Читать книгу: «Злая, злая планета», страница 6
В резервациях, так похожих на тюрьмы, на полях сражений, в лагерях, на каторгах и на холодной улице, с которой некуда идти и уже незачем. Они умирают, сами не зная за что и почему. Заранее обреченная жизнь, плод взаимной ненависти и насилия.
Когда мы подъезжали к Золотому Городу, стало чуть легче, количество народа уменьшилось, мы заняли себе купе, получив возможность покупать сколько угодно еды, и не быть зарезанными во сне из-за пачки долларов. В последний, третий день, я наконец-то нормально выспался и не пожалел об этом.
Поезд остановился на центральном вокзале Золотого Города. Нас выгнали из вагонов и построили на перроне. Серые парни сменились парнями в чёрном, в беретах и с оружием. Это уже были настоящие солдаты. Орали они ещё громче и страшнее, но зато не били нас, только если кто-то распускал руки или язык. Из Золотого Города шли в Большой Харбин, прямо в лагерь, военные эшелоны. Перед погрузкой нас переписывали и разделяли на роты, в соответствии с нашим будущим делением в лагере.
За время путешествия на танке мы все успели неплохо приодеться, и теперь выделялись из общей толпы более менее приличным видом. Один из сержантов выцепил нас, и кивнув на нашу одежду, спросил, желаем ли мы оставить на хранение какие-то ценные вещи.
– Вы не похожи на бродяг. Зачем вы здесь? А, Таррагона! Понимаю, понимаю… В лагере у вас отнимут все, даже трусы. – Сказал он. – Не забирают только вещи, имеющие отношение к религии. Крестики, цепочки, иконки. Это считается неприкосновенным для воина. Таррагона – религиозная держава.
– А что сделают с нашими вещами?
– Если вещи более менее приличные, то они пройдут санитаризацию, их запечатают в картонный ящик и отправят до востребования по тому адресу, который вы укажете. Если у вас вши или блохи, если вы давно не мылись и провоняли, то, скорее всего, все это сожгут. Нижнее белье все сжигают без разбора…
– Мы довольно хорошо одеты, – сказал Кирсанов. – И хотели бы сохранить наши вещи, насколько это возможно.
Солдат пристально взглянул на него.
– Я тут подумал… может, вам пригодиться надежное место, где все ваши вещички смогут спокойно вас дождаться, а?
Он широко улыбнулся, оглядев нас.
– Это, разумеется, не бесплатно? – Решил уточнить Кирсанов.
– Ну конечно, нет, – расхохотался солдат. – Я живу в Золотом Городе, и мог бы потесниться немного, освободив местечко для ваших сумок на полгода. Нет, конечно, если вам не надо…
– Я согласен, – перебил его Кирсанов.
– Отлично, – быстро сказал солдат. – Тогда договорились.
Пришлось отдать этому пройдохе всю наличность, что у нас осталась. Он взял с собой комплекты формы и когда мы садились в поезд, то были уже переодеты в убогие шмотки рекрута, в которых смахивали на беглых каторжников. Почему мы поверили тому парню, загадка для нас всех, но факт в том, что ни его, ни наших вещей и денег мы больше в глаза не видели. Впрочем, девать наши шмотки все равно было некуда. Тому, что вещи доходят домой мы верили еще меньше, чем заботливому сержанту.
Военный поезд был получше гражданского. Мимо нашего купе проходил торговец, и я остановил его и купил нам всем разной еды, на последние оставшиеся деньги. Мы наелись до отвала, понимая, что ещё очень не скоро вновь будем сыты.
Оставшаяся часть пути прошла спокойно, даже весело, и тень надвигающегося Харбина не способна была нас омрачить.
Да, следующие четыре месяца нам было не до смеха.
Мало воспоминаний о себе оставил у меня распределительный лагерь Большой Харбин, потому что все, что там со мной происходило, сопровождалось таким стрессом, что единственным способом как-то облегчить жизнь было все забыть.
Помню, что лагерь был похож, скорее, на фашистский концлагерь, чем на армейскую учебку – не хватало только газовых камер, для полного сходства, куда попадали бы нарушители святой дисциплины.
