Читать книгу: «Прощание с Ленинградом», страница 5

На сем дневниковые записи кончаются. Но если бы в те длинные ночи он не поленился бы продолжить их и был бы до конца откровенным, то написал бы, что ходили они не только по воскресеньям, но по пятницам и субботам тоже и брали не только то, что оставляли после себя несчастные туристы, но и то, что у них плохо лежало, и даже то, что лежало хорошо. Горе было тем незадачливым отдыхающим, которые оставляли свое хозяйство без присмотра и уходили погреться на солнечный бережок, горе было тем рыбакам, которые не брали с собой запасных снастей и уплывали половить рыбку, оставляя на произвол судьбы зажигалки, спички, сигареты и прочее. Табачок друзьями тогда уже потреблялся вовсю и до винца было недалеко.

Сельмаг. Светло-зеленая облупившаяся краска. Груды ящиков, битое бутылочное стекло, пробки, окурки. Они подбирали окурки, просматривали пустые сигаретные пачки, иногда находили там по нескольку штук. Сразу за магазином начинался лес. Там, за разросшимися кустами бузины и сирени, они учились курить. Там же собирали пустые бутылки, сдавали продавщице, а старшие товарищи покупали вино, наливали им. Так маленькие люди начинали познавать жизнь.

Стояло позднее лето. Солнце еще светило ярко и грело ласково, но вода уже остыла и была чиста и прозрачна. На дне, где раньше были камни, мелкой зыбью застыл песок. Его нанесло штормом. Перемет пришлось ставить там. Было видно, сквозь прозрачную воду, как наживка шевелится на крючках. Потом берег, теплые камни, запах ольхи. Ольховые бурые сережки на песке, сухой камыш, отнесенный штормом к самому лесу. Спокойное, уставшее, умиротворенное море, парус на горизонте. И опять что-то уходило безвозвратно, уносило с собой частичку жизни, растворялось в пространственной дали. И мучительно хотелось туда, где море уходило за горизонт.

Перемет был девственен, наживка нетронута, и лишь на одном крючке красовалось золотистая упругая плотвица.

То было последнее лето детство.

 
Я родился в неволе, подчинен чьей-то силе,
Жил как все, видел то, что увидеть пришлось.
Только все, чем меня в раннем детстве кормили,
Может живо еще, просто не прижилось.
Я слоняюсь по клетке, я смотрю за решетку,
Ну а там, как всегда, только небо одно.
Прутья клетки моей обрисованы четко,
Что за ними, мне, видно, понять не дано.
Я уйти не могу, а ответить – не в силах,
И в страдании моем – несусветная ложь.
Кто же ты и зачем ты меня не спросила,
Заставляя искать то, чего не найдешь?
Но однажды, как в сказке, в вихре яркого взрыва,
Мне приснилась мечта, леденящая кровь:
Околдованный светом, я стоял у обрыва
И увидел ее – чистоту и любовь.
 

Июнь 1968

Полоска мутной воды делалась все шире, рвались ленточки серпантина, провожающие махали платками. Среди них стояла мама и махала рукой, а мальчишка стоял у борта и смотрел, облокотившись о перила, как буксир оттаскивает теплоход от пристани. Затем буксирчик отцепился и корабль поплыл в море, оставляя за кормой Ленинград.

По узкому гранитному каналу миновали Кронштадт и вышли на свободную воду. Слева по курсу появилась серая лошадь, а справа – желто-зеленой полоской шел далекий берег. Где-то там стоял домик, в котором мальчишка жил летом. Он изо всех сил старался увидеть что-то на берегу, и ему казалось, что он видит рыбацкий пирс, баркас качается на воде, рядом черные большие рыбачьи лодки, дальше – мыс с маяком, на желтом песке загорают сейчас друзья или ловят рыбу, только их не видно. Он напрягал зрение, и ему казалось, что он видит их…

А потом солнце уже клонилось к западу, становилось спокойным и ласковым. Берега ушли, их уже не было видно. Зато за кормой летели чайки. Они хватали хлеб на лету, галдели. Когда хлеб падал, чайки бросались в пенящуюся, вздыбающуюся от винтов воду, некоторое время оставались на ней, заглатывали хлеб, но потом снова нагоняли корабль. А слева и справа оставались небольшие, поросшие сплошь лесом островки, неизвестно кому принадлежащие.

