Читать книгу: «Первый узбек», страница 6

– «Омар-шейх был небольшого роста, тучный, с круглой бородой, белолицый. Халат он носил очень узкий и, стягивая пояс, убирал живот внутрь; если же, стянув пояс, он давал себе волю, то завязки часто лопались»⁵. – Как без прикрас Бабур описывает своего отца! Я заулыбался. А что, если мне тоже научится убирать живот внутрь? Наши же летописцы до сих пор описывают меня как прекрасного юношу, хотя видят, что я уже давно седой и старый. Никогда в жизни они не рискнут так написать, побоятся, что хан рассердится на правду без тысячи упоминаний того, что великий хан Абдулла подобен Солнцу на небе и великолепнее Сатурна. А каковы описания городов его владений – словно видишь все эти поселения, драчливых сыртов, миндальные деревья, ходженские гранаты, ахсийские дыни.

Он пишет о том, что «доходами с области Ферганы можно, если соблюдать справедливость, содержать три-четыре тысячи человек»⁶. О чём я всё время говорю – справедливость необходима, а если всё время тянуть курпачу на себя, то голые ноги замёрзнут и останешься ты без войска и без государства. Я слушал, затаив дыхание: именно так нужно описывать то, что видишь вокруг. У Бабура был несомненный литературный талант. С каким мастерством и знанием он описывает природу своего родного края, богатства земли. Он великолепно знал, где какие плоды и овощи произрастают, мог всё рассказать о климате Ферганской долины, реках и озёрах, дорогах и расстояниях между поселениями.

Спроси любого из моих приближённых, сколько фарсагов между Бухарой и Самаркандом, – он будет долго думать или делать вид, что думает, в конце-концов скажет, что это мелочи, недостойные его драгоценного внимания. А если поинтересоваться, сколько народу живёт в его имении, высокородный бек может сойти с ума, потому что считать может в лучшем случае до пятидесяти и чаще всего использует свои пальцы, чтобы сложить два необходимых числа.

– «После мирзы осталось трое сыновей и пять дочерей. Старший из сыновей был я – Захир-ад-дин Мухаммад Бабур, моей матерью была Кутлук Нигар ханум. Ещё один сын был Джахангир мирза, младше меня на два года; его мать происходила из могольских туманбеков и звали её Фатима Султан. Ещё один сын был Насир мирза. Его мать была из Андижана, наложница, по имени Умид. Он был младше меня на четыре года»⁷, – продолжал читать Джалил-ака, не останавливаясь ни на мгновение. Его как будто подгоняло само описание. Глаза его блестели при свете масляных ламп и свечей, в эти мгновения он весь был там, в Ахси. Он смотрел на сестёр и братьев Захириддина Бабура и видел их так же, как я видел его.

А какие характеристики он дал эмирам своего отца – это же откровенная и нелицеприятная критика в сторону тех, кого он лично знал:

– «Али Мазд бек… был лицемерный, развратный и неблагодарный и вообще негодный человек».

– «Хасан Якуб бек… был тёмный, несдержанный человек и большой смутьян».

– «Эмир Баба кули …не молился, не соблюдал постов, и был человек жестокий, подобный неверному».

– «Али Дуст Тагай бек человек с негодными свойствами и повадками, скряга, смутьян, тупица, лицемер, самодовольный, грубый и жестокосердный».

– «Мир Гияс Тагай… был хохотун и шутник, в отношении разврата он не знал страха».

– «Камбар Али… был нетерпеливый и скудоумный человек».

– «Ходжа Хусейн бек был муж смиренный и человеколюбивый. Говорят, что, согласно обычаям той поры, он во время попоек прекрасно пел песни»⁸.

