фронт вместе ушли.

Со всеми я легко сходился. А уж бабушка Анна во мне души не чаяла. Сядем пельмени делать, я начну расспрашивать о прошлой жизни, об их деревне, церкви. Она окончила церковно-приходскую школу. Любила рассказывать про пасхальную службу, про Рождество Христово, как в девчонках колядовала с подружками, как праздновали Троицу, как венчалась со своим Филиппом. Я ей иконы приносил. У кого-то увижу – на чердаке валяется или в кладовке (мы, мальчишки, куда только не лазили) попрошу и несу бабушке.

Бабушка Анна восемьдесят два года прожила.

Родом была из небольшой деревни Мелехино. Стояла деревенька на отшибе. От Богдановича на северо-запад леса идут, потом озеро Куртугуз, за ним Мелехино. Как-то спросил: «Бабушка, вы за белых или за красных были?» – «Мы не знали ни тех, ни других. Колчаковцы однажды зашли, лошадей покормили и дальше проследовали, никого не тронули. Вот и вся Гражданская война». В Мелехино что ни двор – Медведевы. Жизнь вели артельно. Выбирали авторитетного мужика, который осуществлял руководство – говорил, когда лучше пахать, когда сеять, на покос выходить. Подошло время рыбу ловить на Куртугузе, сельчане собирались бригадой, каждый двор направлял в неё своих представителей. А потом делили добычу на каждого рыбаря поровну. Родители у бабушки умерли рано. Старший брат Михаил остался за отца и мать. В коллективизацию Мелехино стало отделением кунарского колхоза. Я когда в Кунарском учился, у нас в школе полно было Медведевых из Мелехино, в том числе мои родственники по бабушке.

Спрашиваю бабушку: «Как замуж выходила?» – «Выдали да и всё. Филиппа и не видела до сватовства». Родители Филиппа, как пришла пора сыну жениться, разузнали, разведали, где в округе имеются девки на выданье и поехали смотреть товар. Сначала в Глухово завернули, потом в Мелехино. В Глухове невесту забраковали, как, собственно, и в Мелехино. Родители жениха посмотрели на подворье родителей невесты, точнее – брата её, и закрутили носом, не по нашему сыну шапка – Филипп лучшей пары заслуживает. Однако Филипп не разделил мнение родителей. «Нюрка мне глянется!» – заключил, поглядев на ладную девку. «Да зачем она тебе, – возразили отец с матерью, – она ведь бедная». Но Филипп думал иначе: не в деньгах счастье. Твёрдо повторил: «Глянется Нюрка». Родители с уважением отнеслись к выбору сына: смотри, дескать, тебе жить. Спросили у брата невесты: «Отдашь Нюрку за Филиппа?» Тот в свою очередь поинтересовался: «Бить её не будет?» – «Зачем бы он бил, у нас в семье такого не водится, Бога не гневим». – «Ну и ладно. Тогда отдам».

Ударили сваты по рукам, закрепили договор чаркой. А через короткое время сыграли свадьбу. Пятерых детей родила бабушка Филиппу.

Бабушка Анна восемьдесят два года прожила. А дед Филипп. Филипп Ефимович погиб в Великую Отечественную войну. Воевал на Калининском фронте. Непоседливой натурой я в него удался. Бабушка Анна рассказывала, вечно в какие-нибудь авантюры встревал. Вот засобирался на заработки: «Нюрка, денег хороших привезу, ух, ладный подряд берём». Возвращается через неделю погрустневшим, деньги проездил, а «ладный подряд» сорвался. Или за шишкой кедровой рванёт: «Нюрка, по орехи еду. Ноне шишек навалом, хоть лопатой греби. Стаканчик орехов в городу, говорят, хорошо стоит! Набью шишек, дак наторгуем». И опять неудача – обовшивеет, орехов с гулькин нос привезёт, только самим пощёлкать. Но духом не упал. Козырем на порог ступит, знает, что виноват, в душе кошки скребут, как же – ни с чем вернулся, жена одна картошку копала, но бодрячка играет, бросит: «Нюрка, денег или молодца?» А Нюрка что? Рада, добытчик живым вернулся, скажет: «Однако – молодца». Какие там деньги, прощает всё. Не сиделось деду на месте, постоянно в его голове рождались новые и новые проекты на темы заработков. Перед войной немного успокоился, бросил якорь, получил должность заведующего колхозной фермой.