В кинозале показывали фильм про Страну Советов. Счастливые пионеры бодро шагали по улицам Москвы. Мальчишка сидел на ступеньках у входа (так как делать было все равно нечего) и смотрел через приоткрытую дверь. Молодой швед присел на ступеньку рядом с ним. Он смеялся – ему не нравилось кино про пионеров.

Вечером в банкетном зале играл небольшой ансамбль, состоящий их барабанщика, скрипача, басиста, гитариста и пианиста. Ослепительно красивая женщина (как ему тогда казалось), которая днем объявляла по радио на всех языках (кто она, русская, шведка?), теперь танцевала. Она была еще красивее, чем днем. Щеки ее играли румянцем. Все приглашали ее на танец, и она ни кому не отказывала. Чаще всех приглашал ее тот швед, которому не понравилось кино про пионеров.

Наутро он проснулся от того, что сильно качало. В иллюминаторе было только серое небо и серое море. Он вышел на палубу. Дул сильный ветер, и дверь в носовую часть была закрыта. А за кормой все так же летели чайки, но их было меньше. Навстречу шел грузовой пароход, видно было, как он зарывается носом. Задняя палубы была пуста. Только одна женщина, из тех, что веселились вчера в танцевальном зале, стояла, облокотившись о перила, и держала у рта полиэтиленовый пакет.

Днем вышло солнце, море серебрилось, а за кормой все также летели чайки.

На следующее утро море стало спокойным. Потянулись маленькие гранитные островки, на некоторых кустился лесок, стояли один-два аккуратных домика. Затем острова увеличились в размерах, сгрудились, море превратилось в проливы. По берегам появились металлические строения, похожие на склады, нефтехранилища, автомобильные стоянки, здания. К пароходу то и дело подходили катера, молодые люди и девушки в них весело перекрикивались с пассажирами на борту.

Когда пароход причалил, он увидел их – свою тетю и кузенов. Они стояли за заграждениями и махали руками.

Для мальчишек не существует других стран, а есть другие места. Через несколько дней он уже гонял на велосипеде, познавая окрестности. Пускал с малышней электрическую лодку в бассейне перед домом. Вставал он рано. Какой сон, когда солнце уже давно проснулось и светит в окна. Тетушка, пользуясь этим, посылала его в соседний магазин, где покупались, обычно, для завтрака мягкий батон в целлофане, апельсиновый мармелад, сыр, шоколад для питья и еще что-нибудь по указанию. При строгой отчетности в сдаче ему разрешалось каждый раз покупать пачку жевательной резинки, которые он складывал в коробочку, для того чтобы увезти это сокровище домой в Ленинград и угостить своих жаждущих друзей.

Бабушка с дедом просыпались несколько позднее. Бабушка делала зарядку, которая заключалась в бесконечном похлопывании себя по разным местам, начиная от щек и кончая ступнями. Это занятие продолжалось в течении получаса, затем шли физические упражнения, не поддающиеся описанию. Стеснительностью бабушка не страдала. Дед зарядки не делал, если не считать сгибания и разгибания ног в постели. Но зато после умывания и бритья он выходил на балкон и дышал перед завтраком свежим сосновым воздухом.

Мальчик любил ходить по старому городу, хотя сначала его не отпускали одного. Как ему хотелось увидеть все. Вокруг было ново и необычно. Но в любой части старого Стокгольма движение затруднялось множеством разнообразных магазинов и магазинчиков, которые бабушка с тетушкой преодолеть никак не могли. А ему с дедом оставалось прогуливаться и наблюдать за шведской жизнью. Закончилось дело тем, что он устроил скандал в ресторане, куда они зашли пообедать, до того поведение бабушки и тетушки ему надоело.

После больших уговоров удочка наконец была куплена (зачем тебе удочка, когда у тебя в Ленинграде десять штук). С этого дня дома его уже было совсем трудно найти. Но зато для домашних начались бесконечные рыбные дни. Рыба клевала здесь на берегу проливов не хуже, чем на берегу Финского залива в Песках, и однажды он даже выудил большого леща. Однако непредвиденной и отчаянной сложностью оказалось добывание червей – помоек в Швеции не было, а неимоверная ухоженность территорий не оставляла никакой возможности орудовать лопатой, добывая червей из земли.