Я считаю, что многие мои эмиры именно таковы. Но я редко решался сказать вслух то, что я о них думаю. Значит, я тоже лицемерю вместо того, чтобы сказать правду в глаза, вместо того, чтобы объяснить, почему он недостоин той или иной должности или подарков из ханской казны. Книга Бабура – кладезь знаний и наставлений, надо этими наставлениями пользоваться в полной мере, а не таить от окружающих их ценность! В то время, когда Джалил-ака читал описание характеров эмиров, Зульфикар сначала улыбался, потом начал смеяться, а затем хохотать во всё горло, как будто услышал хорошую шутку. При этом он поглядывал на меня, всем своим видом говоря: «Вот так с ними надо, а ты всё боишься обидеть негодного эмира и думаешь, что от очередного возвышения он поумнеет или перестанет пить вино!»

Даже своего отца он не пощадил и написал, что тот «В прежние времена много пил, но последнее время устраивал попойки только раз или два в неделю»⁹. – Это сколько же надо пить запрещённого вина, если попойки дважды в неделю считались редкостью? Воистину, Бабур – честнейший и правдивейший из летописцев не только прошлых лет, но и настоящего времени, и даже будущего! Да, мне о многом надо подумать, многое пересмотреть в своей жизни и в отношениях с окружающими – не хан для эмиров, а эмиры для хана и для государства. А если не захотят, то на их место много желающих. Вот только будут ли новые подданные лучше старых?

Интересным способом он описывал своих родственников. Например, единоутробного брата своего отца – сначала хвалебная часть, достаточно краткая, а затем правдивая и очень неприятная: «Раньше Махмуд Султан мирза сильно увлекался птичьей охотой, потом много охотился на крупную дичь. Он был склонен к жестокости и разврату, постоянно пил вино и содержал бачей. Если где-нибудь в его владениях появлялся миловидный безбородый юноша, то мирза любым способом заставлял привести его и брал в бачи. Сыновей своих беков, беков своих сыновей и даже сыновей своих молочных братьев он брал в бачи, употреблял для этого занятия. Эти скверные дела были в то время столь распространены, что не было ни одного богатого человека без бачи. Содержать бачи считалось достоинством, а не содержать их – недостатком. Жестокость и разврат Султана Махмуд мирзы принесли ему несчастья, и все его сыновья умерли молодыми»¹⁰.

Много я слышал о таких забавах беков, даже мой сын грешит этим пороком, но при моём дворе я стараюсь пресекать эту заразу на корню. Аллах создал мальчиков и мужчин для того, чтобы они воевали, возделывали поля, работали в мастерских, растили детей, а не служили утехой развратникам. Я таких мужчин не понимаю. Это каким же надо быть слабоголовым, чтобы предпочесть мальчика красивой девушке! Тем более что это страшное унижение для будущего мужчины. Несчастный всегда будет помнить, что когда-то им пользовались как женщиной.

– Великий хан, первая часть закончилась. Прикажете продолжать, или отложим чтение этого благородного сочинения на другой день? Если вы не устали, я мог бы читать и до утренней молитвы или даже до вечера следующего дня. – Голос Джалил-ака был такой же, как в начале чтения.

Видимо, гранатовый сок действительно способствует сладкозвучию голоса. Мне хотелось слушать дальше, но я понимал, что завтрашний день будет тяжелее, чем сегодняшний. Мне и Зульфикару надо отдохнуть. Не молоды мы уже, чтобы ночи напролёт слушать описание событий, даже таких захватывающих.

– От всей души благодарю вас, отрада моего сердца, за доставленное удовольствие. Продолжим в другое время. А вам я разрешаю прочитать, что будет дальше, вы достойны этого подарка. – Джалил-ака не поверил своему счастью – он встал на ноги и так низко поклонился, что головой упёрся в курпачу, с которой поднялся:

– Великий хан! Вы меня одарили такой радостью, таким подарком! Я счастлив сверх меры. Сердце моё поёт в груди, как десять карнаев и двадцать сурнаев, как сладкоголосая флейта на свадьбе у ангелов! Я ваш раб на всю жизнь! – ну это ненадолго, но всё равно мне было приятно доставить китобдару радость. – Разрешите мне удалиться?

