Читать книгу: «Первый узбек», страница 7

Афарикентский муэдзин был зрячий, голос имел пронзительный и звонкий, слышный даже в крепости Дубасия! Любому афарикентцу в соборную мечеть дорога была открыта, но люди предпочитали молиться в своей махалле. Городская мечеть, по меркам Бухары или Самарканда, была простенькой, без величественного портала, украшенного бирюзовой плиткой цвета весеннего неба. Пятничная молитва неукоснительно проводилась при большом стечении народа, разодетого в богатые бархатные и шёлковые халаты. А что красоваться-то – люди знали, у кого дома тараканы от голода разбежались, а у кого мыши толще муллы по углам кладовой прячутся?

Молившиеся приносили с собой саджжада, на него мусульманин становился во время молитвы. Кто побогаче, приводили специального слугу – фарраша, расстилающего молитвенный коврик. Саджжада были у всех разные, можно было и без коврика помолиться, мечеть усилиями муллы за счёт вакфа вся устлана коврами, но многие считали это признаком особого благочестия. Хотя Коран предписывал только одно – чтобы место для молитвы было чистым.

Без чайханы не обходилась ни одна махалля. Это было место отдыха мужчин, женщинам и детям вход в чайхану заказан. Здесь они могли поговорить обо всём на свете: от любимой перепёлки до прибавления в султанском семействе. Можно было тихо посидеть после трудового дня, помолчать, послушать соседей или чужих людей. Много рассказов можно было услышать от проезжающих купцов и погонщиков верблюдов. Жаль, что не всегда верилось незнакомым путешественникам. Что и говорить – правда о далёких странах, лежащих за безводными жаркими пустынями, перемежалась с замысловатыми выдумками. Погонщик в изодранном халате описывал себя защитником и спасителем прекрасной, словно райская пери, черноокой красавицы. Толстый и лысый караванщик, еле передвигающийся из-за безмерно жирного брюха, становился победителем сотни разбойников, вооружённых острыми саблями и страшными, как дивы из сказки.

Ещё караванщиков ждали, чтобы послушать новости. Они рассказывали о битвах, сражениях и ханах, от которых простому человеку лучше держаться подальше. А для правителей не было лучше забавы, чем повоевать с врагами, друзьями, братьями и другими родственниками. Ханам невдомёк было, что воевали они руками своих нукеров, молодых парней, у которых не то что жены – невесты ещё нет. А убьют, то и детей не будет. И это уже не сказки.

Другая развесёлая забава собирала в чайхане не только бездельников. Зачастую уважаемые отцы взрослых сыновей страстно увлекались захватывающим зрелищем – схватками бойцовских перепёлок. Мужчины усаживались вокруг ямы, специально вырытой за чайханой. В неё опускали пару петушков. Злить и дразнить этих птичек не было нужды – каждая пичуга считала яму своей и поэтому начинала драться за неё с неимоверной злостью и усердием, выказывая необыкновенную отвагу для такого крохотного существа! Любители разводили петушков и натаскивали их, нещадно натравливая друг на друга. Корма перепёлки требовали немного, но вот чистоту надо было соблюдать особенную, перепёлки очень любили купаться в песке, подолгу пурхаясь в нём, размётывая его на все стороны света.

А заклады на бои? Какая же драка перепёлок без заклада? Некоторые уходили домой после сшибки соседских птичек без тюбетейки и даже без халата – проиграл! А ругались как! Где только слова поганые находили? Не встревай в спор, если не знаешь, что перепёлка Саида-лепёшечника сильнее, чем у Акмаля-водоноса. Чайханщик тоже имел прибыток от таких боёв – после боя победитель угощал чаем всех, кто криками поддерживал его перепела. Иногда победитель так расщедривался, что и самсу с пловом мог заказать и весь выигрыш уходил на угощение.