Однажды, когда он возвращался домой, карманы у него были сильно оттопырены от груш, чуть ранее мирно висевших в саду каких-то доверчивых шведов, а полиэтиленовый пакет, предназначавшийся для рыбы, был набит маслятами, в изобилии росших на частных территориях. Получив за это хорошую взбучку, он выяснил для себя, что здесь не принято ничего трогать и брать, даже если это висит и лежит просто так и не отгорожено никакими заборами.

Метро зарывается в землю только в центре города. На окраинах вагоны идут по поверхности, лишь иногда ныряя в тоннели пробитые в скалах. Вдоль пути на открытых местах идет металлическая сетка, за ней иногда появляется скалистый ландшафт, сосны, утопающие в зелени виллочки. Если сойти на Estlandstoriet, то путь до дома короче, но надо все время подниматься в гору. Мальчик с дедушкой вышли на Blackberry. Возвращаясь домой, дедушке было легче идти по спуску – в последнее время у него все чаще болело сердце. Этот путь они шли долго. Приходилось останавливаться через каждые десять-двадцать шагов, чтобы отдышаться и подолгу сидеть на придорожных скамейках. Борис Павлович старался дышать глубоко, но воздуха не хватало, правая рука его все время массировала то место на груди, где находилось сердце. А мальчишку постоянно терзала одна и та же странная и какая-то дикая по своей сущности мысль: «Только бы не здесь, только бы не здесь…» Слово «умереть» он боялся произносить себе.

В последний день он был в городе один. Ему хотелось еще раз побродить по узеньким улочкам старого Стокгольма. Недалеко от Королевского Дворца у входа в собор немолодая женщина продавала белые, как бы мраморные, крестики с серебряным Христом, распятым на них. Мальчишка вошел вовнутрь. Полумрак. Деревянные скамьи, проход между ними. Лицом к алтарю стоял мужчина. Голова его была опущена. Еще несколько человек, видимо туристы, осматривали помещение, каждое слово и шаг гулко отдавались в каменной тишине, уносясь куда-то вверх.

Было здесь неуютно, холодно, каменно. Он вышел на улицу в теплый августовский вечер. У женщины, которая продавала крестики, он купил один – самый маленький.

По дороге к метро ему повстречался тот самый швед, который был тогда на пароходе. Он шел быстро, лицо его выражало сосредоточенность в себе. Наверное, он уже не помнил и кино про пионеров, и красивую женщину в танцевальном зале. Ехали в порт. И вместе с надвигающимся фиолетовым небом надвигалось и росло тяжелое чувство, хотя уезжать всегда легче, чем оставаться. В порт приехали, когда уже почти стемнело, лишь алела узкая полоска там, на западе, куда ушло солнце.

Таможня в вещах не рылась, даже не открывала и не смотрела их. Тетушка и кузены стояли внизу в толпе демонстрантов с плакатами «Советы, вон из Праги» и т. д. и провожающих, отделенных от корабля кордоном полиции. Дедушка с трудом пробился к борту, чтобы в последний раз увидеть дочь и внуков. Но из-за своего слабого зрения он не мог разглядеть дочь в толпе, хотя те кричали и махали руками.

Он тоже кричал, звал ее, был неестественно возбужден.

Мальчику вдруг стало неловко, и он одернул его:

– Да не ори ты!

И тот вдруг поник, опустился, обмяк. Он уже не кричал, лишь слабо махал рукой.

А город разноцветно сиял огнями. Напротив через пролив пароход медленно отходил. Его оттягивал разноцветный буксирчик. Дедушка сидел на скамейке у стенки на передней палубе. Он был бледен, или так казалось в сумерках приближающейся ночи, не говорил ничего, смотрел невидящими глазами на удаляющийся светящийся город и думал о чем-то о своем…

На следующий день было только море. Пустое серое море. Пароход был все тот же. Вечером в зале опять играл все тот же ансамбль. Не хватало пианиста и басиста. Та самая красивая женщина не танцевала. Она сидела на приступке у входа, с распущенными волосами и в стоптанных туфлях без чулок. Утро. Осень. Нефтяные разводы на воде. Доки. Портовые краны. Желто-серые здания. Солнце сквозь туман. Ленинград.