– Разрешаю. Сладких вам снов. – Но я-то понимал, что Джалил-ака сейчас добежит до своей библиотеки и продолжит чтение, не зря засобирался с такой скоростью…

Я был рад тому, что хоть кто-то сегодня будет счастлив. А ещё я очень пожалел об отсутствии Нахли. Вот кому не мешало бы послушать, как надо описывать жизнь хана или султана. В глубине души я понимал, что Нахли может так писать, но не принято у нас излагать жизнь хана в простонародных выражениях.

Зульфикар тоже попрощался, пожелал спокойной ночи и отправился, по обыкновению, проверять охрану возле моей опочивальни и во всём Арке. Я всегда был спокоен за то, что меня не убьют в крепости. Не потому, что такого не могло случиться, а потому, что джигиты сотни были душой и телом преданы даже не мне, а Зульфикару. Своего наиба они почитали, любили и боялись даже больше, чем своих отцов, которых у многих не было. День ещё не окончен – у нас сутки продолжаются от одной утренней молитвы до другой. Я надеялся, что на сегодня все дела завершены. Дрёма охватила меня. Свежий осенний воздух, напоённый ароматом цветов, вливался в окно, трещали неумолчные цикады. Где-то вдалеке ночная стража громко перекрикивалась: «В благословенной Бухаре всё спокойно!»

…Я погонял коня, уходя размашистой рысью от погони. Почему-то я был один. Рядом со мной не было ни одного джигита, и даже Зульфикара не было рядом. Я знал, что он отстал – такого никогда не было, но вот отстал. Погоня была большая: человек десять конных воинов гнались за мной. Это были кочевники в ватных халатах и малахаях. Они визжали за моей спиной, раскручивали арканы, но пока что ни один из них не захлестнул мои плечи. В этом была надежда на спасение. Лишь бы конь не подвёл, и нога его не попала в норку суслика. Тогда неминуемая беда: упадёт конь, а я окажусь в руках врагов. Хорошо, если сразу погибну, а если попаду в плен? Об этом лучше не думать, а скакать как можно быстрее.

Я не мог понять, откуда взялись всадники, не мог понять, как оказался один посреди незнакомой степи, не мог понять, почему так жарко? На улице осень, а в степи жара, как во время чилли. Мой конь начал уставать, он тяжело хрипел, аллюр его всё время сбивался. Погоня настигала меня неотвратимо, как то, что за рассветом следует день. Я не оглядывался… Зачем тратить силы и видеть то, что и так понятно. Аркан, пущенный чьей-то ловкой рукой, наконец-то стянул мои плечи, и я оказался на земле. При падении я упал на правый бок и больно ударился ногой – она сразу онемела, даже пошевелить ею у меня не было сил.

Я закрыл глаза, но не потому, что боялся стоящей рядом смерти, а потому, что моя нога, отбитая об землю, совершенно не хотела слушаться, вызывая непрошеные слёзы. Я не хотел показывать свою слабость преследователям. А ещё я не хотел видеть этих невесть откуда взявшихся кочевников – это что же творится, как я попал в незнакомую степь? Степняки, сгрудившиеся вокруг меня, почему-то заговорили шёпотом:

– Великий хан, проснитесь, вы так стонали, что случилось с вами? – Я с трудом открыл глаза – надо мной стоял один из воинов Зульфикара, а сам он находился возле двери. Нога моя не шевелилась. Не чувствуя её, попробовал подвинуть рукой и застонал от внезапной боли. А где степь, где кочевники?

Зульфикар кинулся ко мне:

– Великий хан, выстави пятку вперёд, у тебя судороги. Это бывает, ничего страшного, сейчас всё пройдёт. – Я попробовал двинуть пятку вперёд, больно, но не так сильно, как во сне. О Аллах, так это был сон!

– Что случилось? Не из-за моих же стонов такой переполох? – я уже пришёл в себя, сон забывался. Но всё-таки надо спросить у толкователя снов Кемаля-бобо, хоть я ему и не верю, что всё это означает. Пусть соврёт что-нибудь для моего успокоения.

– Джани-Мухаммад-бий ушёл в сады Аллаха! – спросонья и из-за сильной боли в ноге я не понял, куда это он отправился.

