Читать книгу: «Злая, злая планета», страница 12

– Ты и представить себе не можешь, какой непомерно огромный управленческий аппарат приходится содержать государству. И все только и мечтают, чтобы стать сенаторами и ничего не делать, только богатеть и жиреть. А зачем они все нужны? Народ платит налоги для того, чтобы государственные чиновники получали зарплаты, а вовсе не для развития гражданской и военной промышленности, сферы образования, медицины, агропрома и муниципалитета. Все эти люди сидят в госаппарате, чтобы осуществлять это самое развитие, но ради чего, скажи на милость, это должны делать именно они? Они всего лишь лицо госпрограмм стратегического развития. Разве эти программы не реализовывают простые рабочие на заводах, медсёстры и учителя? Зачем нужны простому народу эти руководители, которых даже мало кто знает в лицо? Мало того, эти бездельники вбили себе в голову, что они, видите ли, лучше всех в государстве знают, что государству необходимо для процветания. Может, вовсе отменить налоговую систему? Ведь это каменный век, пережиток феодальной косности, скудоумного средневековья! Налог – вот базис, на котором зиждется государственный бюджет. А нужно сменить полюс, повернуть стрелку компаса в сторону интернациональных инвестиций! Что ты об этом думаешь? Представь – мы создадим Программу Покорения Космоса. Объявим систему международных конкурсов на лучшие проекты. Отгрохаем хороший такой, супертехнологичный исследовательский космофлот! И станем расширяться! Отныне государство, как социальный институт, перестанет быть необходимостью. Да, метрополия останется, проживающие в ней обязаны будут иметь паспорт, платить налоги, чтобы содержать армию, полицию, университеты и больницы. Но гражданин отныне призван заботится о себе сам. Сплошное натуральное хозяйство, агросоциум, нда… мечты, мечты… утопическая реальность, прекрасное будущее. Мы рождены, чтобы сказку сделать былью. Господи, прости, до чего глуп человек, до чего самонадеян. Да, демократия – это общество святых, как сказал один из великих. Потому что демократия – самая большая ложь, после лжи о том, что на небе нет Бога… И к нашему мироустройству она практически неприменима. Мы каждый день должны ощущать над своей головой дамоклов меч – власти ли, долга, страха наказания, не важно. Что поделать, человек так устроен – он всегда цепляется за всякое старьё, которое напоминает ему о прошлых милых временах и всегда так смешно боится высунуть голову из песка, перешагнуть бездну, смело взглянуть в лицо будущему… такова наша природа. Ты говоришь, социальная защищенность? А что это? Или социальная справедливость? Да, такие понятия имеют место быть, но разве эти вещи имеют отношение к реальной действительности? Разве эти вещи существуют? Справедливость. Что это? Нет более трансцендентного явления, чем справедливость. Что есть справедливость? Разве справедлив подающий милостыню, пусть даже искренне, но понимая, что нищий не станет богаче, и эта милостыня осветит лишь несколько часов его беспросветной жизни? Один день будет белый, в бесконечной череде дней чёрных… а сколько других таких нищих? Увидев, что подают другим, а им нет, они рискуют впасть в отчаяние. И это погубит их окончательно. В чем справедливость, когда во всеуслышание мы говорим о том, что должны помогать друг другу, но за спиной строим брат брату козни? В чем справедливость, когда вся жизнь наша сосредоточена лишь на том, чтобы приобрести блага для себя? В чем справедливость, когда каждый человек это есть смердящий сосуд лжи и корысти, предательств, прелюбодейства и лжесвидетельств, сосуд всякого зла и средоточие мерзости под маской любезности, расположения, вооруженный одним лишь корыстным духом и лестным языком? Разве это справедливость? Разве справедливо искать эту справедливость в этом бездонном океане грязи, мутном болоте лжи? Нет справедливости. Её нет, Джулия. И не стоит искать её среди нас. Я знаю, ты пришла ко мне за справедливостью. Но я не ношу её горстями в карманах, не раздаю по праздникам, не сыплю на головы придворных, проезжая по улицам столицы в паланкине. У меня нет месторождений, где бы мне добывали эту самую справедливость по двести миллионов тонн в год. Я не дам тебе справедливость. Я не отдам тебе Оукогоном.