В 1941-м с началом войны Филиппа Ефимовича мобилизовали, а следом сына его, Александра Филипповича призвали, оба попали на Калининский фронт и оба погибли в 1943-м. И родной брат деда Филиппа – Семён Ефимович тоже воевал, как и сосед их, Василий Лоскутов, дед Васьки Лоскутова. И все мужики погибли. Простые хлебопашцы, военного дела не знали, учились воевать на ходу. Отец Васьки, Дмитрий Васильевич, собирал нас и рассказывал, как отцы и деды уходили на фронт, и что это были за люди. А Раиса Лоскутова, мама Василия Лоскутова, с мамой моей дружила, она лежала в больнице, когда маму с приступом сердца привезли. Рассказывала, как мама не хотела умирать, всё причитала, доктора просила: «Детки-то, детки, сыночки мои, как они без мамки? Нельзя мне умирать, нельзя!»

С Васькой мы по сию пору роднимся, как братья, приезжая в Богданович, у Васьки обязательно дня три поживу. Он в Омске у меня останавливается. Васька хороший сварщик, хозяин крепкий, дом трёхэтажный построил.

Про деда его Василия легенды в Глухово ходили. Силой как борец Иван Поддубный был. С братом Афанасием на строительстве железной дороги работали, так рельс вдвоём на плечи взваливали и несли. Афанасия я знал, Афоней в селе звали. Говорили, заметно слабее Василия. Но и в семьдесят лет никто из молодых мужиков в деревне не мог его в армреслинг побороть. Я тоже пытался в студенчестве, на миллиметр не смог руку его сдвинуть. Сидит, улыбается, будто никаких усилий не прикладывает. Всю жизнь в лесниках. Во время коллективизации активно возмутился против раскулачивания и получил срок как кулак и бандит. Хотя никаким бандитом не был, да и кулаком. На пересылке к нему блатные стали докапываться, он говорит: «Да спорим, я вас как шшанят раскидаю, хоть каким скопом наваливайтесь!» Набросились на него со всех сторон человек двадцать. Он раскидал всю шатию-братию, отлетали, как горох от стены.

Про деда Василия рассказывали – ударом кулака оглоблю мог сломать. Был случай дед Василий в соседнюю деревню ехал в санях ехал, навстречу мужик тоже на лошади, дорога узкая, только-только одному проехать. Кому-то надо уступить дорогу, иначе не разминуться. Ни один, ни другой не хочет в снег на обочину сворачивать. Наконец «противник» деда Василия не выдержал, уступил путь. Дед Василий проезжая мимо упрямца, тот вдобавок ко всему моложе был, ударом кулака сломал неучтивцу оглоблю в назидание. Это какую силищу надо иметь кулаком оглоблю сокрушить. Такие были могучие мужики.

Во время войны дед Василий, говорят, не от пули погиб – с голоду умер. С едой на Калининском фронте туго было, а такому могучему мужику за троих надо есть, просить сверх нормы не мог – стыдно. И зачах.

Дед Филипп погиб, старший сын его Александр – погиб, брат деда Филиппа Семён Ефимович – погиб. Это по матери родственники. У отца старший брат Николай был лётчиком, немцы подбили его самолёт, он на парашюте спустился в тыл врага, но сумел выйти к своим, а чекисты до него докопались – пытались в лазутчики записать, побили, ещё и бросили раненого на бетонный пол. Простудился. Долго по госпиталям мотался. После войны немного пожил и умер.