Плотник Халил, глава большой, дружной и шумной семьи, жил почти на самом краю Афарикента. Обширный дом с квадратным двором построил его прадед Шакир. Может, и не прадед, предок, так будет точнее. Летом огромная чинара укрывала плотной тенью айван и хауз. Возле чинары мастер ещё молодым джигитом вырыл небольшой прудик, в котором купались дети. Сам он в сумерках частенько садился на край водоёма и, опустив ноги в прохладную воду, отдыхал, думая о смысле жизни. Этот крохотный бассейн был его гордостью. Халил изнутри выложил скромный хауз обожженной глиняной плиткой, и вода не просачивалась в землю, мешаясь с глиной. Она оставалась чистой, хоть пей. Присмотрел он это чудо, работая в ханском дворце. Там большой, в сорок кари водоём с фонтанами, мастера выкладывали плиткой, разрисованной узором гирих. Присмотрел и повторил, однако плитка Халила была без узоров, невзрачная рыжая керамика, обожженная в печи и исправно державшая влагу. Отец довольно цокал языком и приговаривал:

– Хорошо, сынок! Молодцу и семидесяти ремёсел мало! – Халил таял от ласковых слов отца – скуп был на похвалы мастер Мурад.

В бестолково выстроенном доме можно было потеряться с непривычки. Поначалу, ещё при прадеде, стоял домишко в одну комнату на два окна, окружённый дувалом. Постепенно народу в семье становилось больше, добавлялись необходимые постройки – сначала мастерская напротив домика, потом балхана над ним, затем пристройки справа и слева. Сыновья вырастали, женились, подрастали внуки – вот и рос дом вместе с семьёй. Рядом с мастерской разместилась зимняя кухня – если летом во всех домах готовили еду на открытом огне, то дождливой осенью и снежной зимой это было не столько неудобно, сколько невозможно.

За зимней кухней притулилась кладовая. В ней рачительные хозяева соорудили ящики для хранения разных припасов – моркови, репы, редьки, свёклы. Рядком стояли хумы с мукой и крупами – фасолью, горохом, машем, рисом, пшеном. Эти огромные кувшины были вкопаны до половины в землю, так продукты не портились. На потолочных перекладинах висели грозди винограда, связки лука, чеснока. На полках в глиняных горшках с плотно приточенными крышками хранились сушёная зелень, кунжутное масло. Под самым потолком висело вяленое мясо.

Постройки в два ряда выстроились вдоль хауза и айвана. Разбитый под окнами виноградник был ровесником первому домику. Корявая лоза толщиной в руку взрослого мужчины щедро плодоносила. Каждый год по осени её тщательно подрезали, удаляя лишние побеги, чтобы на следующий год урожай был такой же богатый. Виноградные стволы поддерживали подпорки, поднимавшиеся выше балханы, отчего лозы свешивались в сторону айвана.

Основной доход семье приносила плотницкая мастерская, где работали все мужчины семьи – мальчики учились ремеслу у своих отцов. Ребёнка ставили к верстаку лет в шесть-семь. Поначалу им поручали что попроще – подай, принеси, подмети. Приучать детей к работе надо было исподволь, ненавязчиво, но строго. Халил помнил, как отец, мастеря замысловатую поделку, называл не только инструменты, шедшие в ход, но и то, как лучше сделать работу. Ата строго следил, чтобы каждая вещь лежала на своём месте, которое ей предназначено. Мурад не любил, когда его инструментом кто-то пользовался и даже близким друзьям-плотникам никогда и ничего не давал в долг даже на время. Он никого не пускал в свою мастерскую: сооруди свою и хоть танцуй в ней, а у меня тебе делать нечего…

Порядок, заведённый прадедом Тахиром, соблюдался неукоснительно – все инструменты лежали на полках в строгом порядке: пилы с пилами, ножи рядом с ножами, всё по размеру. Попробуй перепутать – подзатыльник или затрещина неумолимо настигали неумеху. Верстак должен быть всегда чистый. Если мастер видел опилки, стружки, мелкие обрезки, то неряху ждала чувствительная трёпка. И совсем неважным было то, что ученик, шагирд, это родной сын и ему от роду не больше семи лет. Мусор мешал работать, особенно если заказ был дорогой и срочный.