В последних словах Агата-Эрраона прозвучал такой леденящий душу холод, такая власть и сила, что Юля внутренне затрепетала. Она молчала, не в силах произнести ни слова, не смея поднять на Императора глаза. Но вдруг он встрепенулся, взмахнул руками и легко, жизнерадостно рассмеялся, став вновь тем счастливым, радостным и молодым, каким увидела его Юля, когда только вошла к нему.

– Джулия, милая, я все болтаю, слова тебе сказать не даю, – сказал он. – Ты совсем ничего не ешь, прошу тебя, перекуси, когда ещё теперь ты сможешь хорошо поесть, на дворе такие события… Сегодня я твой друг и я о тебе забочусь. Давай выпьем! Я поднимаю тост за свободу мысли – без неё нас бы не существовало.

Он взял приборы Юли и, отрезав кусочек мяса с её тарелки, наколол на вилку и протянул ей. Она прожевала и тогда император поднял бокал.

Юля медленно подняла свой и Император коснулся его с тонким звоном. Она поднесла бокал к губам и ощутила, как холодное вино приятно щиплет губы и язык. Император пил, не отрывая от неё взгляда слегка прищуренных, мерцающих глаз. На ярком свету вертикальные щелочки зрачков стали совсем узкими. Он поставил бокал, поднялся, отошёл к центральному окну и коснулся пальцами витражного квадрата. Юля следила за ним, не отрывая глаз. Вдруг император повернулся и, сияя, взглянул на неё.

– Скажи, Джулия, – медленно проговорил он. – Как ты полагаешь, люди меняются?

Он широко улыбнулся и не дождавшись, пока она ответит, ответил сам:

– Уверен, что по большому счету нет. Но, несомненно, бывают исключения, ввиду особенных жизненных обстоятельств. – Император встал вполоборота к Юле, устремив взгляд за окно, на зелёные поля, сады и рощи, и воздвигающиеся ввысь за голубоватой дымкой леса, сверкающие на солнце шпили городских башен. – А вот времена меняются… и наше время изменилось. Джулия, скажи, что будет дальше? Если я не отступлю от вас и не дам вам свободы?

– Будет война, – тихо, сдавленно ответила она. – Будет большая война.

Император пристально взглянул на неё.

– И ты полагаешь, что эту войну нам не выиграть?

– Полагаю, что да, – проговорила она уже совсем неслышно.

– Да, дорогая Джулия, в этом все и дело. И, позволь догадаться, ты за этим и пришла – объявить мне войну, не так ли?

– Зачем мне это делать? Я могла бы объявить её вам уже давно. Если бы хотела.

– И почему же ты не пришла ко мне раньше? – Император, все так же стоя вполоборота, посмотрел на неё, только уже без улыбки, очень внимательно.

– Лучше скажите, почему вы впустили меня в столицу. Неужели вы нас испугались? Неужели вы только сейчас поняли, кого вы держите за горло?

– О, Джулия! Милая Джулия! Ты ещё слишком молода. И ты бесконечно романтична. Ты много повидала, тебе пришлось много пережить, но все это лишь закалило твою веру в добро. Ты не способна принять суровую реальность. Ты не знаешь, какова жизнь в истинном своём свете. Ты даже и не догадываешься, как страшен может быть её лик. И на что она подчас бывает способна. И знаешь, что самое неудобное для тебя в этом положении? Джулия, ты будешь так же молода ещё не один десяток лет. Вы, люди, во всем так ничтожны по сравнению с нами. Кроме одного… чего именно – это вопрос философский. И он, признаться, пока не решён. Одно очевидно – присутствует некое неуловимое качество, делающее вас совершенно непредсказуемыми. Для тебя минус лишь в том, что опыт не сделает тебя мудрее – ты станешь дальновиднее и только. Но голос твоего сердца, свободолюбивой души ничто заглушить не сможет. Ты ещё долго будешь жить в мире собственных иллюзий. Гораздо дольше, чем проживут под этим небом все твои друзья… а я не могу потерять Оукогоном.