Отец мой из Калужской области, деревня Мурачёвка. Был в оккупации. Его отец, мой дед Семён, свинью зарезал, мясо в землю зарыл, немцы постоянно шныряли по дворам, съестное искали. Спрятал мясо, а кто-то донёс. Немцы стали допытываться, куда девал? Срочно отдавай свинину солдатам рейха! Дед куркуль ещё тот, прикинулся валенком – не было никакой свиньи. У немцев разговор короткий – очередью из автомата резанули по груди.

Много родственников война унесла. Что такое родной дед я не знаю. Маму тоже можно вносить в список погибших – в войну заболела.

И весёлые истории бабушка Анна любила и умела рассказывать. В деревне у них был дурачок, звали его Пат. В войну голодно жили. Мой дядя Вова, который мне триста рублей прислал, когда я поехал в Томск поступать в институт, родился в сорок первом, отец его (мой дед Филипп) ушёл на фронт, а он через два месяца родился, так вот пять лет на ножки встать не мог, не ходил. Питание такое, что организм никак не мог сил набрать. Пат зашёл в дом к бабушке Анне, она картошку в мундирах варит в чугунке. Печка русская, чугунок на плите стоит, бабушка тут же на лавке сидит, шерсть прядёт.

Пат с порога узрел на плите чугунок, от которого исходил дразнящий запах варева, шагнул к нему и запел шутку-прибаутку. Дурачок-то дурачок, но понимал, нельзя нагло просить, могут и наладить за дверь, надо красиво обставить попрошайничество, тогда, глядишь, что-нибудь да перепадёт. Пат руками водит, будто оглаживает чугунок и поёт-причитает: «Анисья-то Серафимовна сидит! Анисья-то Серафимовна сидит! А чугоночка-то кипит, а чугоночка-то кипит…» И, заходя на второй круг: «Анисья-то Серафимовна сидит, Анисья-то Серафимовна сидит, а чугуночка-то…», – после чего хватает голыми руками чугунок. Приподнял над плитой, тут же бросил и давай возмущаться: «Да что ты, курва така! Пошто бы ты, пошто бы ты сразу не сказала, что чугуночка-то горячий?!» Руками трясёт – обжёгся.

Я уже говорил, старший брат Александр после смерти мамы замкнутым рос. Если до этого был жизнерадостным, общительным, тут ушёл в себя. Я всю жизнь со всеми быстро сходился. Саша больше в интернате в Богдановиче жил. Мне в интернате не понравилось. Целый день по расписанию. Зачем мне это, если я везде свой. Бабушка Вовки Осипенко, баба Тася, меня едва не больше Вовки любила. Жила в Богдановиче у вокзала. Домик маленький, уютный. Запросто мог заночевать у неё. Я ей, было, картошку помогал копать, а то снег во дворе уберу, дрова поколю. Она шанежек настряпает, ночевать оставит. Или с Вовкой к ней придём. Того могла выгнать. Вовка, что в пионерах, что в комсомольцах непримиримый атеист был. С бабой Тасей их мир не брал в вопросах религии. Вовка молодым петушком наскакивал, норовил перековать старорежимную бабулю на прогрессивный лад. Заспорит до крика:

– Какой такой Бог? Нет ни в каком виде! Космонавты в космос летали? Летали. И никакого Бога не нашли на небе!

Она тоже разгорячится, турнёт в сердцах внука:

– Иди отсюда, антихрист, учить меня вздумал! Виталя, оставайся, а ты, умник, отправляйся домой! И скажи отцу, чтобы выпорол тебя поперечника!

Баба Тася происходила из сельских богатеев, торговлей её отец занимался, но вовремя всё распродал, не попаласемья под раскулачивание. Бабе Тасе я тоже приносил иконы. Мне часто они в руки попадали, ребята знали, что я интерес проявляю, если находили – отдавали.