– Зачем? – глупо спросил я, потом понял, что помер Джани-Мухаммад-бий. Неужели от того, что в опалу попал?

– После пира он пошёл не домой, а остался во дворце, в своей комнате. Там он выпил неимоверное количество виноградного вина. – Я не поверил своим ушам! Диванбеги никогда не был замечен в пьянстве. – После этого вышел в коридор в одном исподнем, начал петь, танцевать и плакать, но его увели в опочивальню, и он вроде бы заснул. Рядом с дверью оставили одного из нукеров.

Получается, что пока мы читали Записки Захириддина Бабура, в Арке творилось непотребное? Понимаю, почему мне ничего не сообщили об этом, – думали, что проспится Джани-Мухаммад-бий, утром всё будет как обычно, и я ни о чём не узнаю, всё будет шито-крыто. Но Зульфикар-то ещё был в Арке, поэтому скрыть происшествие не удалось.

Спустя некоторое время в опочивальню заглянул нукер и увидел, что диванбеги лежит на спине в луже блевотины, которой захлебнулся. Какая позорная и нелепая смерть… Я встал с курпачей, накрытых белыми покрывалами, измятыми мною во время сна, накинул на плечи халат и отправился через переходы в спальню Джани-Мухаммад-бия. Нукер около двери понуро стоял, не смея шевельнутся. Он считал себя виновным в смерти диванбеги. Мальчик, никто не виноват, кроме виноградного вина и самого Джани-Мухаммад-бия. Никто тебя не накажет, а если злые языки попробуют что-то сказать – у меня на это найдётся ответ:

Зачем ты пил запретное вино без меры?

Зачем призрел устои нашей чистой веры? За этот грех Аллах призвал тебя досрочно, В аду гореть твоей душе бессрочно!

Не бог весть какое рубаи, но в то мгновение только оно и сложилось в моей голове. В комнате стоял удушливый, вонючий смрад. В горле сразу запершило, в желудке появились позывы к рвоте.

Я сдержался, на мгновение прикрыл рот ладонью, которую тут же отнял. Над телом Джани-Мухаммад-бия стояли табиб Нариман, горестно разводивший руками, и двое помощников диванбеги, его доверенные люди. Они, я так думаю, уже прикидывали, кто из них займёт место диванбеги. Ничего не выйдет, я уже решил, кого назначу, и это станет известно на утреннем собрании дивана.

– Наш незаменимый помощник в делах государства Джани-Мухаммад-бий умер от несварения желудка, а также великих забот, которые он с величайшим рвением выполнял, мир праху его! Если я хоть краем уха услышу что-то другое – сплетника прикажу казнить немедленно, а отрубленную голову водрузить на кол и выставить на стене Арка. – Я обвёл глазами присутствующих. Все поняли, что я хочу скрыть истинную причину смерти и тут же закивали. Человека не вернёшь, а бесславная гибель Джани-Мухаммад-бия не станет поводом раздувать угли скандала. – Привести здесь всё в соответствии с обычаями, убрать кувшины с вином, объявить траур. Пусть плакальщицы в количестве тридцати двух рыдают настоящими слезами и в причитаниях славят усопшего. Сообщить семье, выразить глубокое сочувствие – да вы и без меня знаете, что надо делать.

Я отправился обратно, размышляя по пути: неужели Аллах услышал мою невысказанную просьбу? Неужели Джани-Мухаммад-бий действительно был неугоден Всевышнему своими деяниями? Я не чувствовал своей вины, понимая, что своей непомерной глупостью Джани-Мухаммад-бий освободил меня от своей особы и развязал руки для дальнейших действий. В голове постепенно сложился указ о запрете употребления вина.

Главным злом здесь являются не пьяницы, а те, кто это вино делает и продаёт. Иногда это разные люди – значит, бить надо по ним. Разрешить делать вино только табибам и только в лечебных целях. И штрафы! За то, что человек вино делает и продаёт его – десять полновесных серебряных таньга и десять плетей на площади перед Арком. Предварительно провезти по улицам благословенной Бухары и пусть орёт во всё горло «Правоверные мусульмане, я спаивал народ, правоверные мусульмане, я нарушил заветы Корана, правоверные мусульмане, я прах под вашими ногами». Может быть, хоть тогда кто-то да задумается, стоит ли запретное удовольствия десятка плетей по голому заду при большом стечении народа?