В ту осень, гуляя у Петропавловской крепости, он шел и оглядывался на этот лежащий на асфальте ярко-зеленый лист на фоне разбросанных по земле желтых листьев, и думалось ему: «Вот этот момент еще не ушел». Как будто оглядываясь и смотря на удаляющийся лист, он возвращался в то уже прошедшее время. Когда смотрел вперед и не думал об этом листе, казалось – там будущее, оно уже наступило, прошлое навсегда ушло. Но что-то заставляло его оглянуться, и опять вдалеке все так же лежал этот зеленый лист, и был тот же самый момент, когда он в первый раз видел его. И оказывалось, что прошлое продолжалось.

Кутает ночь звездной россыпью улицы сонные,

Бродит она по аллеям и парком пустынным.

Шпили соборов возносятся в небо бездонное,

Пробили полночь часы перезвоном старинным.

Тихо спускается ночь на уставшие клавиши,

Вечную музыку в наших сердцах сотворяя.

Тяжесть земной суеты в этот час оставляешь ты,

Душу свою неземную себе открывая.

Музыка льется откуда-то светлая, лунная.

Это нам звезды поют о мирах неизведанных,

И отзывается в нас она мягкими струнами,

Струнами нашей души и печалей неведомых.

Что-то хотят нам сказать эти звезды туманные,

Будто зовут нас они своим светом загадочным

В сказочный мир, где мы будем гостями желанными,

Словно нам счастья и жизни земной недостаточно.

Шляется ночь, превращая все в тени и странности,

Черная фея, в небесном своем одеянии.

Грезы нам шлет она светом далеких туманностей,

Дарит с великим и вечным земное свидание.

Что же ты, ночь, в этот час с нами сделала?

Что же ты мучаешь души людей неприкаянных?

Это тобою дорожка проложена белая,

Так уведи нас по ней на вселенной окраины.

Ночь опустилась, и стало все в мире таинственным,

Нам подарило душевное это страдание.

Вечное, то, что для нас всегда будет единственным,

То, что скитается там по путям мироздания.

Мы жили в маленькой деревушке на берегу озера. Школа была далеко. Иногда, когда мороз отпускал, снег становился мягким, тяжелым, сумка с тетрадями оставлялась в сарае, ружье висело на плече, а на снегу оставался лыжный след и бесчисленное количество заячьих…

1970. Был тот день, когда весна, вдруг вырвавшись на волю, обливает, обволакивает робким теплом замерзшую землю, постепенно освобождая ее от зимних пут. Капало с крыш, несмотря на легкий морозец, стекали еле заметные ручейки с дороги, крупные наледи на ней почернели, по обочинам протаивал себе путь к почве конский навоз, издавая неповторимый, дурманящий весенний запах. Чирикали воробьи, где-то пилили дрова, и всюду в воздухе раздавался тонкий аромат свежеструганных досок.

Он стоял на остановке и ждал автобуса. Поодаль стоял мужчина. Мальчик обратил внимание на него потому, что тот внимательно смотрел на него и отводил глаза, как только он оборачивался в его сторону. Лицо мужчины казалось мальчику знакомым, но он не мог вспомнить, где он видел его.

Они разговорились в автобусе. Ему было почему-то так легко и просто говорить с незнакомым человеком, и он сразу рассказал все про себя. Расставаясь на вокзале, мужчина написал на обратной стороне телеграфного бланка свой адрес, имя и фамилию. Мальчишка знал это имя и эту фамилию. Она была в его метриках, в графе «отец».

Много позже узнал он и свою бабушку, Марию Ильиничну. Они с отцом приехали к ней в Волгоград, куда она переехала после ссылки из Сибири и где жила вместе с Виктором Федоровичем, другом и товарищем ее по лагерной судьбе, в доме старшей сестры. Высокие окна, ставни, почерневшие бревна. Внутри – металлические высокие кровати, две, три подушки стопкой, аккуратные кружевные накидки сверху, пожелтевшие фотографии на старом комоде, швейная машинка «Зингер», беленая большая печь, керосинки, запах керосина, старый, облезлый кот Васька, сад, обнесенный сплошным дощатым забором, несколько абрикосовых деревьев, виноградных кустов, старых яблонь. Через дорогу за обрывом – Волга, песчаные отмели на другом берегу, тихоходные баржи, белые пароходы, маленькие катера.

