Читать книгу: «Первый узбек», страница 8

Самым забавным было то, что он и не собирался выдавать дочек за братьев. Муниса и Миасар жили как кошка с собакой. В отличие от его жён, друг друга терпеть не могли, ревнуя своего любимого отца ко второй матери. Об этом мало кто знал, а если и знали, то благоразумно помалкивали, боясь попасть на острый язык Рустама. Балагур хотел, чтобы его разговоры дошли до если не богатых, то хоть бы не до убогих побирушек. Так и случилось: к Мунисе посватался тридцатилетний Сардор, кузнец, а к Миасар – его сосед Надыр, старше и зажиточнее. Хумы нужны в каждом доме, а их Надыр изготавливал великое множество. Для торговли он имел дукан на афарикентском базаре. Почему оба были неженаты, никто не знал. Свахи от них пришли вместе, в два голоса расписывая, что женихи живут рядышком, сёстрам не нужно будет далеко бегать в гости.

Рустам для вида вздыхал, прилюдно сокрушался, что дочери выходят замуж не за братьев, но шуткой своей был доволен. То, что женихи в два раза старше своих невест, его не беспокоило – самостоятельные люди и вторую жену взять не захотят: молодая жена всю душу из него вынет своим юным пылом! У сестёр согласия на замужество тоже не спрашивали, и поселились они после свадебного тоя по соседству. С годами непонятная вражда пропала, а когда пошли дети, то стали роднее родных.

Удачнее всех беспечальному отцу удалось пристроить Максуду. Рустам приметил, что Урман, владелец ювелирной мастерской, не женат. Солидный ремесленник торговал не одними дешёвыми медными и латунными колечками, были у него и золотые украшения. Потолкавшись в караван-сарае, Рустам доподлинно вызнал, что ювелир скуп, живёт со старенькими родителями. Расул вспомнил любимую поговорку матушки Адлии: «Бедный во многом нуждается, а скупой во всём» и решил, что больше всего Урман нуждается в жене.

Его совсем не беспокоило, что скупец вроде бы жениться не собирается. Рустам стал наведываться в дукан к ювелиру, поначалу покупал пустяшные украшения, дарил их жёнам-подружкам. Затем принялся покупать дорогие не только серебряные, но и золотые украшения. Но их жёнам не отдавал, а продавал проезжающим купцам, иногда с выгодой. Урмана же он уверял, что все эти ценности он покупает в приданое своей дочери, для которой ищет достойного жениха. Ювелиру было невдомёк, что его нагло обманывают и дочерей у Рустама больше, чем тому хотелось, а приданое за ними самое незавидное. Когда Урман-ювелир посватался, то Рустам ему заявил, что большого приданого дать не может, так что на горы золотые ювелиру рассчитывать нечего. Бедняга, помня, сколько золотых вещей купил у него Рустам, только затаённо улыбался, соглашаясь на всё.

После свадьбы его постигло жестокое разочарование, поскольку ни единой золотинки ему жена в приданое не принесла. А он так рассчитывал, что все его золотые украшения к нему вернутся и при случае он сможет их перепродать. На вопрос зятя, куда делось золото, Рустам коварно процедил сквозь зубы:

– Я тебе золота целый кап отдал, а ты спрашиваешь, где золото? Да моя дочка не просто золото, она чистый рубин в золотой оправе! А золото, которое я у тебя купил, я за другой дочкой отдаю, уж очень она у меня худенькая! – На самом деле Мукаддас не была худой, она пошла в мать и была такой же высокой.

Поначалу Урман злился, но Максуда с должным уважением относилась к его старикам-родителям. Была послушной, вкусно готовила и через положенное время родила ему двойню – мальчиков, чернявых, крикливых наследников. Впоследствии сам ювелир, рассказывая историю женитьбы и качая мальчишек на коленках, смеялся над собой, приговаривая:

– Не хвались, что сноровист, а то простак облапошит.