Как же я устал! Как я устал от людской глупости и самонадеян ности, от непомерных амбиций одних и безответственности других! До каких пор наш благословенный народ будет страдать от всего этого? Что надо сделать, чтобы люди поняли – я хочу только благоденствия государства. Неужели так трудно сделать то, что я прошу? Я же сначала прошу, а только потом приказываю и требую – или сразу начинать с угроз? Тимур-хромец никогда никого не просил, он только приказывал, и каков результат? Не прошло и тридцати дней после его смерти, даже не сорок, положенных по обычаю, как один из его внуков нарушил его завещание и захватил Самарканд. Это произошло вопреки тому, что лично Тимуром был назначен его наследником и эмиром Пир-Мухаммад, сын любимого им и безвременно ушедшего Джахангира-мирзы. Пир-Мухаммаду никто не подчинялся.

Все потомки Тимура мужского пола считали себя достойными его трона! Но если они любили и уважали деда, то почему с таким презрением отнеслись к его воле? Получается, что только страх держал всех сыновей и внуков в повиновении, только ужас перед жестоким нравом отца и деда не давал прорваться их глубоко скрытому недовольству?

А несчастная доля великого Улугбека? Строителя, учёного, поэта, музыканта, убитого по приказанию собственного сына? Это внук Тимура – неужели все Тимуриды прокляты Аллахом за те злодеяния, которые он творил? Не мне толковать волю Всевышнего, но то, что происходит рядом со мной, в моей совести и душе – тоже Его воля!

Как понять, правильной ли я иду дорогой, не свернул ли где с намеченного пути и предначертаний Всевышнего? Стенать можно долго, а ответ я узнаю только после того, как попаду на тот свет. А теперь надо думать о насущных делах, и хватит забивать голову рассуждениями, от которых взрывается мозг и тускнеет сознание. Спать.

Глава 2

МИАНКАЛЬ – СЧАСТЬЕ ЖИЗНИ

Н

е сыскать в Мавераннахре более сочных сладких дынь, напитанных в избытке влагой и щедрым солнцем, и не найти такого наливного винограда вернее, чем в долине Заравшана. Тяжелые грозди тянут лозу к земле, словно ожидают руку, что жадно сорвёт плоды и сладким, освежающим соком отправятся прямиком в горло! Это Мианкаль, чьё несметное водное богатство невозможно оценить в серебре. Скатываясь с гор, Заравшан делится в фарсаге от Самарканда на два нешироких рукава: левым протоком будет Карадарья, а правым Акдарья.

Они несут мутные потоки полтора десятка фарсагов порознь, то расходясь на два-три фарсага, то сближаясь по непонятной причине. Степь, по которой они текут, гладкая, насколько видит глаз, ни горушки, ни низинки. Тешась свободой, нерукотворные каналы петляют по бескрайней равнине. Словно две соседки то ссорятся из-за пустяка в ругань и крики, то мирятся, оставляя позади злую склоку. Именно на этом островке, образованном протоками-подружками, издавна селились земледельцы.

Никто и не знает, когда первые люди поселились в этом благословенном крае. Судя по всему в незапамятные времена, давно позабытые не только людьми, но даже сказителями легенд и преданий. Дехкане, распахивая землю под пшеницу и ячмень, сажая плодовые деревья или копая арыки, случайно находили странные предметы. Для какой надобности они были сделаны, у людей не было ни знаний, ни желания знать. Зачем древний мастер слепил глиняный ящик с крышкой, сохранившийся почти целиком, непонятно. Крупу не насыпать, воду не налить. Но если сделал, то кому-то он был нужен, а для чего, зачем и почему – об этом лишь иногда вспоминали в чайхане, сидя за пиалой зелёного чая.