Странным казалась эта добрая пожилая женщина, детский врач, жена врага народа, лучших своих двадцать лет проведшая в тюрьмах и лагерях, ссылках, потерявшая мужа, расстрелянного в тридцать восьмом, потерявшая старшего сына, пропавшего без вести, а скорее всего тоже расстрелянного, под конец жизни нашедшая младшего, который не знал, кто она и что такое – мать, ни на мгновение не усомнилась она в верности строя, при котором жила и который был повинен в исковерканной ее судьбе. И сейчас, в восьмидесятых годах двадцатого столетия, в городе-герое Сталинграде, стояла она, старая женщина, написав свой номер на руке в километровой очереди, чтобы получить кусок сухого, жилистого мяса. Не усомнилась она в верности этого строя. Почему так? Тогда он не находил ответа. Думал – может это идея так сильна, что даже такое не могло пошатнуть веру в нее? Или может просто это уродливое детище слишком много крови стоило тем, кто растил и выкармливал его? Или просто темный, забитый народ так и не смог, не успел поднять голову, чтобы увидеть свободное небо? Он думал об этом и не находил ответа.

1985. Дом шел на слом. В ту последнюю осень юноша с отцом приехали к ней. И ему подумалось – память сохраняется во всем, она должна сохраниться и здесь. И он нашел ее – почерневшие бревна хранили в себе десятки пуль и осколков. Сначала исчез облезлый кот Васька. Потом сломали и сам дом. А зимой в маленькой квартирке на первом этаже большого блочного дома умер и Виктор Федорович…

Море книг. Он читает с середины, многие отзываются в нем, некоторые захватывают целиком. Он читает Соловьева и находит то самое – свое, читает Толстого – и оказывается не он один думал так (я думаю о том, что я думаю, а теперь я думаю о том, что я думаю о том, что я думаю…), ему близки Сомс и Джолион, скучна занудливость Достоевского, противен Чацкий и близок Печорин, душа его рвется туда, где по лунной дорожке вслед за Пилатом и Иешуа бежит лопоухий пес… Стихи Зинаиды Гиппиус – Я все услышу и пойму, но все-таки – молчи, будь верен сердцу своему, храни его ключи, я пониманием оскорблю, не потому, что не люблю, а потому что болен я, и я не ты, и ты не я… Из собрания Жюля Верна особенно протерта одна книга – «Таинственный остров», а Дюма пылится на полке. И давнишнее, что вспоминается, когда пальцы нежно листают пожелтевшие страницы: Эми и Гудвин, Железный Дровосек, Незнайка, Олененок Бемби… Где вы сейчас, с кем?

1965. Лето. Пески.

Случилось горе. Умер кот Кузьма. Его похоронили под яблоней. Умер скворец с раной под крылом. Зачем он посадил его в коробку тогда… Может быть, он не умер бы на воле.

Скворца хоронили у забора. Завернули в тряпочку, а на могилке поставили крестик из палочек.

13 июля 1973. Пустой Брод.

Небо было раскаленным и поэтому белесым. Сегодня (а не одиннадцатого) отмечали день рождения Бориса Павловича, потому что все приехали. Настроение у него было почему-то скверное, хотя все убеждали, что тринадцать – хорошее число.

Осень 1973. Лужская городская больница.

Первое, что поразило, когда он увидел деда, было то, что тот был не брит. Седая короткая борода, нервные, бледные с желтоватым оттенком руки. Он улыбался. Они разговаривали, больной с соседней койки мешал, постоянно встревая в разговор.

2 мая 1974. Ленинград.

Бледное худое лицо, сгорбленный силуэт, белые, как будто покрытые пленкой глаза… Последнее время у него участились затяжные приступы сердечной астмы. Они пошатнули его память, но его разум мучительно боролся с этим недугом. Он забывал имена, путал слова, но сразу чувствовал, что говорит не то, и старался поправлять себя, постоянно извиняясь за свои нелепые ошибки.