Жили мы в убогих, деревянных бараках, туалеты были просто кошмарными, на улице, ничем не отгороженные ямы, устланные досками. Горячей воды не было, краны тоже были на улице, нормально помыться было нереально, там постоянно теснилась толпа вонючих, грязных людей, все вместе и мужчины и женщины. Кормили нас какой-то баландой, вся подготовка была чём-то вроде исправительных работ, да и форма одежды недалёко ушла от тюремной робы.
Юлю мы встретили уже в лагере. Ранее мы навели справки через Корпус, воспользовавшись последним случаем связаться с ним, и знали, что Толмачева зарегестрирована в Харбине. Она сумела добраться до места. Иначе, какой смысл был и нам ехать туда? Когда она увидела нас, то не поверила своим глазам. И такая искренняя, неподдельная радость зажглась у неё в лице, что мы и сами вдруг ощутили себя окрылёнными.
– Я знала, что ты придёшь, – тихо сказала она, посмотрела мне прямо в глаза и её взор пылал, я даже опустил взгляд, вдруг отчего-то смутившись.
– Да все это знали, – добродушно ухмыльнулся Кирсанов и хряснул меня по спине. – Видела бы ты, как он рванул за тобой, я его еле удержал, чтобы он босиком на улицу не выскочил!
Юля счастливо рассмеялась, да так задорно, что и мы захохотали.
– Чья была идея? – Спросила она.
– Его, конечно, – кивнул на меня Кирсанов.
– Если бы Дима меня не поддержал, ничего бы не вышло, – пробурчал я.
Юля с удивлением посмотрела на него. Дима скорчил какую-то неопределенную гримасу, но в его взгляде тоже скользнула улыбка.
– Я благодарна вам за все, парни, – проникновенно сказала она. – Вы хорошие люди и отличные друзья, и… вы не представляете, что это значит для меня!
– Да куда нам теперь без тебя? – Развел руками Кирсанов. – Мы через столькое прошли, негоже нам расходиться. В этом мире надо держатся вместе.
Юля молча согласилась и с тех пор мы не теряли друг друга из виду. За угол барака, где мы прятались, заглянул сержант и страшно завопил на нас…
Самым жестоким временем были первые две-три недели.
Очевидно, руководство лагеря стремилось в кратчайшие сроки избавится от возможно большего количества народу. Теперь я их отлично понимаю. И ни сколько не виню. Видели бы вы эту оголтелую, абсолютно неуправляемую толпу, которую сержанты, надрывая глотки до хрипоты, пытались построить в первую же вечернюю поверку на плацу. Большинство рекрутов оказывались на поверку совершеннейшими пройдохами и жуликами. Командиры знали положение и применяли против всех этих проходимцев, ищущих легкий хлеб, дьявольские контрмеры. Я знал, что многие едут в Большой Харбин, чтобы перекантоваться кое-как полгода-год, пока не появится ещё какая-нибудь маза или лафа. Но когда я увидел картину в масштабе, меня взяла оторопь. Больше двух тысяч самых отъявленных бездельников, не имеющих никакого представления о строевой дисциплине и субординации и не умеющих ровным счетом ничего, и не владеющих никаким ремеслом, кроме воровства и обмана, были собраны в одной точке на карте. Их ничем нельзя было пронять, им было абсолютно наплевать на все – командование могло бы заниматься тем, что вешало бы по сто человек в сутки, но это не остановило бы толпу всех этих подонков общества, которые тянулись в Золотой Город изо всех щелей, а потом текли широкой рекой в Большой Харбин. Можно было бы перекрыть реку – и, да, Харбин и был чем-то вроде плотины. Но он в то же время и просеивал эту реку грязи. Десять процентов чистого осадка были обеспечены вооруженным силам с каждой партии. Поэтому на первых порах мы терпели такое отношение – стоит ли говорить, что обращались с нами, как со скотом. Никакой боевой подготовки у нас не было, в первые месяцы службы, совершенно, только строевая дисциплина. Вместо автоматов нам давали какие-то деревянные палки с ручками. Оружие мы видели на ознакомительных стендах с фотографиями, да и то самые примитивные наступательные пехотные образцы. Вообще, создавалось впечатление, что весь лагерь существовал с единственной целью – отбить у человека всякое желание стать военнослужащим Императорских Вооруженных Сил. Обманчивое впечатление. Но если у кого-то и были какие-то романтические представления насчёт военной службы у сиксфингов, то реальность Харбина развеивала их с поражающей воображение стремительностью.