С другими находками всё ясно: вот осколки глиняной косы, глубокой расписной чашки. Вот искорёженный наконечник железного копья. В ржавом обломке с трудом можно признать некогда грозное оружие. Редко находили полезные вещи. Ничего вроде медного фельса, серебряного таньга или скромного колечка на глаза не попадалось. Такие вещи люди не выбрасывали, а теряли реже, чем об этом думают. Нечасто, но находили человеческие кости: безглазый, отполированный талыми водами до блеска череп или не пойми что? Кости руки или ноги? Кто разберёт? Их с молитвами относили на кладбище и предавали земле. Худо непогребённым костям лежать там, где человек работает. Невзначай можно наступить, осквернив тем самым как себя, так и несчастного, умершего уйму лет назад. А если по твоим костям после смерти кто-то топтаться будет? Нехорошо…

Кто знает, может, и есть на земле более удобное место для жизни, но оно было неизвестно людям, полюбившим Мианкаль. Два протока Заравшана размашистыми крыльями сказочной птицы Хумо создавали влажный шатёр, позволяющий пользоваться живительной водой в любое время. Неустанно работая, люди прорыли каналы насквозь от Акдарьи до Карадарьи для обильного полива своих угодий. В здешних садах и огородах росло всё – от развесистой яблони до проса и огурцов.

Те, кому повезло прижиться в Мианкальской долине, по своей воле её не покидали. Всё зависело от правителей, в руки которых попадал этот лакомый кусок плодородной земли. Им одаривали верных приверженцев или врагов, чтобы заткнуть жадную пасть ненадёжного союзника. Народ никто не спрашивал, а дехканам было всё равно, кому платить налоги.

Не все знали названия узбекских племён, населявших Мианкаль. Многие знали живущих рядом и их обычаи – ширин, утарчи, бишйуз, джалаир, кериат, каталан, тан-йарук, алчин, хитай, бархан, найман. Некоторые могли перечислить девяносто два племени, хотя и считать не могли. Все они были из кочевых узбеков, давно осевших

на земле и забывших свои дикие повадки. Перестали совершать набеги, воровать скот и женщин осёдлых соседей, а спокойно ковырялись в земле, добывая пропитание упорным дехканским трудом.

Пришлые народы за сотни прошедших лет породнились с людьми междуречья, переженились и настолько смешались, что постепенно стали терять не только варварские привычки, но и внешний облик становился другим. Прибавился рост, лица из круглых и плоских становились более выпуклыми и выразительными. Осёдлая жизнь для кочевников была спасением: редко кто маялся от недоедания и нужды. Родственники и соседи не давали голодать племянникам, сёстрам или близким друзьям. Если у самих был виноградник или ячменное поле, то уж горсткой кишмиша, кувшином катыка, пресной лепёшкой делились. Сегодня ты мне помог – завтра я тебе, какие счёты между соседями и родственниками? Не зря старики говорят: «Выбирай не дом, а соседа!»

На берегу северной протоки, почти у слияния Карадарьи и Акдарьи, притулился к низкому урезу реки ничем не примечательный городок Афарикент. Сюда время от времени наведывались правители Кермине, древнего красивого города. По меркам безбрежных степей, он располагался недалеко, фарсагов семь. Народу в Афарикенте проживало изрядно, тысяч десять, но такую цифру даже мулла не знал. Правитель Джанибек-султан, любимый племянник погибшего в борьбе с кызылбашами Шейбанихана, мог в любое время посетить свой дворец. Приезжал он не один, а с кучей сардаров, детей, жён, наложниц – отдохнуть, поохотиться, а то и просто предаться праздности вдали от многочисленных дворцовых интриганов, неустанно плетущих козни и ткущих заговоры.

Ещё при жизни Джанибек-султан раздал свои владения четверым сыновьям. При дележе Кермине и Мианкаль достались Искандер- султану, младшему отпрыску воинственного султана. Был тот Искандер тихий, богобоязненный, страшился собственной тени и никогда не ввязывался в родственные распри.