Замужество Мукаддас могло показаться странным, но только на первый взгляд. Она действительно была высокая и выглядела старше своих лет. В четырнадцать лет, когда на некоторых девчонок и матери ещё не смотрят как на невесту, к ней уже сватались, пытаясь залучить в дом высокую и, судя по всему, выносливую работящую девушку. В отношении Мукаддас Рустам ещё не придумал никакого способа замужества, но в дом пришли сваты от мираба города, Сулеймана, ищущего невестку. Рустам был в растерянности, стал советоваться с женой, которая всегда была на его стороне и поддерживала не только все его шуточки, но даже его безделье её не смущало. Хадича справедливо рассудила:

– Месячные очищения начались? Начались! Тогда нечего в девках сидеть, и жених не старый, лет двадцать пять ему, и после отца тоже мирабом станет. А мираб это не какой-то там плотник или резчик. – Хадича мужа любила, но он так мало работал в мастерской, что, если бы не Мурад, давно бы пошли по миру с кашкульем!

Судьба Мукаддас была решена без участия Рустама. Хадича всё сделала сама: калым выторговала просто ханский, приговаривая, что её дочка несравненный алмаз, какого не только в Афарикенте, даже в Бухаре не найти. Но девочка долго привыкала к новой семье, всё время отпрашивалась у мужа в гости к маме. Эргаш, узнав, что его жене нет и четырнадцати лет, чрезвычайно удивился, но никому ничего не сказал. Молодой муж справедливо решил, что, женившись на этом взрослом ребёнке, он не может мешать девочке видеться с матерью.

Только последнюю дочку Мухаббат, гранатовое зёрнышко, бусинку из пояса не успел выдать замуж Рустам. Ушёл из жизни к порогу садов Аллаха. Но его жены и племянник Халил сделали всё для счастья сиротки. Мунши Фатхулла, случайно забрёл во двор Халила по плотницкой надобности, да и попал в плен красоты его племянницы. Халил был доволен – не будет на него сердиться дядя Рустам, когда они встретятся в садах Аллаха.

Сын Расула Ильяс с детства был неразговорчивым и замкнутым бирюком. Непонятно, как у балагура Рустама и хохотушки Юлдуз родился молчаливый и неулыбчивый сын. Решив его женить, плотник и думать не думал, какие несчастья ждут того в жизни. Выбирал плотник жену для Ильяса долго и придирчиво, не доверяя своим жёнам-подружкам. Сам ходил на смотрины, но отвергал всех невест: у той глаза узкие, у другой лицо слишком круглое, у третьей рост не вышел, четвёртая неумеха, у пятой ноги кривые. Где и как ему удалось разглядеть ноги невесты, было непонятно, поскольку платья у всех женщин и девушек были до щиколоток. Недостатки, выдуманные или существующие, сводили с ума всех афарикентских свах. Многие из них бросили гиблое дело и отчаялись получить подарки за удачное сватовство. Но ткачиха Зарина чем-то понравилась придирчивому отцу сразу. То ли своей скромностью, то ли тем, что приглянулась как очень умелая работница. Не каждая девушка может за ткацким станком сидеть целые дни напролёт!

Придя домой после очередных смотрин, приказал сыну отправить в дом ткача Анвара подарки и халву – знак того, что жених сватается. Так и появилась в их доме, дочка известного на весь Афарикент Анвара-ткача, маленькая, стройная, тихая и приветливая Зарина-ткачиха.

Смерть Рустама как громом поразила не только его жён – всю семью. Видимо, при всей своей безалаберности и под внешней беззаботностью Рустам скрывал чувствительное, легкоранимое сердце. Оно отзывалось на людскую боль, несчастья, горести, вот и не выдержало. Зумрад горько плакала, словно умер её родной дядя. Все дядюшкины сказки она запомнила и постепенно превратилась в умелую рассказчицу на вечерних посиделках под развесистой чинарой.

Обе дядины жены недолго зажились на этом свете – медленно угасали и чахли без своего любимого. Зумрад видела их заплаканными, потерянными, словно стержень из тела вынули и душу отняли.

Тихо и скорбно обе отошли в мир иной вслед за мужем.