И снова последняя его фраза резанула Юлю. Она подняла на Императора взгляд.

– Вы его уже потеряли, – сказала она. Император молчал и она добавила, – но вы ещё можете все исправить. Мы объявим Млечный Путь зоной свободной торговли, если вы распорядитесь вывести войска из Галактики. Экономика Таррагоны будет спасена. Земля получит независимость на вечные времена и она будет столицей Млечного Пути. Вы спасёте мир во вселенной, Агата-Эрраон.

– А если я этого не сделаю?

В этот момент я увидел, что Юля делает мне условный знак, приоткрыл дверь залы и из коридора вошёл в помещение человек, ведущий под руку слепую Элиафе, несущую на руках маленького ребёнка. Я поменялся с ним, взяв Элиафе, а он остался у двери. Император все это время стоял, недвижимый у окна, сложив руки за спиной, бесстрастно наблюдая за происходящим. Я остановился в нескольких шагах от столика, удерживая Элиафе. Она тоже остановилась, спокойно покачивая ребёнка на руках. Ее страшные, пустые глазницы были очень хорошо видны в ярком свете солнца. Агата-Эрраон не шевелился, глядя на нее, он как будто даже не дышал. Юля медленно повернулась к Императору и с улыбкой взглянула на него. Тот словно очнулся, и вопросительно поднял тонкие белые брови, посмотрев на Юлю.

– Познакомьтесь, – сказала она. – Элиафе, карианка. Элиафе – император Агата.

Она чуть склонила голову и только. Ничто не изменилось в её лице.

– Что с вами? – спросил Император и голос его прозвучал глухо, словно чужой.

– О, – произнесла Юля. – Эли, расскажи, что с тобой.

– Что со мной? – тихо заговорила Элиафе, своим надтреснутым, хрипловатым голосом. – Как интересно, что это со мной… да вот, знаете ли, Император, со мной приключилось то, что я карианка, как вы окрестили наш народ, то есть я урод, если переводить точно. И за то, что я урод, надо мной надругались и ослепили меня, потому что я недостойна видеть мир. Что же это со мной? Наверное то, что я не имею права жить. Не имею права считаться за человека или эллигуума. Наверное, со мной случилось то, что я родилась в аду, в аду выросла, созрела, и всегда думала, что я этого заслуживаю, что я уродка и так мне и надо. До тех пор, пока вы не лишили меня глаз, рассчитывая ослепить меня, но вместо этого вы сделали меня зрячей, я стала видеть мир в ином свете, в свете истины и мне открылось то, что не видят прочие. Мне открылись сердца людей и их помыслы и я узнала все. Меня били с самого рождения и в детстве своём я не помню дня, чтобы меня не ударили. Десятилетия я терпела обиды, унижения, боль, оскорбления, насилие и не видела и не знала добра нигде. И я думала, что так должно быть, потому что мне вколачивали это в голову. Пока однажды я не увидела человека, подающего карианам милостыню. Я поняла, что мы имеем право на жизнь. И я решилась это право заявить. За это меня вытащили на площадь, раздели донага, вырезали раскалённым кинжалом глазные яблоки и били по спине железными прутьями, исполосовав мою плоть до того, что мясо клочьями свисало на костях, а потом оставили собакам, чтобы они ели меня живую. И это все за то, что я урод. Так что же со мной? Не знаю…

Она медленно повернулась к Императору спиной и её коричневое одеяние пало с её плеч, обнажив страшные серые шрамы, изуродовавшие всю спину до неузнаваемости. Агата дрогнул и отшатнулся, сдерживая рвотный позыв. Действительно, зрелище было кошмарным. Я подобрал складки и осторожно накинул одеяние на плечи Элиафе, шепнув ей:

– Достаточно.