Афарикентцы довольны, что владыки их не забывают – при случае можно пожаловаться на длинноруких сборщиков налогов. Да и безопаснее. Во время приезда султана работы становится больше: то велят панджары подновить, то новых пиал с косами закажут, то курпачи или одеяла с подушками понадобились, да мало ли чего… Они султаны, и причуды у них султанские, простым людям непонятные.

Город со стороны реки вывалился убогими домами на берег, а с другой стороны возведена стена, ненадежная, из щербатого сырцового кирпича, скорее слабая иллюзия защиты, чем настоящее укрепление. С запада и востока в стене сооружены ворота, на которых стояли ленивые нукеры. При виде десятника они с показушным тщанием проверяли дехканские повозки, нагруженные всякой всячиной. А чтобы сквозь город могли пройти караваны, через Акдарью перекинут мост, охраняемый с особым усердием: через мост могла ворваться вражеская конница, а вслед за ней вломятся пешие нукеры. Тогда жди беды. Для охраны города Джанибек-султаном сооружена крепость Дубасия. На трёх башнях крепости, сменяя друг друга, стояли стражи, денно и нощно обозревающие выжженные степи с купами деревьев по окоему реки. Долгое время распоряжался здесь один из старших братьев Искандер-султана, Сулейман-султан.

Караваны, входящие в город по мосту, должны были заплатить особую пошлину за возможность торговать на местном базаре.

Улицы города, кривые и узкие, похожие для чужаков на загадочные лабиринты, для местного люда привычные и знакомые до невесомой пылинки и мелкой выбоинки. Немощёные улочки, зимой слякотные и скользкие, а летом источающие сухой жар, были привычны жителям Мавераннахра, поскольку других они никогда не видели.

Арыки протекали по дворам за дувалами, чтобы за каждой каплей воды хозяйки не выскакивали на улицу. На окраине городка, на берегу Акдарьи стояло два больших чигиря, наполнявших водой сардобу, питающую городские арыки. Люди не замечали слякоти зимой и духоты летом, ходили по улицам и знали каждого жителя если не по имени, то уж в лицо обязательно. Домов за высокими дувалами видно не было, никто не стремился выставлять напоказ свой достаток для зависти или нищету для досужих сплетен. Изредка через дувал свешивалась лоза винограда или кудрявая тень дуба пятнала улицу небывалым узором благодатной тени.

Различали дома по воротам и калиткам, однообразные дувалы, окружающие их, ничем не выделялись. Найти нужного человека можно по особенным воротам или приметной калитке. Здесь каждый старался украсить их если не замысловатой резьбой, то какой-то особенной меткой, запоминающейся чудинкой. Один окрашивал ворота жёлто-оранжевой охрой, залегающей мощными пластами на обрывистых берегах Акдарьи. Другой навешивал узорчатую ручку на калитку. Третий расписывал аятами из Корана. На некоторых воротах были металлическое кольцо и узкая полоска железа. На звонкий стук выходил хозяин или его сын, но обязательно мужчина. А вот деревянный молоток вызывал к калитке женщину: пришли соседки посплетничать или попросить какую-либо мелочь в долг.

По улицам свободно могла проехать арба, запряжённая парой волов, мало ли что понадобится в хозяйстве. Чаще всего улицы были шириной два-три кари. Почему так тесно лепились дома в восточных городах, никто не знал, но продолжали строить и жить по старинке. Дома окнами на улицу не высовывались, всё самое интересное было за дувалом.

Между строениями, через десять-пятнадцать домов зияли пустыри, окруженные неприхотливыми тополями, выстроившимися плотной стеной и дающими прохладу. Арыки, журчали водой, пересекающей пустыри, деловито и мелодично позванивая в своём тесном ложе. По бережкам арыка робко пробивалась трава. Её нещадно поедали бараны с отвисшими курдюками, пасущиеся под присмотром босоногих мальчишек.