Десятый класс я заканчивал в Кунарском у Надежды Ивановны, с которой отец сразу после смерти мамы сошёлся, а потом ушёл от неё, но для Надежды Михайловны был как сын и после этого. Хорошая деревенская женщина. С сыном её от первого брака Вовкой мы и сейчас как братья. А мать Надежды Ивановны, бабушку Александру, тоже считаю своей родной бабушкой. И она меня любила. Женщина мудрая, рассудительная, очень набожная, непререкаемым авторитетом пользовалась в Кунарском. К ней постоянно шли за советом. Скажет: пора картошку сажать, – все выходит в поле, как же Александра Андреевна постановила. Был год, тепло установилось, а она не сажает. Кто-то из соседей посчитал, что-то мудрит Андреевна, пора в поле выходить, чего ждать… И вдруг снег, и мороз ударил. Рано было сажать.

Бог её даром целителя наделил – травница, костоправ. Это я уже институт закончил, армию отслужил, в Кунарское приехал, и Толя, сын бабушки Александры, гостил у неё. Он в Екатеринбурге жил. Ему уезжать, посидели, вина выпили, пошли на поезд, его вдруг перекосило. Поначалу показалось, дурачиться Толя, повеселить нас вздумал. Его дугой назад и вбок перекосило. Идёт такой кривулиной с чемоданчиком в руке и тупо улыбается. Потом поняли, ничего не дурачится. Помню, нехорошо на душе сделалось, только что мужик был хоть бы что – и вот на глазах твоих беда с ним непонятная приключилась. Догадались вернуться.

– Бабушка, смотри, Толю заколодило!

– Ой, хорошо, что привели.

Принялась тут же выправлять его, нас выпроводила, «нечего смотреть»… И ведь выправила Толю, куда скособоченность девалась. Прихожу, сидит нормальный, будто это не его перекорёжило недавно, улыбается. Было настолько удивительно и чудесно. Потом не раз вспоминал:

– Бабушка, как ты Толю-то вылечила. Прямо чудо!

На корню пресекала такие разговоры. Никакую похвалу в свой адрес не любила. Сделала и иди с Богом. Я начну что-то говорить, она могла и выпроводить:

– Иди-иди, неча тут. Лучше воды натаскай.

Никогда не просила за лечение платы. Да они ни в чём и не нуждалась. Сама вела хозяйство.

Или у ребёнка горб начинает расти. Его в детстве уронили, а лет в двенадцать начинает проявляться. Ей привезут, она выправит. Удивлялись – как это она умеет? А уж вывихи, плёвое дело. Палец мальчишка выбьет, ногу подвернёт.

Всю жизнь до пенсии в детском садике работала. Не знаю точно кем, скорее всего – нянечкой. Ну и деточек лечила по надобности. Девяносто лет прожила. Заходил к ней за год до её смерти, всё прекрасно помнила и ум свежий, как начнёт именами родственников сыпать – кто и где жил, живёт, кто за кем замужем, кто куда уехал, кто в войну погиб. Радовалась, что я иереем стал: «И в нашей родове теперь свой батюшка, есть кому за нас грешных молиться».

Не живёт село без праведника, бабушка Александра была такой. Уважали её, любили и побаивались: могла и отчитать за нерадивость, бессовестность. На таких бабушках держалась русская деревня.

Муж её, дед Иван, был инвалидом. С детства левая нога недоразвита – короче была и не гнулась толком. Он или с палочкой ходил, или, опираясь рукой на ногу у колена. Но в хозяйстве всё делал, даже косил. Должность свою колхозную называл словами когда-то популярной песни: «Водитель кобылы». Меня часто брал в помощники. Скажет:

– Ну, Виталя, поехали, подсобишь.