Опилки со стружками никогда не выкидывали, слишком ценным было дерево в безлесном Мавераннахре. Их сметали в ивовые корзины, потом разбрасывали подстилкой для баранов и коров в молхане. Навоз перемешивался с опилками и становился кизяком. Когда подстилка поднималась на две ладони, её резали на куски и вытаскивали для просушки на солнце. Кизяком не только топили очаг, некоторые из него строили кибитки, в них было тепло и сухо зимой и прохладно летом.

По правой стороне от входа, между двумя жилыми комнатами, расположилась мехмонхона, особое помещение, в котором никто не жил. Это была комната для гостей и для общей мужской молитвы, если те не отправлялись в мечеть. Земляные полы плотно утрамбованы и устланы тростниковыми циновками. Их меняли каждый год. Использованные не выбрасывали, относили в молхону. Семья Халила была не богатой, но и не нищей, поэтому поверх циновок полы везде были застелены паласами. В мехмонхоне красовался ковёр, приданое невестки Зумрад.

Многочисленные ниши в невысоких стенах забиты курпачами, ватными одеялами, пуховыми подушками. Полки предназначены для посуды, её изредка ставили на дастархан – это было приданое всех невесток. Здесь были расписанные нежнейшими узорами ляганы, латунные чеканные кувшины, блестевшие поддельным золотом, белые косы и пиалы с фантастическими цветами по бокам. Любопытный мог увидеть несколько стеклянных вазочек заоблачной цены. Кроме жены Халила, до них никто и никогда не дотрагивался. Стоит разбить такую, потом неделю не сядешь после внушения, сделанного хозяином. Перед гостинной – закуток, и лестница на балахану. Там спали дети.

Жилые постройки были отгорожены от сада невысоким дувалом. Огород больше похож на дикие заросли по берегам Акдарьи, настолько всё запущено нерадивым батраком Расулом. Халил мало понимал, как растить редиску и овёс, его жена и того меньше – семья жила плотницким ремеслом мужчин и рукодельем женщин. Там было место, где бездельничали батрак-подёнщик Расул и его помощник – безымянный, кривой на один глаз старик. Целый танаб земли буйно зарастал по весне сорняками. Плодовые деревья Расул по осени не подрезал, поэтому урюк и яблоки с каждым годом становились всё мельче и походили на крупный горох. Орех в обрезке не нуждался, поэтому плодоносил изобильно.

Халил весь световой день работал в мастерской и на задний двор почти не заглядывал. Расул день-деньской изображал кипучую деятельность, но с плачевными результатами: на участке с трудом можно было отыскать мелкую морковку, редкие посадки лука, чахлые побеги чеснока, кривые и горькие огурцы и немощную редиску. О том, чтобы выдёргивать сорняки или поливать грядки, Расул просто не задумывался – не прогоняет хозяин, значит, работой доволен!

Лишь куры были упитанные и неслись часто – Расул очень любил яйца. Баловал себя и своего кривого помощника печёнными в золе яйцами – до хозяйского стола расуловское лакомство доходило редко. Кривой сыпал проса и ячменя полной мерой, вода всегда была свежая и чистая. К двум коровам эти бездельники относились настороженно, а вдруг на рога поднимут? А следовало бы за полуголодное существование. Поэтому и молока давали эти несчастные так мало, что и говорить об этом не стоило. Коровы не тонули в навозе потому, что опилки и стружки засыпали часто, и Расул, проклиная коровьи лепёшки, вынужден был вычищать молхону.

За единственным хозяйским ослом Расул ухаживал тщательно – Халил на нём развозил заказы и всегда мог заметить, что осел не кормлен и падает от голода в пыль.

Кроме курятника и навеса для перепёлок здесь была и баня – большая редкость для отдельного дома, ею пользовались часто: грязь в любом виде и неприятные запахи плотник терпеть не мог.