Таким запомнился он и его отражение в тусклом коридорном зеркале.

3 мая 1974. Сертоловская учебка.

Казарма. На стене плакат: квадратного вида мужчина сидит за рулем комбайна, внизу надпись «Партия – наш рулевой».

4 июня 1974. Сертоловская учебка.

Всех выстроили на плацу. Молодые воины должны были смотреть, как командир части раздает грамоты и пожимает руки отслужившим. Солдат стоял в предпоследнем ряду строя.

Зеркальце, маленькое зеркальце выскользнуло из рук и разбилось вдребезги об асфальт…

 
Мой поезд ушел… Я стою на перроне.
Стою и смотрю неизвестности вслед.
Два красных огня на последнем вагоне
Исчезли в тумане. Исчезли – их нет.
Я помню, как все в этот поезд садились,
Кто раньше, кто позже, друзья и враги.
Я помню их лица, они мне не снились:
Движенье, смятенье, улыбки, шаги…
Шаги неизвестности. Все мы шагали,
Сначала пеленки, потом сапоги.
Мы что-то хотели, о чем-то мечтали,
Но кончилось детство. И снова шаги…
Шаги в никуда, как потом оказалось,
Мы шли ниоткуда, пришли в никуда.
Шагали мы прямо – что нам оставалось?
Но что же осталось? Сорняк, лебеда.
А я опоздал. И стою на распутье.
Дороги неведомы, ноги разбиты.
На камне одно только слово – «Забудьте».
Насмешка одно – ничего не забыто.
И стало вдруг тихо. Тоска подкатилась.
И мне показалось – предел наступает.
И ноги больные мои подкосились,
И солнце в глазах, затуманенных, тает.
Сознание вдруг помутилось, и стала
Везде пустота – в голове и вселенной.
И сердце стучаться во мне перестало,
Лишь звезды на небе и гулкие стены.
Но вот показалось мне, слышу – бубенчик,
Все ближе и ближе он, тонко звенящий,
И звук его звонкий, веселый, беспечный,
О чем-то неведомом мне говорящий.
И вижу – кибитка, лошадка гнедая,
Как видно, уставшая – вся в мыльной пене,
Мальчишка сидит – голова вся седая, —
Ручонки свои положив на колени.
Но вот поравнялись. И стала лошадка.
Мальчишка поднялся, поправил уздечку:
«Ну, что же, тебе, как я вижу, не сладко?
Садись, для тебя здесь найдется местечко».
И тронулись. Тихо. Лишь стонут колеса,
И сами собой опустились ресницы.
А там за окошком холмы и откосы
И голос какой-то неведомой птицы.
Дорога вилась и стучали копыта:
Забыто, забыто, забыто, забыто…
Что было – забыто, что будет – то будет.
Нас прошлое судит, нас прошлое судит.
Что было – забудьте. И прошлого нету.
Ведь это всего лишь мгновение света.
Оно появилось – и кануло в Лету,
Как ветхие буквы святого завета.
Так долго мы ерзали, целую вечность.
Казалось, конца той дороги не будет.
Дорога вилась, уходя в бесконечность,
На ней появлялись и звери, и люди.
Но вот полустанок, глухой и дремучий.
Сюда привела нас дорога лихая.
Деревья сухие, кустарник колючий,
Прогнившие избы, земля неживая.
Мне странным одно только здесь показалось:
Как будто знакомым мне все это было.
Свиданье когда-то давно состоялось
С загадочным этим и сумрачным миром.
«Но кто же ты, спутник мой верный, скажи мне?
Стоим мы с тобой в неизведанном месте,
С тобой пережили мы грозы и ливни,
С тобою так долго мы ехали вместе…»
Спросил, посмотрел на него и отпрянул:
Старик, не мальчишка, большими глазами
Смотрел на меня детским взором упрямо,
С седыми, как лунная ночь, волосами.
Смотрел на меня он, и мне стало ясно —
Себя я увидел, свое отраженье.
Глаза мне сказали, что было – напрасно.
Что было – всего лишь к бессмертью движенье.
Вот поезд. И окон пустые глазницы.
И нет фонарей на последнем вагоне.
И те же, но мертвенно-бледные лица,
Которые были тогда на перроне…
 

А на улице опять была весна. Капало с крыш, солнце разливалось по оживающему, теплеющему воздуху, затекало в самые темные ленинградские дворы. Оно пробиралось сквозь пыльные стекла, оставляя в воздухе светлую полоску, в которой плавали пылинки. Но почему-то свежий живой воздух, проникающий через открытые форточки, не нес свежести темным комнатам, они делались холодными, пустыми, громадными. Душно мне! Душно! Хотелось вырваться из каменных клеток на волю. Но она была далеко. Далеко.