Пустыри – место, где резвились и играли детишки – в куликашки побегать, в лянгу поиграть, показать свою ловкость и удаль. Некоторые мальчишки лянгу могли держать так долго на ноге, что игроки уставали ждать: да когда же этот бола устанет наконец и уронит желанный кожаный ошмёток в пыль? Взрослые собирались в тени для серьёзных разговоров.

Почтенные аксакалы, попивая зелёный чай в чайхане и вспоминая детство, хвастались, что лянгу держали от утренней молитвы до полуденной. Окружающие поддакивали, но мало кто верил россказням: за это время игрок не только уставал, но и задыхался от жажды, а без воды какая лянга? А то и родители позовут для срочной работы – прощай, любимая игра! Девочек среди играющих немного, они самозабвенно качались на качелях или загадывали друг другу загадки,

отгадки на которые все давным-давно знали, но резвились они только под присмотром своих старших братьев. Как водится, лет до восьми-девяти, а потом – платок на голову и сиди дома, жди женихов.

Дворец султана прятался за высокой стеной, сложенной из сырцового кирпича. Никому в голову не могла прийти нелепая мысль построить дувал из жжёного кирпича, даже султану. Дорого, затейливо, привлекательно для воров, грабителей и жадных родственников. Вся роскошь в виде изящного дворца, садов, фонтанов, изразцовых стен и резных деревянных колонн была внутри.

Не каждый житель города мог туда зайти, только по особому приказу и не в гости на чай со слоёной лепёшкой, а для срочной работы. Счастливец, побывавший во дворце, рассказывал о невиданных чудесах, привирая если не половину, то не меньше четверти рассказа. Говорил, закатывая в восторге глаза, о павлинах с распушёнными хвостами, сияющими всеми цветами радуги. О глубоких хаузах, выложенных разноцветной глазурованной плиткой, наполненных холодной прозрачной водой. С завистью рассказывал о дорожках, выложенных узорными плитками песчаника. О белых лебедях с крутыми изогнутыми шеями, о гуриях, прекрасных, как полная луна!

Но больше всего лгунишка сочинял нелепостей о вкуснейших сладостях, которыми он объедался по настоянию управляющего. Никто этому не верил: все знали, что никого во дворце не кормили на убой. Голодным не оставляли, но потчевали едой обыкновенной, какую жена может приготовить. Пресная самса с зеленью, мастава, лепёшка, не слоёная и не патыр. Но разве запретишь кому-то покрасоваться невероятным, небывалым рассказом? Сочинителю внимание, а соседям интересно.

Безыскусные вруны становились посмешищем для окружающих, и доброхоты нет-нет да напомнят о том, как Мурада-гончара сам султан одарил золототканым бухарским халатом. Подарок Джанибек-султан вручил гончару за укрощение непокорного ахалтекинца. На этого зверя, уверял словоохотливый гончар, боялись сесть все султанские конюхи. Но Мурад-джигит был великим наездником: сподобился и укротил! К сожалению соседей, халата этого никто не видел, поскольку ложь на тело не натянешь! И кроме осла, никакой ездовой скотины у него не было! Появляясь в чайхане в задрипанном засаленном халате, Мурад вызывал многочисленные вопросы и едкие насмешки:

– Мурад, а где золототканый халат? Или золото с него дождём вчерашним смыло? То-то сегодня все тропинки возле чайханы блестят! Пойди, подбери, а то украдут лихие люди! – после чего неизменно раздавался громовой хохот в десять глоток! Да что взять с простых ремесленников – только во сне, пожалуй, могли надеяться они на такие подарки!

Тот и сам был не рад, что попал на язык, так думать надо, если есть чем!

Рядом с оградой дворца на площади стояла соборная мечеть, в которую ходили султанские чиновники и немногочисленные городские беки. Неподалёку возвышался минарет, в фонаре которого пять раз в день появлялся муэдзин, созывая на молитву правоверных. Считается, что первым муэдзином был абиссинец Билял ибн Рабах, имевший зычный голос, слышный на окраинах Медины. Иногда муэдзинами назначали слепых мальчиков, которые не должны видеть, что происходит во дворах и на улицах, а самое важное: они не могли глазеть на женщин без покрывала.