У мастера Мурада и его жены Мунисы Халил был единственным сыном. Вон как у других – полон дом братьев и сестёр, а Халил один как перст. Отец мог бы жениться во второй раз и взять любую девушку из города, да и родители невесты согласились бы отдать свою дочь за известного мастера. Но Мурад не хотел второй жены, а в сыне души не чаял. Несмотря на это, во время учёбы лупил любимого сына нещадно. Так все мастера делали. Когда умерла ненаглядная Муниса, Мурад и тогда не женился. Он не подчинился своей матери Адлие, женщине властной и суровой. Язвительными шуточками и едкими насмешками прогонял неугомонных свах. Они бесполезно табунились возле приметных ворот с топориком, вырезанным на калитке.

Халил со временем превратился в искусного мастера, как отец, дед и прадед. Ремесло плотника надёжное и прибыльное. В хозяйстве без деревянных вещей не обойтись. Деревянные тарелки, ляганы и чашки служили не дольше года. Панджара, шкатулки, лаухи и многие другие вещи нужны были реже, но и стоили дороже. Давным-давно появилась в быту простых людей ложка.

Поначалу не прижилась обновка, многие косоротились – «что за диво-дивное, предки без ложек обходились, а мы должны их заветам следовать». Но ложкой удобнее жидкое хлебать, чем через край косы отпивать по глотку обжигающее варево. Мурад первый из местных мастеров стал вырезать ложки, красить их в разные цвета, для прочности покрывать лаком. Ложки пошли нарасхват. Некоторые заказчики, что придирчивей, так и вовсе ложки заказывали особенные, чтобы ручка была резная, и рисунок затейливый. А зачем тебе такой рисунок – у тебя гости на пороге стоят или в воротах ждут особого приглашения. Ты что, ложками своими перед ними размахивать станешь? Но Мурад только кивал, втихомолку подхихикивая над привередливыми заказчиками.

Халил был высоким и стройным, для своих тридцати пяти лет, мужчиной. От далёких согдийских предков он унаследовал каштановые волосы и светлые глаза. Такие светло-карие, цвета редчайшего янтаря, чуть ли не рысьи глаза, с мелкими тёмными крапинками у афарикентских жителей нечасто встречались. Нередко Мианкаль становился добычей разнообразных завоевателей. Пробежались по родным краям в незапамятные времена ахемениды, пешком протопали и осели на благодатной земле войска Искандера Двурогого. Спустя столетия примчались на конях арабы с чёрными глазами навыкате и ярко-красными губами.

Не обошли эти изобильные земли и последние, самые страшные захватчики – монголы. Вот они-то больше всех своего семени оставили среди местных жителей, и пошли рождаться чернявые и узкоглазые малыши. Но что поделаешь – ребёнок есть ребёнок, не давить же его в бешике? За триста лет после нашествия монголов всё перемешалось, но нет-нет, да и пробьётся сквозь напластование завоевательских приземистых тел стройный согдийский стан. Халил никогда не обращал внимания на то, что глаза у него другие и кость у̀же, а волосы светлее – на всё воля Аллаха!

Голову, как предписывает Коран, он брил, а бороду и усы оставлял, иногда подравнивая их ножницами. Руки у плотника не были руками ремесленника – с длинными, тонкими, но сильными пальцами – такие могли и гвоздь, вколоченный в доску по самую шляпку, легко вытащить и согнуть. Но заказов у мастера было много, так что не до баловства. И Халил без устали резал дерево особым ножом, предназначенным для создания замысловатых узоров. Да, много на своём веку он сотворил разнообразных вещей, от работы никогда не отлынивал. Мастер понимал, что он глава большой семьи. От его мастерства и усердия зависит, будет ли в казане мясо или придётся его детям давиться жидкой пшённой похлёбкой с сухой лепёшкой.