Потом уже отцветала черемуха, ее светлый запах после мягкого майского дождя сначала прикасался к нему, а затем и завладевал всем его существом. Но вместо ощущения свежести и красоты становилось еще душнее от бессмысленности и несоразмерности своего существования.

Зачем я живу?

И как на ладони представилось дальнейшее – никому не нужный человек, впоследствии – старик.

Душно мне! Душно! Свежая зелень тополей протягивает свои лапы. Последние капли с крыши стучат, замедляясь по перилам балкона, как часы – отбивают Время.

 
Опять предел – безвыходность тупая.
Уходят силы, на исходе день,
И словно вместе с ночью наступая,
Тяжелых мыслей наплывает тень.
Опять тупик. Не выхода, не входа.
Пусть мысли старые – ты новое надень.
Так близко до летального исхода,
Когда душевный на исходе день.
Упасть легко, но нелегко подняться.
Сказать: «Иди», – хоть силы нет идти
И хочется с самим собой расстаться,
Открыв себя для нового пути.
Но то был вечер. Утро настающее
Пришло ко мне. Явился смысл вновь.
Не высший тот, к чему стремится сущее,
А тот земной, в чем радость и любовь.
 

На остановке пустынно. Медленно летит тополиный пух, кружится, когда легкий ветерок подхватывает его. Он ложится на мостовую, на рыжую крышу старого особнячка напротив.

Показалось – на углу булочная «Бублики, баранки», проехала бричка, переваливаясь, разбрызгивая снеговую кашу вперемешку с грязью и увязая в ней. Мужик пьяный у забора. Падает снег и колокольный перезвон зовет к обедне… Белый снег кружится.

Белый снег кружится тополиный… Подошел трамвай, но мучительно не приходило остальное. Белый снег кружится тополиный…

Может быть это все? В этом – бездна?

 
Мне снится северное солнце,
Усталый челн на берегу,
Царевну-девицу в оконце
Целует всадник на скаку.
В необозримой синей дали
Горит Полярная звезда.
Под ней – победы и печали
И первой пашни борозда,
Гуляет в небе ветер звездный,
Пусть надежд уносит дым,
Еще не все, еще не поздно,
Осталось время – молодым,
А по утру затихнет вьюга,
Зарею загорится лес
И круглолицая подруга
Рассыплет золото чудес.
 

Деревенька на берегу озера. Та самая, где когда-то, закинув учебники в сарай, он уходил в лес искать заячьи тропы. Старые раскидистые липы, покосившаяся, почерневшая от времени часовенка в тени старого высокого дуба, но чисто внутри, иконка в углу, лампадка тлеется под ней, крест железный, витиеватый, на коньке. Праздник деревенский Спас, когда съезжаются со всей округи и гуляют широко с водкой, песнями, гармонями и танцами в клубе…

Совсем недавно было так. Ныне – покосилась совсем часовенка, нет иконы в углу и креста на коньке. Спас – напьется только полуприезжая молодежь да шляется ночью с охрипшим от натуги магнитофоном.