Командиры решили взять нас измором – нас регулярно лишали обедов, совершенно не давали спать, гоняли по плацу, как проклятых, с утра до ночи. За малейшее нарушение влепляли дисциплинарное взыскание. Три таких взыскания и рекрут пулей вылетал из лагеря. Каждый день мы не досчитывались десятков человек. Многие сбегали сами. За один даже косой взгляд сержанты нещадно колотили нас резиновыми палками. Я не знаю, как мы все это пережили, но, уверен, без поддержки друг друга мы бы не справились. Кит вообще никогда не жаловался и я не знаю, откуда он брал силы. Дима, в какой-то момент, был близок к тому, чтобы сломаться, но тоже что-то удержало его. Да, мы спаслись только благодаря тому, что постоянно держались вместе, и всегда готовы были друг другу помочь.
Бараки были общие для всех, командирам было плевать, кто с кем там живет в этом клопятнике. Кроме Юли я видел и других женщин. Бывало, что Юля будила меня среди ночи (мы все спали рядышком, на сдвинутых койках), хваталась за меня – какие-то чёрные тени лезли к ней во мраке и я отпихивал их обратно во тьму, натыкаясь пальцами на чьи-то глаза, уши, нос, рот… почему-то всегда попадал именно в эти места, а не в грудь, не в плечо, например. И откуда только брались у них силы на такого рода поползновения!
На шестой неделе умер Кит.
Он просто однажды не проснулся. Это была ночная тревога, в бараке зажегся свет, нас стали вытряхивать из постелей, с воплями и битьем, все как обычно, и вдруг кто-то заметил, что Кит не встаёт. Мы звали его, трясли, а когда поняли, что случилось, все опустились около его постели и рванувшийся к нам в бешенстве сержант, вдруг осекся и замер, словно некая невидимая сила остановила его и лишила дара речи. Хотя в лагере умирали не так уж и редко…
Смерть Кита настолько потрясла нас, что почти лишила моральных сил, и только чудом мы сумели не сорваться. Именно это стало самым тяжёлым испытанием, а не что либо другое.
Примерно через два месяца адовой муштры, из двух с лишним тысяч рекрутов нашей партии осталась едва ли четверть. К концу третьего месяца режим значительно ослаб. Мы начали спать не по два-три часа в сутки, а по пять, а то и по семь. Нас начали полноценно кормить. И, наконец-то, как раз в тот момент, когда я уже готов был сдаться, кончились эти страшные в своей беспощадной бессмысленности, изнуряющие до потери сознания, строевые занятия на плацу и нас выпустили на полосу препятствий. Теперь оставшийся в лагере «чистый осадок», должен был пройти финальную обработку, чтобы выделить из общего числа тех, кто сможет пойти дальше, осуществит свою мечту и поступит на службу в Императорские Вооруженные Силы.
Муштра, хоть и приобретшая новую, гораздо более привлекательную форму, тем не менее, продолжалась в ещё больших масштабах. Командиры стремились поскорее закончить с очередной партией. Шёл последний четвёртый месяц отбора. За две недели до выпуска, нам выдали оружие – самые примитивные штурмовые винтовки. Но даже это «оружие каменного века» значительно укрепило наш дух и желание бороться до конца, и всё-таки стать солдатами, чего бы нам это ни стоило. Когда начались стрельбы, нас оставалось уже не более трёх рот, по сотне человек в каждой.