Время взросления и зрелости Халила в Мианкале было неспокойным – последние тимуриды насмерть сцепились с шейбанидами, новыми захватчиками из Дашт-и-кипчака. В сражениях было не до чести и совести. Молодой Захириддин Бабур дошёл до того, что позвал себе на помощь кызылбашей, безбожников, которые убили в одном из сражений Шейбанихана. Но дядя Шейбанихана, Кучкунджихан, всё-таки выгнал Бабура из Мавераннахра и сел ханом в благословенной Бухаре.

Лишь после этого наступило затишье и дехкане с ремесленниками вздохнули свободнее. Новые правители-чингизиды поделили захваченные вилояты, назначили налоги, и всё пошло как раньше, при безродных тимуридах-барласах – дехкане гнули спины на пашне, а беки жирели с их работы. Халил опасался не за себя, а за семью, за родных и близких.

Джанибек-султан частенько воевал, а сменивший его Искандер-султан был правителем степенным, сражаться не любил. Он больше молился, а в народе получил прозвище Султан-дервиш. Злые языки утверждали, что он воевать не умеет. Поэтому всегда старается договориться вместо того, чтобы подпоясаться мечом и проучить наглецов. Халил старался не думать о том, что случится, если вдруг начнётся большая война. Он был мирный человек и никакого оружия в руках, кроме острого плотницкого инструмента, не держал. Не представлял, как можно убить живого человека, смотреть, как из того по капле вытекает красная кровь вместе с остатками жизни. Не баран же, человек, у которого есть жена, дети или старенький отец! Халил не был трусом, смог бы защитить себя и свою семью, но самому пускаться в войну никак не хотелось. Его дело – дерево, работа, жена, дети…

В один из жарких дней месяца шаввал на 932 год хиджры Зумрад ходила по базару, выискивая шёлковые нитки, стремясь найти товар подешевле. Нитки для вышивания нужны разной толщины, и мотки нужны полновесные, не пустышки какие-то. Некоторые купцы, чтобы товар выглядел внушительнее, наматывали нитки не на тонкую камышинку, а на деревянные обрезки, потому как продавались нитки не по длине, а по весу. Зумрад уже отчаялась купить что-то путное, а Саид, ходивший вместе с ней по рядам со всякой всячиной, всерьёз заскучал и подумывал, как вежливее сказать матери, что день не задался, и не мешало бы возвращаться домой.

Случайно мать с сыном столкнулись с табибом, частенько навещавшим их дом, чтобы в сотый раз заглянуть в драгоценную книгу, хранившуюся в семье. Тот вежливо поздоровался и с грустью поведал, что возвращается домой из караван-сарая от больной девочки, – родители умерли от морового поветрия, а девочка хоть и болела, но пошла на поправку. Но никого у неё не осталась, что с ней будет неизвестно… Караван ушёл без неё, не станут же караванщики задерживаться из-за какого-то ребёнка, тем более что платить за неё было уже некому… Жаль девочку, но на всё воля Аллаха. Зумрад слушала табиба и думала, что неслучайно произошла эта встреча. Она три луны назад родила мёртвого ребёнка. Всевидящий Аллах решил испытать её – как она поступит? Надо сказать Халилу и попросить его забрать сиротку к себе: такие дела не только люди похвалят, они Всевышнему угодны.

Табиб уже давно скрылся за каким-то дуканом, а Зумрад, уставившись невидящими глазами в пыль, перестала мечтать о нитках. Все её мысли крутились вокруг того, как поднести Халилу её задумку о необходимости приютить несчастную девочку в их доме. Как сделать так, чтобы муж захотел взять больного ребёнка в дом, но подумал бы, что это его желание. Мужчина – голова, но женщина – шея, и куда шея повернёт – туда и голова смотрит. Зумрад давно овладела искусством показывать мужу правильное направление его взгляда.

В тот же день после ужина и вечерней молитвы Зумрад, вместо надоевших сказок, унылым голосом завела печальную историю о несчастном ребёнке. Караванщики бросили больную девочку в незнакомом городе без друзей, родных, без денег и какой-либо помощи. Мать с отцом умерли, а больное дитё никому не нужно! Она так горестно вздыхала, поглядывая на Ситору, которую собирались выдать замуж, как будто представляла, что именно её дочка осталась где-то в чужих краях, покинутая всеми. Она даже всхлипнула два раза, вытирая слёзы кончиком головного платка. И Саид помог матери, сидя понурив голову, после каждого её слова повторял:

– Вот как бывает… Не приведи Аллах… Никому она не нужна… – Саид не видел эту девчушку, но, глядя на Ситору, живо представил её больной, лежащей на убогом топчане в нищенской кибитке в чужом городе. Он посмотрел на отца, перевёл взгляд на мать и жалостливо протянул: – Аллах милостив! Не дай Господь совершиться несправедливости!