Детей им Аллах послал на удивление много – Карим, Саид, Гульчехра, Ситора, Айгуль, Ойниса и самая маленькая – Умида, которой едва исполнилось два года. Тяжёлая сердечная боль мучила Халила, когда последний их ребёнок родился мёртвым, а перед ним ещё и мальчик, не прожив двух дней, умер. Жена убивалась по умершим детям, но Халил знал, что не многим так везёт в жизни – семеро детей здоровы, красивы. Карим и Саид помощники в мастерской, не просто помощники, готовые мастера. Старшие дочки удачно выданы замуж. Карим нынешней весной женился на соседской девчонке. Семья небогатая, но уважаемая, а девушка красивая да кроткая. Вечером, когда все усаживаются за обильный дастархан, да ещё двоюродный брат с женой и ребёнком – словно свадьба во дворе.

Халил любил красивую одежду, но в Афарикенте никто из ремесленников не стремился выделиться ею. Зеркала в доме не было, уж очень редкая вещь, но латунный поднос услужливо отражал зрелого привлекательного мужчину в расцвете лет! Халил носил простые белые куйлаки и штаны-иштон – широкие шаровары, сужающиеся к щиколоткам. Куйлак все мужчины подпоясывали платком – кийикча. Выйти без него на улицу значило опозорить себя на веки вечные. Свёрнутый в жгут платок можно развернуть и использовать при случае вместо молитвенного коврика.

Что и говорить – одежда много говорила о человеке, но вот человек не мог сказать: «У меня новый кийикча, посмотрите, братья, он сделан из бархата и украшен серебряными бляшками!» Человек посмотрит, сплюнет и скажет: «Хвастун, он и есть хвастун». А не скажет, так подумает. Да и некогда мастеровому человеку одёжей гордиться. Гордиться надо умением своим, ремеслом, которое от деда-прадеда перенял. Но когда мастер отправлялся в чайхану или на той – ему нравилось надеть что-то особенное. Зумрад старалась угодить мужу и обшивала куйлаки по вороту узорчатой тесьмой. Соседки с завистью поглядывали на зеленоглазую красавицу – такой славный муж ей достался, какой заботливый, а главное – кормилец и опора семьи. Сплетничая, трезвонили о том, что глянуть не на что, худая и приземистая, одно хорошо – детей рожает каждый год.

Да и то сказать – детей в мусульманских семьях рождалось много, сколько Всевышний посылал. Но выживали не все, многие умирали, не дожив до года. Причины были самые разные. От злого кашля, от горячки, от жидкого поноса, от того, что у матери молоко пропало, а от коровьего у малыша животик вспучило. Вот и росли у ремесленников и дехкан по два-три ребёнка, но люди и этому несказанно радовались. Хуже было, если женщина была неплодная, её муж мог отправить к родителям и потребовать калым обратно. Хотя кто знает, жена неплодная или у мужа не всё хорошо. Народ, особенно молодые джигиты считали, что виновата женщина. «Большинство тех, кто войдет в огонь Ада, будут женщины»¹¹. Такая женщина и родителям не нужна – ходила несчастная в прислугах у всей семьи до самой своей смерти.

Халила отец женил в 917 год хиджры в месяц мухаррам, едва тому исполнилось семнадцать лет. Мужчины могли жениться, лишь накопив денег на калым, лет после тридцати, а иногда и под сорок. Выкуп за невесту был такой, что некоторые так и оставались бобылями. Но Мурад был прижимистый, скупой хозяин, почём зря деньгами не сорил, берёг каждый фельс. Знал, что не всегда бывает работа, не все заказчики расплачиваются вовремя и сполна. Кроме этого его мать Адлия, старшая женщина в доме, была скаредной с длинными, загребущими руками. Но и она не могла переспорить сборщиков налогов, которых называла саранчой. Все в округе знали, что речь идёт о мехтаре и его помощниках.