Мы с ним весь день на лошади ездим. То зерно со склада везём. В мешки сначала насыплем, потом загрузим. Руки у деда сильные, я чуть помогаю, а он закидывает мешки на телегу. Или отправят «водителя кобылы» на лесосеку – пару бревёшек на конный двор привезти. На ферму за молоком поедем. Весь день на лошади поручения колхозные выполняем. Вечером домой вернёмся, дед Иван отправит меня лошадь отогнать на конный двор. Нужно распрячь, всю упряжь развесить, разложить в строгом порядке. Хомут, дугу, чересседельник, вожжи аккуратно сложить. У каждой лошади своё место для упряжи, свои подписанные крючья. Утром за лошадью иду. Начну запрягать в телегу, сил не хватает супонь затянуть, мужика какого-нибудь попрошу подсобить. Запрягу и гоню со всей дури. Как же – надо с ветерком пролететь по селу. Не доезжая до дома, на шаг коня переведу, да дед Иван по лошади видит, с какой скоростью мы передвигались.

– Ты пошто сильно гнал? – спросит с укором.

Отговорка у меня заранее приготовлена:

– Торопился, боялся опоздать.

– Ой, Виталя, в следующий раз отхожу бичиком, лошадь надо беречь.

Случалось, вечером вернёмся домой, бабушки нет, и поесть ничего горяченького. Дед не будет ждать хозяйку. Скомандует мне щепок из полена нащипать, воды налить в чугунок. Разведёт костерок во дворе под таганком. Лапшички, картошки, ещё чего-то бросит, полчаса и супчик готов. Рассядемся тут же на свежем воздухе, хлебаем. Там и бабушка Александра придёт из детского садика. Скажет:

– Как хорошо-то, хозяйка шлындает, а мужики без неё дом ведут!

И ей супчика нальём.

Гости соберутся, выпьют, войну вспомнят, или военную песню запоют, дед Иван обязательно заплачет. Всякий раз виноватился – не воевал в войну как все. На ногу показывает:

– Ты же видишь, Виталя, из-за неё треклятой!

Все его братья родные, двоюродные, одноклассники все до одного на фронт ушли. Сколько родственников, друзей-товарищей не вернулось. А его не взяли. Не рисовался передо мной, нет. В нём жило искреннее чувство вины, боль, которую носил в себе: не пошёл вместе с мужиками-односельчанами туда, где должен быть каждый мужчина в страшный час. Вроде как оказался недостойным встать в один ряд с мужиками. Пошёл бы, может, и скорее справились с врагом. Что работал всю войну в колхозе от зари до зари, пятерых детей вырастил, это не в счёт. Это каждый бы смог, а вот туда его не взяли…

Слёзы и пьяные, и в то же время не водка в чистом виде плакала, болела душа у деда Ивана.

Бабушка Александра цыкнет на него подвыпившего:

– Ну-ка хватит!

И как гипнозом обдаст деда Ивана.

– Всё-всё-всё! – скажет. И тут же в уголочек брык. Какую-нибудь фуфайку под себя подтянет и спит. В гостях ли, дома ли, народ гуляет дальше, а он всё.

Бабушки – самое светлое в моём детстве. Не они, не знаю, что бы из меня вышло. В Богдановичи был дружок Борька. Хулиган и двоешник. Отец мой говорил: или он тебя на свою сторону перетянет, или ты его. Ни он меня не перетянул, ни я его. Борька вместо армии на зону пошёл, а потом сгинул. Как и я без матери рос, но отец у него пил. Борька был сам себе предоставлен, как, собственно, и я. Только он хулиган, а я лучший ученик. Скажи кому, что мы с ним корешили – не поверили бы. Где-то спёр мотороллер, переоборудовали его. Ездили на озеро Куртугуз. На неделю уедем на рыбалку. По садам лазили. Однажды в школу мешок яблок принесли – бери, кто сколько хочет.

***

Так рассказывает батюшка о своём детстве. И по крови есть ему в кого быть непоседой, и жизнь складывалась, что походил, поездил по свету.