Вся семья наперебой стала обсуждать, что же можно сделать, как помочь? А Зумрад притихла, прикидывая, всё ли она сказала и сделала для того, чтобы муж принял правильное решение? Халил, внимательно вслушиваясь в галдёж детей, поглядывая на всех своими рысьими глазами, спокойно сказал:

– Утром будем решать. Думаю, что один ребёнок нас не объест, если мы её в семью возьмём. Но родных надо будет поискать, есть же где-то дяди или тёти, бабушки и дедушки? Не с неба она свалилась: не бывает такого, чтобы в семье было только три человека. – Глава семьи сказал свое слово, и больше никаких разговоров.

Вот так и появилась у Халила-плотника и Зумрад-вышивальщицы ещё одна дочка, приёмная Лайло.

Девочке было лет двенадцать-тринадцать, она была худенькой и слабой, но выздоровела и потихоньку приходила в себя после пережитых страданий. Табиб часто заходил якобы для того, чтобы проведать болящую, а на самом деле всё читал и перечитывал драгоценную книгу Ибн Сина. Первое время девочка совсем не разговаривала. Зумрад даже подумала, что она немая, но оказалось, что Лайло, кроме кипчакского наречия, никакого языка не знала, что было крайне удивительно. В Мавераннахре даже шестилетние мальцы говорили на двух-трёх языках. Уж очень близко люди разных племён жили друг к другу, и если не все слова знали, то тридцать-сорок слов из других диалектов знал каждый. Халил, как и все в округе, свободно говорил по-кипчакски, но запретил домашним разговаривать на нём, чтобы Лайло быстрее научилась говорить на самаркандском диалекте и за короткое время освоилась. Та приглядывалась, прислушивалась и через некоторое время стала выговаривать слова на местном языке.

Голос у неё оказался низкий, бархатисто-переливающийся. Можно было подумать, что не девочка разговаривает, а у подростка голос

ломается. Вроде бы в платье, а голос как у парнишки. Его раскаты были приятны и необычны, словно майна перепёлку передразнивает. Платье, в котором девочку привели в дом, Зумрад приказала сжечь – вдруг какая зараза угнездилась. Переодели Лайло в обычный для всех наряд – длинное, украшенное узенькой тесьмой по вороту платье, доходящее до щиколоток. На голове яркий платок – мусульманка после восьми-девяти лет должна ходить в платке даже дома. По двору все ходили босиком, и только в зимнюю слякоть надевали хлопчатые носки и чорики, простую обувку из сыромятной кожи.

Никаких украшений у неё не было, и Зумрад на радостях, что девочка выздоровела, подарила ей крохотные серебряные серёжки с бирюзовыми глазками – для оберега. Бирюза самый полезный для здоровья камень. Сама проколола девочке ушки и очень удивлялась, что её родители не сделали этого ещё в младенчестве, – все дочки с рождения носили серебряные серьги, и только у Зумрад в ушах блестели золотые – подарок мужа на свадьбу.

Постепенно Лайло превращалась если не в красавицу, то по крайней мере в привлекательную девушку, не блиставшую броской красотой жителей Мианкаля, но обладавшей прелестью степного цветка. Невысокого роста, плотно сбитая, с маленькими руками и ногами и множеством чёрных косичек. Лицо у Лайло было круглое, как у всех кипчаков, но глаза не узкие, а широко открытые и довольно тёмные. Цвет ресниц и бровей разобрать было невозможно – она старательно намазывала их усьмой, объясняя это тем, что брови и ресницы у неё совсем некрасивые. Девушка не понимала, что красивого в ней не было ничего. Маленький приплюснутый носик, зажатый пухлыми щеками, терялся среди них. Привлекательными были лишь резко очерченный подбородок и яркие полные губы. На такую второй раз никто взгляда не кинет.