Да и налоги такие, что сто раз подумаешь, прежде чем захочешь ещё один верстак в мастерской поставить или нового ученика взять. А придёт помощник мехтара да начнёт считать – никакая грамота не поможет понять, почему такой большой налог с крохотной мастерской и одного танаба земли? Всё вымеряет, всюду свой длинный нос сунет, в каждый хум заглянет, каждый кусок земли, засеянной клевером, посчитает, и окажется, что должен ты больше, чем заработал! Третья часть заработка, а иногда и половина уходила на многочисленные налоги! Мурад частенько размышлял, куда же идут налоги, но придумать ничего вразумительного не мог. Стены вокруг Афарикента жители чинили сами. На бегар неукоснительно собирали ремесленный люд, когда на неделю, а когда и на две. Чистить арыки и восстанавливать плотины следовало каждый год. Люди приходили со своими кетменями, лопатами, заступами, со своей едой, так на что же налоги шли? Лишние вопросы никто не задавал, а любопытные вскоре после своих досужих расспросов обнаруживали, что должны куда больше тех, кто скромненько помалкивал.

Адлия нашла своему внуку жену при дворе Джанибек-султана, правителя Кермине, где она иногда читала Коран на женской половине. Грамотных женщин в Мианкале было раз-два и обчёлся. Мурад не спорил с властной матерью, а Халилу было всё равно, на ком жениться: у молодых никогда согласия не спрашивали. Тесть был не великим беком, всего-то десятник охраны, но на виду у начальников.

Зумрад была вышивальщицей, её-то и углядела Адлия, несказанно удивив родственников тем, что нахваливала будущую невестку словно родную внучку. Редко кто мог добиться похвалы от старухи: для этого надо было пролезть в игольное ушко! В приданое девушка принесла в дом мужа не только положенное по соглашению свах и родителей, но и несколько мутов шёлковой, золотой и серебряной нити. Весь остальной приклад – иглы, многочисленные крючки, пяльцы, ножницы и разнообразные принадлежности вышивального ремесла были у неё на загляденье.

Кроме всего этого, у Зумрад был напёрсток. В маленьком серебряном колпачке для защиты среднего пальца было множество крохотных углублений, чтобы игла не соскальзывала и не колола руки. Напёрстком в Афарикенте никто из вышивальщиц не пользовался. Считали неудобной обузой для рук и ненужным хвастовством. А вот те, кто хоть раз побывал с караваном в Китае, рассказывали, что там напёрстками пользуются не только вышивальщицы. Некоторые богачки специально их надевают на пальцы для того, чтобы беречь длинные ногти. Женщины, болтая и сплетничая, изумлялись – а ногти-то длинные зачем? Ни казан не помыть, ни в огороде с длинными ногтями не покопаться! Но кто их, китайцев этих, поймёт? Может, и врут люди, сочиняют невесть что, а потом втихомолку смеются над доверчивостью слушателей.

Невесте едва исполнилось четырнадцать лет, но обычай гласит – месячные очищения начались, значит, можно становиться чьей-то женой, выходить замуж и рожать детей. Её отец, десятник Гайрат, был доволен, что дочка уходит из султанского дворца от повес, желающих превратить его единственную дочь в наложницы. Девочка была приятной наружности, искусная рукодельница, а ещё у неё были зелёные глаза, которые никогда не встречались у узбеков. Но прабабка Зумрад была саклаб, славянская полонянка, от неё и унаследовала в четвёртом поколении дочь Гайрата эти глаза и белую гладкую кожу. Иметь такую наложницу не зазорно даже беку, поэтому десятник торопился пристроить дочку. Хотя насчёт калыма спорил до хрипоты целую неделю. В конце концов любящий отец успокоился: дочка была определена в порядочную семью, а не стала игрушкой и недолгим развлечением для пожилого развратника.

Халил увидел жену лишь на свадьбе, влюбился сразу, окончательно и бесповоротно. Одаривая жену в брачную ночь золотыми серьгами, на которые не поскупился отец, он заверял Зумрад:

– Вы – сердце моё, вы – моя кровь, вы – моё счастье до конца жизни. Обещаю, что никогда не возьму вторую жену, вы всегда будете моей единственной женщиной. – От молодой страсти он мог наобещать чего угодно, но обещание своё нарушать не собирался. Хотя был молод, хорош собой и свахи намекали, что такому молодцу одной жены маловато, – мастер лишь посмеивался в ответ.