Помню, как в день выпуска нас построили на плацу, всех, кто прошёл первоначальный отбор (в общей сложности, около двух сотен человек), нас вымыли горячей водой с шампунем, остригли, переодели в новую форму, настоящую военную форму (правда без погон, только с шевронами кандидатов), и к нам вышел лично сам начальник лагеря, которого мы до сих пор в глаза не видели. За его спиной открылись ворота и на огромную площадь перед зданием штаба, пыхтя и гремя колёсами на стыках рельс, стали вползать эшелоны, из которых сержанты, с воплями и битьем, принялись вышвыривать толпы новобранцев. Круг замкнулся, Большой Харбин отмотал стрелки назад, начинался новый цикл. А командир лагеря, не обернувшись, вообще никак не отреагировав, начал говорить нам какие-то наставительные, напутственные слова, пусть и с изрядной долей сарказма, но все же не без некоторой даже гордости. И мы преданно глядели на него, нежно и с каким-то щенячьим восторгом, готовые по одному только его малейшему жесту броситься грудью на амбразуру.
Той ночью мы спали в другом бараке – точнее, уже не в бараке, а в настоящей воинской казарме. Она находилась во второй зоне лагеря и была отгорожена от основной территории, с бараками рекрутов, забором с колючей проволокой. Там располагался командный корпус, штаб, офицерское и сержантское общежитие. Сюда заводили партии новобранцев, ожидающих отправки в лагеря военной подготовки. Здесь были настоящие каменные здания, с нормальными туалетами, душем и даже горячей водой. Нам отдали два расположения – мужское и женское, раздельно. В тот вечер у нас был поистине королевский ужин – по сравнению с тем, чем мы питались до этого. Свежий хлеб, мясо, овощи и фрукты. Невозможно описать, как мы ощущали себя в этих новых условиях, где никто на нас не вопил, не бил палкой, весь вечер был наш и мы знали, что сегодня мы будем спать, как никогда до этого. В наших глазах мутно блестело нескрываемое безмятежное блаженство. Которое нисколько не умалилось при мысли о том, что завтра рано утром нас опять поднимут криком, распихают по тентованным грузовикам, и все начнётся с начала.
Нет, не совсем с начала. Теперь все будет по-другому. Потому что Большой Харбин остался позади, мы прошли самое страшное испытание на своём пути, и теперь нас будут бояться, а кто прошёл тот же путь – уважать.
Но тогда, на плацу, когда я увидел, как тонкие, белые губы начальника лагеря в конце речи чуть искривились в мимолетной улыбке, я ощутил необыкновенный подъем, упоение, и гордость за себя, и я не мог поверить, что когда-то и мы были такими же мелкими, жалкими существами, как эти вышвыриваемые из поезда новобранцы, в ещё свеженьких, из под машинки, дешевых и некрасивых голубых кителях, с испуганно-вороватыми взглядами бегающих глаз, обшаривающих окружающую действительность. Меня коробило при мысли, что всего лишь четыре месяца назад и я был в их числе. Нет, говорил я себе, утешая, не мог я там быть, вон какой я стал. Я и сам не заметил, насколько меня переменил Харбин и когда я вспоминал прошлую свою жизнь, все это казалось мне сном, а многие события и вовсе изгладились из памяти.
Из Большого Харбина мы улетали на самолетах.
Это были не те утлые корыта, на которых летал Корпус, а настоящие, боевые десантные самолеты, огромные, внушительные. Лагерь подготовки кандидатов в рядовые пехотных частей Императорской армии на планете Земля находился в Северной Америке, в Аризонской пустыне. Туда мы и отправлялись на следующие восемь месяцев.
Этот лагерь разительно отличался от Большого Харбина во всем, начиная с планировки и заканчивая распорядком дня. Здесь был другой дух, уже не было той тошнотворной атмосферы, того животного ужаса, который воцарялся в душе любого, кто попадал в лагерь Харбина. Здесь, в лагере Аризона, кандидат приобретал веру в себя и готовился к тому, чтобы стать солдатом. В Аризоне тоже были жесткие условия, в некоторых аспектах даже жёстче, чем в Харбине, но здесь все усилия командования в плане воплей и битья были направлены не на то, чтобы сломать человека, а на то, чтобы укрепить его волю, воинский дух и веру в себя. Отсюда уже не выгоняли. Здесь определялись способности и характер будущего солдата, и то место, которое он сможет занять в структуре армии.