Некоторое время Лайло оглядывала всё хозяйство нового дома пытливыми глазами, будто прикидывала – где же она сможет пригодиться, да и пригодится ли вообще? Все обязанности в доме были строго распределены уже давным-давно по возрасту и по склонностям. Зарина кроме своего станка была главной в приготовлении еды – точно знала, что есть в кладовке. В каком хуме какая крупа и мука, в каком кувшине какое масло. Что из продуктов заканчивается, кого оправить на базар, что снять с огорода, что досеять на грядки. Следила за двумя подёнщиками, жившими на участке под навесом. Но для того, чтобы огород и участок приносили хоть какую-то пользу, у неё не было ни умения, ни терпения, ни характера. Расул с ловкостью масхарабоза всегда находил отговорки, если Зарина принималась отчитывать его за плохой урожай маргеланской редьки или жёлтой морковки.

Старшие дочери Халила, кроме того, что обучались рукоделию, помогали взрослым и следили за малышами, приучая их к полезному делу. Зумрад следила за всем остальным – именно так жили все большие семьи. Мужчины работали и зарабатывали деньги. Продажа тюбетеек, вышитых Зумрад, и полотна, сотканного Зариной, тоже была заботой мужчин. Принимали заказы, развозили их, торговались и торговали, искали заказчиков, показывая, что они могут делать. Но чаще всего не Халил искал заказчиков, а заказчики искали Халила. Люди в Афарикенте знали его отца, деда и прадеда как самых лучших резчиков по дереву.

Все с интересом ждали, что же выберет для себя Лайло. Зумрад её не торопила, понимая, что в новой семье, в чужом городе всё чужое, всё не так, как в доме у погибших родителей. Она вспоминала, что первые дни после замужества тоже была растеряна, но радовалась, что свекровь её поняла и не торопила. Да и по всем обычаям молодая жена целую луну носа из своей комнаты не высовывает. Зумрад с теплотой вспоминала, как буви Адлия и свекровь Муниса приучали её к новому очагу, к казанам, к тому, как надо себя вести, чтобы побыстрее привыкнуть к дому и хозяйству. Так и здесь: пусть осмотрится, не в гости пришла на посиделки; самое малое – до замужества, о котором ещё рано думать. Именно Зумрад и будет отвечать за приёмную дочь. Именно её будет благодарить или ругать будущий муж Лайло со всеми своими родственниками.

Никто не ожидал, что Лайло облюбует коров и неухоженный танаб земли. С коровами никто в семье не любил возиться. Молока они давали всего ничего, были худые, неповоротливые. И, несмотря на вроде бы усердную работу подёнщиков, коровы давали столько молока, что его хватало только самым маленьким детям в семье. Каждый хозяин пас коров где мог, ребятишки, что помладше, присматривали за ними. Но где накормить здоровую животину, если вся земля в округе на целый фарсаг распахана и засеяна необходимым? Поэтому коров держали в стойле, а кормили, чем придётся. К дехканской работе все без исключения относились как к чему-то недостойному – они-де ремесленники, и нечего им в земле ковыряться…

Как-то после утреннего чая Лайло, взяв урак и кликнув работников, пошла по берегу Акдарьи, скашивая всю траву, которую могла найти. Расул, ругаясь под нос, увязывал всё в огромные охапки, тащил на свободное место и разбрасывал по земле: так Лайло приказала. Сопротивляться он не посмел, девчушка тут же начинала ругаться трубным голосом заправского погонщика верблюдов. И пригрозила: не станешь слушаться, отцу скажу, что ты яйца втихомолку жрёшь.

Расул был уверен, что никто о его грешке не догадывается.

Часть скошенной травы самозванка приказала кинуть перед коровьими мордами. Тут же заставила почистить скотину от напластований опилок и навоза. Кривой безымянный помощник попытался отвертеться, но получил по спине увесистый удар. Этого бездельники не ожидали и гуськом отправились к старшей хозяйке – жаловаться. Зумрад долго смеялась, потом отправила обоих на задний двор, работать. И пригрозила:

– Хоть один человек нашёлся, который вывел вас на чистую воду. Не нравится – дорога из дома широкая. – Глядя на соседские сады, Зумрад давно поняла, что Расул немыслимый бездельник.