Халил разговаривал с женой на «вы» не только при чужих и при родственниках, но даже наедине! Многие мужчины забывают уважение и «тыкают» жёнам, но, если ты сам жену не ценишь, относишься к ней с пренебрежением, кто тогда будет к ней относиться с подобающим почтением?

Зумрад обращалась к мужу, как полагается, – с уважением и почитанием, свекровь стала ей второй матерью. Муниса видела, что зеленоглазой девочке не очень уютно в новом доме – и неловко, и страшновато. Ласковая свекровь только год пестовала свою невестку. Умерла Муниса внезапно и странно: легла вечером спать, а утром не проснулась. Но Зумрад стала старшей на женской половине спустя долгие годы – буви Адлия крепко держала вожжи хозяйства в сухоньких ручонках, покрытых старческими веснушками. Она ушла к порогу Аллаха, когда у Халила с Зумрад было четверо детей.

Мастер Мурад пережил свою любимую на три года – осиротел Халил, осиротела Зумрад, осиротела вся семья, но незыблемой была Адлия-буви, которая покинула бренный мир через два года после смерти старшего сына Мурада.

Спасали от тоски по ушедшим родным дети. Первым у Зумрад с Халилом родился мальчик, которого назвали Каримом. Потом дети рождались почти каждый год, крепенькие и для молодых родителей самые красивые. Зумрад тосковала: ни у одного из детей не было её глаз.

Вскоре ещё одна смерть посетила дом теперь уже мастера Халила – умер его дядя, весельчак и балагур Рустам, пережив мать на пять лет. Таких людей Зумрад никогда не встречала – по вечерам, сидя на айване, Рустам рассказывал сказки: про Ходжу Насреддина, про Алдара Косе, про Бадала-богатыря, про бая и казия, бая и батрака – все не упомнишь и не перечислишь. Откуда он столько сказок помнил, никто не знал, и рассказывал он их смешно и живо: вот глупый бай хочет, чтобы двор блестел, и батрак выливает на землю всё льняное масло, баю убыток, а батраку хоть бы что.

Кроме сказок Рустам рассказывал нелепые истории из своей жизни, все как на подбор небылицы, но такие, что дух захватывало. Окружающие покатывались со смеху, когда дядя в очередной раз сочинял сказку про коня с золотым седлом, который пришёл к ним во двор и ни за что не хотел уходить. Никто этого коня и в глаза не видел. Однако Рустам уверял, что конь был, только никто не смог его разглядеть, поскольку конь волшебный. Увидеть его может человек, ни разу в жизни не совравший… Как его углядел Рустам-лгунишка, было великой тайной!

Рустам часто сиживал в чайхане, рассказывал желающим послушать весёлые измышления о своих воображаемых подвигах и путешествиях. То расскажет, как он простым засапожным ножом смог убить каракала в камышах недалеко от дома, когда огромный котяра набросился на него. Шкуру того каракала сберечь не смог, сгнила почему-то. То сочинит, что в него влюбилась дочь бека и очень хотела выйти за него замуж, но злые братья увезли её на край света, чтобы помешать его счастью… Куда увезли – ему неведомо, а то бы пешком пошёл за ней.

То придумает, как гулял на свадьбе у султана, которому выстругал невиданный по своей красоте лаух, величиной с арбу. Это какая же книга для такого лауха впору будет? Весёлый был человек. И его рассказы никому вреда не приносили, но никто и не относился к нему серьёзно. Знали, что Рустам соврёт – недорого возьмёт! Работал Рустам неохотно, словно не две жены и шестеро детей в доме жили, а сам-два, и кормить и выдавать их замуж – не его забота. Ещё когда Рустам был мальцом, дед Шакир бил его смертным боем за враньё, за сказки непотребные, за лень, но ничего не могло выбить из его сына масхарабозскую дурь.