Следует упомянуть, как высоко ценились у марсиан земные воины. Земляне навели страху на всю Империю, когда их стали использовать на войне. Они были невероятно живучи, выносливы, и хитры, как дьяволы, несмотря на то, что организм их был слабее организма сиксфингов, которые легко приспосабливались к самым разным условиям и были способны переживать большие нагрузки. Да, наша цивилизация на тысячелетия отставала от Империи в техническом развитии, но получив в руки сверхмощное оружие более развитого мира, люди стали непобедимой силой. Но у них не хватало ни мозгов, ни воли соединить усилия и восстать против ига Таррагоны. Немаловажную роль играло отсутствие единства среди разных народов Земли, отсутствие объединяющей идеи; классовая структура общества, полное отсутствие социальных лифтов, гигантский разрыв между малочисленным богатым населением и огромными массами бедных, делали невозможными попытки организовать восстание.
Возможно тех, кто никогда не покидал Землю, тешили освободительные идеи, но человека, хоть однажды увидевшего миры Таррагоны, подобные мысли оставляли раз и навсегда. Было ясно, что цивилизация, расселившаяся среди звёзд на площади диаметром в два с половиной мегапарсека, может за какое-то мгновение стереть в пыль нищую планету на задворках своей империи. И никто ничего не заметит.
Мы научились смотреть на ситуацию именно под таким углом. Земляне не могут объявить войну Империи. Чтобы развалить это государство, простоявшее уже несколько тысяч лет, нужен инструмент пострашнее гражданской войны. Империя Таррагона достигла того периода, когда превратилась в автономный организм, самостоятельно обеспечивающий своё выживание, и её население практически уже не могло хоть как-то изменить существующий исторический курс. Юля придерживалась иного мнения. Но с некоторых пор предпочитала с нами не спорить.
Наша жизнь в Аризоне была расписана по минутам. Утреннее построение, прием пищи, учения, учения, учения, обед, снова учения, ужин, занятия, короткое личное время, отбой, затем ночная тревога, ночные учения, сон, подъем и все сначала…
Жили кандидаты в палатках по шесть человек. Нам повезло, нас как раз было шестеро. Многих вокруг мы уже знали, за время Харбина лица примелькались, и наш учебный батальон держался дружно. В палатках было разрешено держать личные вещи, был компьютер, на котором мы делали уроки и телевизор, который показывал три канала – центральный новостной эфир Таррагоны, и ещё парочку развлекательных. Оружие не хранили в оружейных комнатах, оно выдавалось кандидату на руки – лазерная штурмовая наступательная винтовка новейшего образца, лазерный пистолет и универсальный нож. Из оружия был изъят питательный элемент, все боеприпасы держались под замком. Мы их видели только на стрельбах, за территорией базы, на огневом полигоне. К оружию выдавался стандартный пехотный боезаряд – термоядерная батарея. Вооруженными в лагере ходили только офицеры.
Весь офицерский состав лагеря, кстати говоря, был из сиксфингов, в отличие от Большого Харбина, где руководили люди, но я ни разу не замечал, чтобы старшие по званию здесь к кому-то плохо относились. Видимо, кодекс чести солдата одинаковый на всех языках. Впоследствии я узнал, что Аризона, которая так мне полюбилась – не самое лучшее место и есть учебные лагеря, где дисциплина и уважение на очень высоком уровне. Такими лагерями располагали части, хранившие легендарные боевые знамёна. Оказывается, огромное влияние на тебя оказывает то, что ты наследуешь. Пусть ты никогда и не думал, что способен на что-то великое, но одно лишь знание того, что кто-то из твоих предков совершил подвиг, способно и тебя подвигнуть на свершения. Это называется преемственность поколений. Когда дети наследуют славу родителей и несут её, как светоч, сквозь тьму времён в будущее, бережно храня и передавая своим детям. Без этого трудно представить человеческую жизнь вообще, а воинскую – особенно. Вся наша слава и гордость в памяти о великих делах прошлого, и людях, эти дела совершивших. Марсиане здесь ничем не отличались от нас, землян.