Но что делать – не понимала. А тут такое подспорье.

Взяв в руки скребки, два лодыря принялись чистить коров, совершенно не понимая, для чего это нужно. И делали это из рук вон плохо! Лайло, недолго думая, подняла увесистую суковатую ветку и помахала ею:

– Не будете работать, буду бить. И не смотрите, что я девчонка, я знаю, как это нужно делать. У нас в Оше было вот столько коров. – Она взмахнула двумя ладошками. – И я их всех с утренней молитвы до полуденной вычищала. А вы так мало коров не можете почистить. Так, ты за водой, отстоять надо, чтобы тёплая была, напоишь потом коров. А ты чисть коров, и один справишься. – Она так вертела палку в руках, что было ясно – будет драться. Совсем не больно, но обидно, что девчонка лупит. И никуда не денешься. Хозяйская дочка, хоть и самозванка приёмная.

Спустя неделю – новая затея Лайло, ещё более странная: ей зачем-то понадобились отруби. Хозяин мельницы, расположенной выше по течению Акдарьи отдавал отруби тем, кто молол зерно, так было заведено исстари. Отруби в бедных семьях чаще всего добавляли в хлеб, если нужда подпирала. В семье Халила так никогда не делали. Отруби он оставлял на мельнице, зато за помол платил поменьше. Совсем уж нищие свои горстки зерна на мельницу не носили, а мололи его в своих старых, допотопных зернотёрках. В их муке часто попадались пыль и мельчайшие камушки от зернотёрок. От этого мука получалась грубой и жёсткой. Но не помирать же с голоду. А тут Лайло говорит об отрубях. Она что, есть их собирается? Но нет, придумка у неё была совсем другая – в отстоявшейся воде она заводила болтушку из отрубей. Четыре мута на двухведёрное корыто, и приказывала поить коров. Те звучно тянули болтушку, судя по всему, для несчастных рогатых это было в новинку, но пришлось явно по вкусу. Расул выходил из себя от злости, работать-то ему, но перечить Лайло не смел. У приёмной дочки Халила оказались на редкость острый язык и тяжёлая рука.

Через некоторое время Расул, возмущённо бормоча под нос не очень хорошие слова, ковырял землю вместе со своим кривым помощником на необработанном участке, до которого у него в очередной раз не дошли руки. Лайло стояла рядом и, размахивая руками, что-то втолковывала ему, на смести кипчакского и самаркандского диалектов. Видимо, достаточно едкое: Расул морщился, но работать продолжал – палка со временем стала более увесистая. Наверное, впервые в жизни ему пришлось работать в полную силу, а этого он делать никогда не умел. Странно было видеть, как эта маленькая девчушка, опираясь на блестящий посох, командует взрослым мужчиной. Зумрад в очередной раз изумилась, когда на обработанном участке, несмотря на конец лета, появились всходы.

– Что это ты опять придумала? – Зумрад не хотела напугать девочку, просто никогда не задумывалась, что и от дехканской работы может быть какая-то прибыль.

– Я? Я не придумала. Я знаю, что зимой коровам еды мало. Надо морковь. Надо репу. Надо ботву. Надо много сушёной зелени. А Расул лентяй. Он плохо работает. Он часто днём долго спит. Я видела это, я будила его, а он ногами брыкал, пинался… И плохо молится.

Совсем лентяй. Даже палка не помогает. – Её топорный, грубый го вор усиливал впечатление от недовольства Лайло лентяем Расулом, лоботрясом и пожирателем печёных яиц.

В голосе Лайло было такое возмущение, такая обида, что Зумрад удивилась – девочка-то прижилась, прикипела к дому, болеет за дело, которое ей никто не поручал, за которое сама взялась.

– Хорошо, я скажу отцу. Пусть он решает. Но где найти хорошего работника? Хороший работник своё хозяйство имеет, он сам на себя работает. – Не женское дело, работниками заниматься.