Но правду сказать – был он лёгким человеком, чувствовал себя счастливым и все окружающие относились к нему как к неизбежному добру. И ещё заметили люди: много уж лет прошло со смерти Рустама, а развесёлые рассказы, при жизни веселившие народ в чайхане и на улице, обрастали уж вовсе несуразными подробностями. Они становились сказками, которые по вечерам рассказывают друг другу на айване. А некоторые и вовсе примеряли на себя эти истории: Халил как-то услышал от молодого гончара, живущего за две улицы от них, как тот ураком убил каракала, забредшего из пустыни на водопой к Акдарье. Народ смеялся – уж очень была эта история всем знакома. Седой арбакеш попенял гончару:

– Ты, бола, ещё и на свет не родился, когда эта история уже произошла. Может, ты ещё и про лаух расскажешь или про пришедшего в твой дом длинногривого коня под бархатной золототканой попоной,? Давай, давай, если сам придумать не можешь, так хоть рассказывай правильно! Не про урак речь шла, а про засапожный нож…

Незадачливый сочинитель не обиделся, смеялся вместе со всеми, а потом, давясь от хохота и сгибаясь в поясе, сказал:

– Уж больно история занятная, смешная. Да я и каракала никогда в жизни не видел. – Отсмеявшись, гончар смущённо потупился.

Тут уж смеялась вся чайхана!

– Ой-бой! Каракал – это такой зверь, у которого восемь глаз в четыре ряда на морде. А хвостов у него три: один – на врунов, другой – на жадных, а третий – на тех, кто на чужих жён засматривается! – Каждый старался вставить что-то своё.

– Да нет, каракал, он в воде живёт и рыбу ест, ты не знал? А если рыбы нет, то и лягушками не брезгует!

Так и жила память о Рустаме, вроде и никчёмный был человек, а воспоминания о себе оставил. Такие люди нужнее воздуха и лучшее снадобье от тягот жизни.

Жены Рустама исправно рожали ему девочек. Юлдуз и Хадича жили дружно, что было удивительно – редко две жены могли спокойно смотреть друг на друга. Но чтобы поверять друг другу секреты и помогать во всём – про такое отродясь никто не слыхивал. Эти женщины были совсем разные: степенная, высокая, под стать мужу, Хадича. И Юлдуз – полненькая, круглолицая, смешливая. Они любили Рустам за добрый и лёгкий нрав, за занятные истории, за внимание и щедрость. Никогда весельчак не возвращался домой с пустыми руками, и если приносил подарки, то обязательно обеим поровну.

Сын у плотника Рустама был один. Ильяс характером и повадками больше походил не на своего отца, а на амаки Мурада. Зато дочки у Рустама – как виноградины в грозди: крепенькие, пухленькие, голосистые, певуньи, но на людях скромные и приветливые. Рустам весело выдавал своих дочек замуж – Мунира, Максуда, Миасар, Мукаддас и Мухаббат в своё время вышли замуж. Да не за каких-то бездельников или четвёртой женой в прислужницы, а первой, любимой и часто единственной.

Несмотря на свою кажущуюся безалаберность, Рустам слабоголовым не был и понимал, что родниться и выбирать мужей для своих голосистых красавиц надо с умом. Ну что толку будет от того, что дочка выдана замуж, главное смотреть, за кого выдана? С грустью вспоминал поговорку: «Замуж идёт – песни поёт, а вышла – слёзы льёт». Не хотел злой участи для любимых девочек. В их двор часто заходили свахи, а Рустам шутил в чайхане:

– Если я буду с каждой свахи, которой показал на ворота, брать по одному фельсу, то смогу до конца жизни вовсе не работать!

Сказать, что это была правда, нельзя, но слова были близки к истине. Свахи такой народ, ломятся в любую калитку, за которой есть девочки, вошедшие в возраст невесты. Всё ради вознаграждения за удачное сватовство – бывает такое, что на покупку коровы может хватить. Когда пришла пора выдавать замуж Мунису и Миасар, родившихся в один год, но от разных его жён, он уверял всех в округе, что выдаст их замуж только за братьев. Чтобы жили любимые дочурки в одном дворе, поскольку разлучаться девушки не хотят. Но в Афарикенте не было такого дома, в котором бы два родных брата не были женаты. И весь город, затаив дыхание, выжидал, как Рустам сможет осуществить свою мечту.