Стандартный комплект полевой формы кандидата пехотных войск практически ничем не отличался от настоящей формы. Ткань была термоактивной, плотной, добротно прошитой, все слабые места двухслойные, жизненно важные участки тела защищены особо прочным слоем. Состоял костюм из нижнего тонкого защитного трико и верхней одежды – свободных штанов, кожаного ремня и кителя. Амуниция рядового пехотинца весила (без учета оружия, боеприпасов и системы связи), девятнадцать с половиной килограммов, и состояла из панциря, шлема, защиты суставов и открытых участков, перчаток и ботинок. Вся вместе эта сбруя, плюс одежда, включая белье, с полным боекомплектом весила 27 у женщин, 34 килограмма у мужчин. Самым тяжелым элементом был панцирь, весивший семь – девять килограммов и полностью закрывавший туловище бойца. Все это было очень удобным, простым в обращении, неприхотливым, с большим запасом прочности и весило гораздо меньше, чем можно было бы расчитывать для такого сложного вооружения. Другими словами, это была прекрасная военная форма. Что-что, а военная наука у сиксфингов была на высшем уровне. Вообще, они по природе были милитаристами, вся их держава тысячелетиями зиждилась на могуществе армии. Будь оно иначе, возможно, исход знакомства сиксфингов с человечеством был бы иным. И если сегодня говорили, что армия Империи пребывает в упадке, то можно было представить себе, какая это была мощь во времена своего расцвета. Древние римляне не ошиблись, назвав красную планету именем бога войны. Правда, марсиан в те времена там уже не было. Возможно, они покинули Солнечную систему как раз тогда, когда некто торжествовал, увидев масличную ветвь в клюве голубицы.
Кормили личный состав Аризоны четыре раза в день, и никогда и нигде на Земле я так хорошо не питался. Все познается в сравнении, это точно. Но даже в Патрульном Корпусе мы, можно сказать, голодали. Хлеб, сыр, молоко, яйца, мясо и фрукты с овощами – все было свежее и выращивалось специально для базы имперских войск на Земле, расположенной на Гавайских островах, а заодно кормили и учебный лагерь в Аризоне. Еда марсиан ничем не отличалась от земных яств, вся их физиология на 90 процентов была идентична человеческой. Что касается условий, санузел и душевая кабина в каждой палатке были свои, а умывальник располагался прямо внутри палатки. Живя такой жизнью, Большой Харбин начинал казаться кошмарным сном. Вообще, я заметил, что вся моя прошлая жизнь начала стремительно забываться. Я бы теперь ни на какие коврижки не променял армейскую службу, и я очень поздно это понял…
Занятия по теории были самые разные, по многим прикладным и естественным наукам, а также по военному делу. На практике тоже было всего понемногу. Нам давали необходимый минимум знаний, который можно было запихать в голову рекрута за восемь месяцев. Мы учились стрелять, драться, водить разные машины, прыгать с парашютом, собирать и разбирать разнообразную радиоаппаратуру, технику, оружие, взрывные устройства, и много всего другого. Тут нам всем пригодились знания Юли и Александра в области марсианских технологий, а в плане военных навыков, мы пользовались опытом, приобретённым за время службы в Патрульном Корпусе. Все это помогло нам быстро выделиться из общей массы и быть на хорошем счету у руководства лагеря.