– Полон дом детей, – откровенничает батюшка, – а ощущения дома нет… Наверное, оттого, что столько лет в общежитиях, разъездах – сегодня здесь, а завтра незнамо где… Омск, Томск, одесский вокзал… Это въелось… Ведь я только в сорок лет женился. А и с семьёй года не было, чтобы мы куда-нибудь не ездили… Все вместе, конечно… Как лето, мне надо в путь-дорогу… Душа просит перемены мест…

После института батюшка распределился на север Якутии – в Нижнеянск. Во-первых, ему на суде постановили на Север ехать, а во-вторых, однокурсник Саша Быков в Нижнеянске проходил преддипломную практику после четвёртого курса, вернувшись оттуда, взахлёб рассказывал о красотах тундры. У батюшки нюх по ветру: вот бы побывать! Месяца за два до диплома вывесили списки вакантных мест. Нижнеянскому техучастку требовался помощник капитана земснаряда. Батюшка не раздумывая, пока никто не перехватил, подал заявление. Саша Быков даже обиделся:

– Ну ты и шустряк, Шура, – опередил меня. Знал ведь, что я туда собирался.

– А что ж ты сразу не подсуетился? Я посчитал: ты уже потерял интерес.

– Честно говоря, раздумывал: а хочу ли я туда?

– Могу забрать заявление.

– Ладно, что уж теперь, езжай.

На защиту диплома батюшка взял напрокат костюм у товарища. На ответственные мероприятия – свидание с девушкой, поход с ней в театр – занимать у товарищей одежду понаряднее было обычным делом в общежитии. Тем более – диплом. Вышагивал по Красному проспекту в костюме цвета морской волны, белой рубахе, начищенных до блеска туфлях, красных носках. Яркие носки были криком моды – красные, жёлтые. Шёл решительно и смело. Больше ничего не поправишь в дипломе, не переделаешь, остаётся совершить последний шаг, венчающий студенческую пятилетку. Тёплое солнечное утро, лёгкое волнение на сердце, и если последние дни перед защитой жил с желанием растянуть время, его как всегда не хватало, сейчас одно в голове: скорей бы защита. Так бывало перед соревнованиями по боксу – скорее в бой.

Защита прошла отлично. Получил четыре балла, что не омрачило настроение, понимал, не дотянул до высшей оценки.

Получив диплом, полетел в Якутию. Сначала самолётом в Якутск, потом на три дня в связи с нелётной погодой застрял в промежуточном пункте – Батагае, наконец, вот он Нижнеянск, о котором местные острословы говорили: мы живём там, где вымерли мамонты. Река Яна, горы, тундра, круглые сутки солнце на небе – полярный день. Порт, при нём посёлок в две с лишком тысячи граждан. Основные строения – двухэтажные деревянные дома. Что удивило батюшку – тротуары высоко над землёй. Теплотрассу в землю не укроешь, вечная мерзлота. Трубы, в теплоизоляцию укутанные, положены на бетонные опоры, а поверх труб дощатый настил. Идёшь, как паришь над землёй. Тротуары с перилами, чтобы зимой в пургу на самом деле не воспарить от ураганного ветра.

Почти день летел от Нижнеянска вверх по течению на «Ракете», судне с подводными крыльями, к месту работы – земснаряду «Ленский-332». Он делал прорезь на перекате, черпал ковшами гальку со дна, углубляя русло. Галька подавалась на шаланды, стоящие справа и слева по бортам.

После той навигации ад ассоциируется со скрежетом черпаков по дну реки, грохотом, который стоит на земснаряде во время работы. Прибыл на судно в разгар навигации, каюта досталась не из престижных – в самом низу. Жуткий скрежет черпаков, вгрызающихся в гальку, грохот черпаковой цепи стояли над самым ухом. Поначалу думал, как тут жить? Но вскоре привык. Придёт с вахты, завалится и спит, будто не адский гул за бортом, а пение соловьёв.