Зима. Слякотная, ненастоящая. Снег чернеет, тает, но сверху сыплется новый. И он превратится в грязноватую воду, уйдет в люки. Но издалека, как будто из светло-серого тумана, начинают вырисовываться, принимать реальные очертания высокие белоснежные облака, осколки голубого неба, блеклое, раскаленное солнце, запах сена, стрекотание кузнечиков, мычание коров, идущих с выпаса, неприметный ветерок заставляет трепетать листья осины, шевелит тяжелые, дотянувшиеся почти до земли ветви березы…

 
Тихо на улице. Сено душистое.
Листья колышутся ветром дыша…
 

И опять эти страшные сны. Что это – плод воспаленного воображения или нечто большее – отражение всеобщего, вселенского страха? Красно-черные вертолеты распыляли с блекло-серого неба ярко-оранжевое вещество. Оранжевые плотные тучи резко снижались, но их относило в сторону ветром. Возникала напряженность и жалкая какая-то мысль, может это опрыскивают поля?.. Появились серебристые самолеты-сигары. Летели низко, неспешно, удалялись, исчезали. День угасал, солнце клонилось к горизонту, было душно. И тяжесть, непонятная доселе тяжесть и напряженность вдруг разрешились: там, на юго-востоке, быстро стало светлеть, как будто всходило новое солнце, вспыхнуло ослепительно, обдало смертельным жаром и разрослось неимоверно. Потом начало медленно угасать, превращаясь в черный зловещий гриб.

Он бежал, мучительно бежал. Ноги не слушались, вязли в тягучем воздухе. Эпицентр должен быть где-то рядом, здесь, и он знал это. И он бежал туда, где был его дом, его дети, собака. Они были рядом, и надо только перебраться через мост, надо успеть, ведь они ничего не знают. Но бежать было невозможно. Ноги с трудом отдирались от земли. И он не успел… Где-то наверху ярко вспыхнуло. Он не увидел вспышки, но почувствовал ее каждой клеткой своего тела. Она была похожа на ту, что почудилась когда-то ему в самом конце стремительно расширяющейся мысли. Боли не было – ее уже нечем было ощущать. Вспышка угасла, превращаясь в темно-коричневую массу… Вот оно оказывается как… Его не стало. Не случится то, чего очень боишься. И не сбудется то, на что очень надеешься.

Грусть – когда физическое «я» приходит в согласие с душой. Каждому плоду свой срок. На одном дереве разные по форме и степени зрелости плоды, но по своей сути они все одинаковы. Насилие над одним человеком более преступно, чем насилие над обществом.

Лучший способ избавиться от болезни – переболеть ею.

Значит Бог у каждого свой?

Бог у всех один, но требует у всех по-разному. Тем выше ты, тем ближе к нему, тем больше от тебя требует.

Вдруг осознал, что умру. И это совсем не страшно: просто тебя не станет. Бессмертие души? Я слабо верю в это, во всяком смысле и в то, как это принято понимать. И моя душа, та, что неразрывно связана с телом, скорее всего умрет вместе с ним. Но я продолжусь в моих детях и в том, что стало мне бесконечно близким. И это – Радость.

Бога часто не замечают, потому что не противоречат ему в своей жизни. Они носят Бога в себе. Человек, прежде всего, часть природы и должен жить по ее законам. И если он противится природе (будем называть это «природой», хотя люди часто называют это по-другому), она его накажет одиночеством и безысходностью.

Поднимались вверх, заползали в сучки-тупички, оставаясь там. Он лез дальше по стволу. Но когда посмотрел вниз, вдруг закружилась голова, сделались ватными руки и пальцы обхватили дерево. Еще секунда – и туда – в свободном падении хоть мгновение блаженства. Пот выступил на висках, капля упала на плечо, вторая – вниз. Он удержался, обхватив ближайший сук. Вниз больше никогда не смотрел.

 
Я сегодня живу, лишь сегодня.
Что грядет мне в мечтаниях мило,
А назавтра летит в преисподнюю
То, что в мыслях сегодняшних было.
Я сегодня скажу, что желаю,
Сотворю из себя, что возможно,
Пусть страстей оголтелая стая
Поманит за собой осторожно.
Я сегодня живу так как надо,
Так, как голос сказал мне неслышный,
Самой верною будет награда,
Чем сегодня одарит Всевышний.
 

Душа так же далека от тела, как тело от одежды.

Одинокие. Глядя на звездное небо, подумалось: одинокие неизбежно обращаются к Богу. Это утешение, иначе жизнь теряет для них всякий смысл.

Если ты делаешь что-то, то совсем не обязательно, что за этим последует то или другое. Мир связан сложными функциями. Люди, чтобы жить совместно, не должны быть похожими, но у них должны быть похожими устремления.