Рядовой пехотинец имперских войск был универсальным солдатом – он должен был уметь воевать в любых условиях, на суше, в воде, в воздухе и в космосе, во льдах и в пустыне, в горах и на равнине, ночью и днём, любым оружием и даже без него, голыми руками, он всегда должен был быть готовым молниеносно выполнить любую задачу, готовым к тому, что в любую секунду его забросят к черту на рога в чем мать родила. За столетия своих космических войн, сиксфинги накопили колоссальный опыт, и были способны подготовить новичка к службе в пехоте даже за полгода. Тренировочный процесс состоял из бесконечного повторения разнообразных алгоритмов действий, до тех пор, пока кандидат не отрабатывал нужные движения до автоматизма, пока они не закреплялись в мышечной памяти. Все, что требовалось от кандидата – беспрекословно исполнять все приказы и инструкции сержантов, внимательно слушать все их замечания и комментарии, и постоянно поправлять самого себя согласно полученным указаниям. И тогда учеба проходила легко и даже приятно.
Если в лагере Большой Харбин я изменился до неузнаваемости, то Аризона сделала из меня уже совершенно нового человека – а я даже не заметил этого. Я здорово поправился и весил сто девятнадцать килограммов! Физические тренировки я очень полюбил и не упускал случая позаниматься. Рос я стремительно и теперь уже был шире и выше самого Кирсанова.
Свое ментальное развитие я тоже не откладывал, как выражались сиксфинги «на заднюю полку». В лагере была большая библиотека и я, наконец-то, получил доступ к книгам. Чтение я полюбил страстно, в детстве у меня почти не было книг, и теперь я оторвался по полной, читая взахлеб, иногда до утренней зари. Я не хватался за все подряд, но пользовался подсказками и советами более опытных товарищей, стараясь выбирать для себя то, что точно могло принести мне ощутимую пользу, обогатить ум и воображение. Кроме всего прочего, я осилил Библию, чем весьма гордился, потому что Кирсанов столько цитировал ее и я всегда в тайне завидовал его эрудиции, и как только мне представилась возможность поработать над своим образованием, я этим воспользовался. А еще он говорил, что это главная книга человечества. И прочитать ее обязан каждый. У меня, конечно, было множество вопросов, но духовный наставник из Кирсанова был не ахти, а никого получше я так и не нашел. И вопрос о проблеме Бога остался для меня открытым.
Полученные знания расширили мой кругозор, углубили представление об окружающем мире. Я начал замечать такие вещи, о которых раньше даже не задумывался. Я начал лучше понимать других людей, потому что стал очень внимателен ко всему, что творилось вокруг меня. Я стал думать о других людях, задумываться об их поведении и мотивах поступков; научился читать мысли людей по их словам и понял, что слушать и слышать – совсем разные вещи; научился задавать вопросы, понял, как важно поддерживать дружеские связи, да и вообще, какую великую ценность имеет доброе слово; вообще я стал очень вдумчивым, хотя понял это только много лет спустя, и иногда с трудом мог вспомнить, каким я был раньше. Я не знаю, обращал ли кто-то из наших внимание на эти перемены в моей личности, ведь мы менялись вместе, моих друзей армия меняла так же круто, как и меня.
Все они были гораздо старше меня, Кирсанов, Александр, Дима, их молодость прошла, и потому мне никогда не понять, как они ощущали своё бытие в Аризоне. Проще говоря, я не знаю, кайфовали ли они так же от армейской службы, как я. Все, что мы делали, все мне давалось легко, почти не напрягаясь, и мне это нравилось, вся моя теперешняя жизнь доставляла мне глубокое удовлетворение, и иногда я ловил себя на том, что задумываюсь о будущем, и это будущее страшит меня. Мне не хотелось покидать Аризону, не хотелось возвращаться в ту пустую, бессмысленную жизнь, наполненную вечным страхом о завтрашнем дне. Здесь, в армии, для меня все было просто и понятно и, главное – я верил, что то, чем я занимаюсь, кому-то приносит пользу. Я не слышу и не вижу этого, но это так, я был уверен.
Неумолимо приближался выпуск из лагеря. За два месяца до конца учебного курса, наш батальон построили на плацу, вышел офицерский состав и до нашего сведения довели, что сегодня после ужина всем будут розданы для заполнения бумаги на получение гражданства и удостоверения военнослужащего. Кроме того нам сообщили, что с этого дня нам следует серьёзно задуматься о собственном будущем, если кто-то ещё этого не сделал раньше, и определить для себя, где бы каждый хотел послужить Империи, в каком роде войск, или, может быть, части. И даже речи не шло о том, что кто-то, возможно, хочет завершить свою так и не начавшуюся военную карьеру здесь, в Аризоне, после получения паспорта.