– Был случай на Яне, – рассказывает батюшка о буднях Крайнего Севера, – баржа к нашему земснаряду пришвартовалась. На барже гора отслужившего свой век стрелкового оружия. Старьё времён Гражданской и Отечественных войн. Куда его везли, на переплавку или затопить собирались – не скажу, не знаю. Никто не охранял, как куча металлолома. Патронов не было. Пистолеты, винтовки, наганы, револьверы. Наши молодые оболтусы, свежеиспечённые выпускники речного училища, не могли пройти мимо такого богатства, перелезли на баржу, кто наган сунул в карман, кто револьвер. Вооружились. С Севера увезти оружие и не пытайся: контроль в аэропортах жёстким – золотоносный край, кругом прииски. Зато подурачились с оружием оболтусы. Сеня Чернорай пришёл в посёлковый магазин и, как бы между прочим, вытащил из кармана револьвер, положил на прилавок, скомандовал:

– Пару пачек чая!

Дикий запад да и только. Продавец молодая женщина, чуть за тридцать. Верой, как сейчас помню, звали. Небольшенького роста, таких махотками в частушках зовут.

У махотки белы щёчки,

Тоненькая талия,

Ручки, ножки, локотки,

Шея и так далее.

У Веры талия давно утратила осиный размер, крепкая со всех сторон женщина. Визжать от страха и руки вскидывать к полотку при виде огнестрельного оружия не стала. Сеня револьвер на прилавок водрузил, освободил карман и полез туда за деньгами, за чай расплатиться…

Не успел глазом моргнуть, в его широкую грудь чувствительно упёрлись вилы.

– Не двигаться! – грозно приказала Вера. – Чуть шевельнёшься – воткну!

Вилы не стандартного размера, поменьше и черенок короткий, но зубья до блеска заточены. Вера держала крестьянское оружие под рукой на подобный «дикозападный» или доморощенный бандитский случай. Мало ли, край такой, что бичей, вчерашних зеков полно, а она как-никак материальными ценностями заведует, магазин никакой сигнализацией и кнопками вызова милиции не был оснащён, надежда только на себя… И вот «мало ли» наступило.

Вера и момент самый подходящий подловила, руки у Сени в карманах – деньги искал.

Сеню заикание пробило:

– Я п-п-пошутил!

– Не двигаться!

Вера в отличие от Сени шутить не собиралась. Сеня приказ «не двигаться!» выполнил, замер с руками в карманах, Вера оперативно смахнула револьвер под прилавок!

– Дура, он не заряженный!

– Ты умник попьёшь у меня чайку в местах, где небо в клеточку! Участковому сдам наган вместе с тобой, пусть проверяет, кто из вас заряженный!

Пришлось мне идти к Вере улаживать конфликт, чтобы не писала заявление в милицию. Командиром земснаряда был Григорий Иванович Корнейчук, здоровенный дядька, на запорожского казака похожий. У него была присказка, как гаркнет басом: «Ну, шо раб Божий, обшитый кожей?» Ему понадобилось срочно в отпуск, за него остался выпускник нашего института, на два года раньше меня окончил, Стас Шелепин. Жена его начальником изыскательской партии работала. Отличный парень, в шахматы хорошо играл. В свободное от вахт время часто с ним двигали коней, ладей и королей с ферзями. Стас отправил меня улаживать конфликт. Вера ко мне уважительно относилась. Особенно после того, как я пришёл в магазин за гитарой. Настроил, поиграл и купил. Веру очаровали гитарные переборы.

– Чтобы я Сеню придурочного больше в магазине не видела, – отдала револьвер. – Чуть ноги не отнялись, так напугал!

– Все бы так пугались! Ты Сене вилами рубаху продырявила.

– Пусть радуется – самого не продырявила! У меня полная касса денег, трое детей, он с наганом…

– Револьвером…

– Мне всё равно…

Отдала револьвер. Я тут же его в волны Яны отправил, а всех оболтусов предупредил: повторится подобное – спишу на берег с волчьей характеристикой.