– Да. Это так. Надо такого, который без дома, как я. Тогда будет хорошо работать, – уверенно пророкотала Лайло.

– Ну что ты, девочка! – Зумрад хотела возмутиться, но потом передумала. – Ты не без дома, ты же стала нашей дочкой. Зачем меня такими словами обижаешь?

– Я вас обижаю? Да как я могу? Я просто не очень умная. Я говорить не умею. Но знаю, что работать надо хорошо. Плохо работать и баран умеет. – Она смешно топорщила крашенные усьмой бровки, надувала губы и медленно шевелила пальцами, измазанными в навозе, стараясь показать, как баран работает, отчего Зумрад прыснула со смеху. Она представила Расула в виде барана и поняла, что Лайло совершенно права. «И как это я не досмотрела?»

Но недосмотрела она по простой причине – Зумрад полжизни прожила не просто в городе, а при дворе султана, там о дехканской работе никто никогда не говорил. Вторая половина её жизни пришлась на довольно обеспеченный дом плотника Мурада, хозяином в котором стал её муж Халил. А если и говорили изредка при ней о дехканах, то когда отец с нукерами ходил налоги собирать. И всё время рассказывал, что дехкане ленивы и вечно жалуются на то, что или засуха, или дожди не вовремя пошли, или саранча налетела! Откуда саранча? Никто её в глаза никогда не видел! Но дехкане держались за каждый мут зерна, за каждую вязанку клевера, за каждую курицу и никогда вовремя не могли заплатить харадж. Одно слово – бездельники. И в доме Халила участок был скорее необязательным подспорьем в хозяйстве, чем основным занятием. Теперь Зумрад поняла, что Лайло будет хорошей помощницей на их большом, но таком неухоженном участке земли.

Некоторое время спустя, немного помявшись и тщательно подбирая незнакомые слова, Лайло попросила Зумрад, чтобы на базаре купили соль. Не ту, которую в еду кладут, а каменную, что продают большими кусками. Зумрад не поверила своим глазам, когда увидела, как коровы, мыча, начали лизать эту соль, – они лизали её своими шершавыми языками, будто самое вкусное лакомство в мире! Через полгода коров было не узнать. Они стали гладкие, кости уже не выпирали по бокам подобно кривым хворостинам, а спрятались за слоем мяса. И молока после отёла они стали давать в два раза больше.

Лайло сама доила коров, а перед дойкой что-то шептала в их пушистые уши. Заговаривала их, что ли? Возле стойла было так же чисто, как в большом дворе. И сами коровы лоснились гладкими коричневыми боками. Молока хватало теперь не только для малышей, но и катык сделать, и для курта оставалось. Говорят, что курт привезли с собой монголы. Может быть и так, никто уже и не припомнит этого. Но белые шарики, скатанные из кислого молока и высушенные в тени, были едва ли не самым распространённым лакомством для детей и хорошим подспорьем для тех, кто отправляется в дальнюю дорогу, – сытно и жажду утоляет хорошо. Вкуснее курта, чем делала его Лайло, никто в их доме не пробовал. Когда Зумрад попыталась заговорить обо всём этом с Лайло, та только насупилась, а потом заплакала. Впервые почти через год после смерти родителей:

– Дома у нас были коровы. Много. Я их сильно любила. У них большие глаза. Теперь их мои дяди забрали. Наверное. Они жадные. Мастерская у папы была. Ковры делал. А я маме помогала. Мы молоко и катык продавали. И курт тоже делали. Мама моя научила меня этому. – Несколько слов – и вся жизнь!

В её гортанном голосе звучала застарелая боль, соединённая с печалью незабытой потери. У Зумрад сжалось сердце – она-то совсем не думала о том, что ребёнок ничего не забыл и страдает, мучается.

Может быть, её домой отправить?

– Лайло, дочка, может, тебе лучше домой уехать?

Та подняла на Зумрад заплаканные глаза:

– Вы меня гоните? За что? Я стараюсь работать. И разговаривать по-вашему учусь. Просто я глупая. Если надо, отправляйте. – Голос её дрожал. Даже низкие нотки в голосе стали дребезжащими и скрипучими, бренчали несмазанным колесом арбы. По щекам по током струились слёзы. – Но я не хочу. Здесь могилы моих родителей. Там дяди, они не добрые. Они бы никогда незнакомую нищенку в дом не взяли. А вы добрые. Не отправляйте меня. Пожалуйста.