Нам выдали диски с фильмом, который рассказывал об истории, устройстве и сегодняшней ситуации в Императорских Вооруженных Силах. Ролик не мог оставить меня равнодушным. Увиденная картинка захватывала воображение, заставляла верить в увиденное. Конечно, даже мне было очевидно, на что это направлено, и что этот фильм – просто яркий фантик. И все-таки, внутренне я уже все решил. Возможно, Кирсанову и Диме было гораздо легче, они уже все повидали, и подобная телевизионная жвачка не могла оказать на них должного эффекта. Они умели читать между строк, или видеть между кадров, а я – нет. Я верил тому, что видел. Я загорелся. И в душе я уже был солдатом Империи…
Когда фильм закончился, в нашей палатке повисло молчание.
– Что ты там говорил насчёт трансфера грузов? – Обратился я к Кирсанову. – Берёшь свои слова обратно?
Все заулыбались.
Кирсанов поднялся, открыл вход в палатку, опустил москитную сетку. В лагере ярко горели огни под куполом ультрамаринового вечернего неба, было слышно смех солдат, по главной улице, пыля, промчались два грузовика.
Я лёг на свою раскладушку, она протяжно заскрипела подо мной, но этот звук мне казался милее и слаще шуршания самых роскошных и мягких перин.
– Вы как хотите, – буркнул я, положив руки под голову. – А я остаюсь.
Кирсанов фыркнул, прошёлся по палатке.
– Ты не знаешь, о чем говоришь, – сказал он. – Ты погибнешь зазря где-нибудь вроде Каррэвена. Кинут в какую-нибудь мясорубку и дело с концом…
Каррэвен, одна из мятежных провинций, которая стала чем-то вроде неформальной родины кариан, уже почти десятилетие наводила ужас на половину Империи своей ожесточенной, кровавой борьбой за независимость.
– И никто о тебе не вспомнит, – добавил Кирсанов.
– А что, есть кому обо мне вспоминать?
Он ничего не ответил. Но я не знал, что Дима все это время сверлил меня взглядом. И вдруг он сказал своим хриплым голосом:
– Пацан дело говорит.
– Не верю своим ушам, – я обернулся к нему. – Великий скептик соглашается со мной второй раз в жизни.
В этот момент вошла Юля, отошедшая куда-то по своим делам. Мы замолчали. Она рассеяно взглянула на нас и прошла к себе. Мы сообща организовали ей в нашей палатке отдельное пространство, отгороженное пологом, в задней её части, рядом с умывальником.
– Вы чего такие загадочные? – Она искоса посмотрела на Кирсанова. – Вроде у меня ещё не скоро день рождения.
Все сразу зашумели, замахали руками и принялись отнекиваться. Она пожала плечами, сказала «ну ладно», хотела уже было задернуть полог, но вдруг я окликнул её.
– Погоди! Послушай. – Я резко выпрямился, так что моя раскладушка отчаянно взвыла. – Я не знаю, как остальные… но я хочу остаться в армии. Чем я буду заниматься, когда мы выйдем отсюда? Да, у меня будет море денег, но если честно, они мне не нужны. Все это время я шёл за тобой не ради денег, не ради себя. Сам не знаю зачем. Я не задумывался об этом, просто шел за остальными. Но в итоге это привело меня к такой жизни, о которой я не мог даже мечтать. Я оказался здесь и впервые в жизни у меня что-то получается, мне доверяют. Подумайте сами, кем мы были до Аризоны? Никем, пустым местом, полными ничтожествами. Да, вы со мной не согласитесь, но не забывайте, я моложе всех вас, и у меня вся жизнь впереди! И впервые я занимаюсь чем-то, что мне нравится, что у меня получается. Я уже не хочу снова отправляться на поиски счастья. Потому что я его нашёл.