Та вновь развернулась лицом к нам.

– Что у вас в руках? – мертвым голосом спросил Император.

– А вы взгляните, – предложила Юля.

Лицо Императора сделалось непроницаемым, как лёд, сковавший поверхность некогда тёплого озера. Он подошёл и посмотрел на ребенка, увидел золотую цепочку, охватывавшую его шею и висящий на ней тяжелый золотой перстень с рубином. Император взял перстень в свою тонкую, белую руку, подержал его, задумчиво хмыкнув. В это время ребёнок открыл глаза и посмотрел на правителя Вселенной серыми, внимательными, серьезными глазами, с маленькими чёрными точками зрачков, смешно нахмурился и вдруг отобрал у Императора цепочку с перстнем своими крошечными, пухлыми, пятипалыми ручонками.

Я засмеялся.

На лице Агата-Эрраона не отразилось ничего, но он вдруг тоже деланно громко засмеялся и смех этот выдал его, он был деланным, напускным, искусственным. Невозмутимость оставила правителя, он почувствовал, что потерял в разговоре с Юлей инициативу, и это разозлило его, но показать своих эмоций он не мог. Он только становился с каждой минутой все более холодным.

– Человек, – медленно произнёс он. – Человек на троне цивилизации эллигуумов. Нет, этого не может быть, этого никогда не будет…

– Уж поверьте, – сказала Юля, – будет. Через двадцать лет именно это и произойдёт. Принц Эмото Рэвенллан Эрраон взойдёт на Трон Империи Таррагона, убив вас в честном поединке.

Император вздрогнул.

– О, принц будет силён, – сказала Юля. – Очень-очень силен. Посмотрите на его отца, он пальцами одной руки стискивал черепа сиксфингов так, что они лопались, как яичная скорлупа и весь их мозг разбрызгивало по полу.

Она, смеясь, восторженно глядела на меня, а я улыбнулся ей. Рвотный позыв вновь заставил Императора схватиться за живот. Он глядел на меня во все глаза и молчал, словно проглотив язык. В его глазах был страх. Я был выше его на две головы, если не больше и крупнее любого самого здорового сиксфинга, которого он только видел. Я мог бы убить Императора одной левой, прямо здесь и сейчас. И он понял это. Понял, что я на такое способен. Он теперь очень хорошо понял, с кем он имеет дело.

Понял, какого страшного зверя, погружённого в спячку, случайно ухватили за горло его самоуверенные подданые. Посадили на цепь, в надежде, что не удерёт. Но не поняли, насколько он силён и как он ужасен в гневе.

– Но этого может не случиться, – тихо и очень спокойно произнесла Юля. – И вы знаете, как это сделать.

Император повернулся к ней и вперился в неё взглядом.

– И как ты докажешь, что твоим словам можно верить? – проговорил он.

Юля встала, осторожно сняла цепочку с перстнем с шеи ребёнка и протянула правителю.

Тот нерешительно поднял руку, чтобы взять цепочку, но в тот же момент рука Юли отдернулась.

– Через двадцать лет, – сказала она. – Принц Эмото лично принесёт вам свой перстень Эрраонов, отказавшись от притязаний на престол Империи. Но если за эти двадцать лет сиксфинги хоть раз нарушат данное вами слово и пересекут границу Оукогонома, наш договор перестанет иметь силу.

Император сел на стул, словно разом лишился сил, налил вина почти до краев и сказал, оглядев всех нас:

– Отныне да будет так, – и осушил бокал до дна.

Ноябрь 2018 – февраль 2019, Москва