Я ещё больше буду работать.

– Ну что ты, дочка, тебя никто не отправляет, просто я подумала…

Лайло порывисто схватила Зумрад за руку, прижала к своей груди и прошептала:

– Спасибо, матушка! – впервые так назвав Зумрад, она оставила всю свою прежнюю жизнь за порогом забвения.

Через три года заброшенный садовый участок и молхону узнать было невозможно. Народившихся телят не стали продавать, их выпоили неснятым молоком, кормили как на убой, и скоро они заменили старых коров. А там и новый приплод подошёл. Десяток баранов паслись на скудной растительности по берегу Акдарьи, но и им перепадали то репа, то морковка, то пучки клевера, который привольно разросся почти на половине делянки. Клевер косили каждые две луны, было бы побольше воды – косили бы каждую луну. Но воду надо было таскать из Акдарьи вёдрами. Тут уже вмешался Халил. Он видел, как работает эта девочка, и вместе с сыновьями соорудил чорхпорок, наполнявший большую бадью. Был ещё кусок земли, засеянный овсом, его косили и заготавливали на зиму. После овса тут же сажали капусту, чтобы место не пустовало, как говорила Лайло. Да что там пустовать – не было лоскутка с головной платок, который Лайло упустила бы.

После появления сироты в их доме, уже на другой год, Зарина перестала покупать на базаре овощи, зелень и фрукты, всё было своё. И ещё одна помощница появилась у Лайло – средняя дочка Зумрад полюбила задний двор, всё ей там было интересно: и коровы, и зелёные побеги плодовых деревьев, и засеянный клевером участок. Айгуль была младше Лайло всего на три года, но вся домашняя работа у неё валилось из рук, только что двор хорошо подметала. Расул и его безымянный помощник после очередной выволочки Лайло, разругавшись с хозяином вдрызг, сгинули, как дурной сон. Халил послушал Зумрад и Зарину, в один голос утверждавших, что таких лентяев на всём свете не сыскать.

Вместо них работал один пожилой, но ещё крепкий кипчак, найденный на базаре неугомонной Лайло. Пожилой мужчина сидел на корточках в толпе мардикёров, и никто из хозяев, нуждающихся в работнике, к нему не подходил – больно стар. Она поговорила с ним совсем немного и тут же доложила Зумрад:

– Хороший человек. Хороший работник. Одинокий. Вдовец. Дочки замужем. Сыновей нет, оттого и дом потерял. Кибитка на участке есть, там будет жить. Кушать с нами. Зовут Зия ака. – Тут она заулыбалась, показав ровные белые зубки, и добавила: – Очень работящий. Хороший человек, добрый. – Лайло показала глазами на собаку, которая жалась к ногам Зии. – Посмотрите, матушка, собака гладкая и не голодная, а ведь её каждый день кормить надо, поэтому я и говорю, что человек он добрый. Собака тоже в хозяйстве пригодится. Будет предупреждать, если чужой человек заберётся в сад. Или если мальчишки захотят отведать наши яблоки и орехи.

Зумрад удивлялась тому, как говорила Лайло – только по делу, ни одного лишнего слова. Фразы рублены словно тесаком, чёткие и короткие. В её окружении все старались говорить цветистым языком, добавляя какие-то красивости, яркие сравнения, от которых на сердце становилось легко и приятно. Хоть и неправда, а всё равно лестно! То соседка сравнит её с райской пери, то кудо скажет, что такой умной женщины свет не видывал. А уж дочки и сыновья просто рассыпались в похвалах. И муж красивых слов не жалел. А вот у Лайло словно заноза в языке застряла. Может, голоса своего стесняется, а может, ещё плохо язык знает. Но это не так. Втихомолку, скрываясь ото всех, Лайло сочиняла стихи, и все они были про её любимиц, про коров. Зумрад случайно подслушала, сначала рассердилась, стихи про коров! А потом поняла: что Лайло любила, про то и сочиняла: