Читать книгу: «Первый узбек», страница 5

– Не может быть! Давай заглянем к кому-нибудь?

Но Зульфикар лишь покачал головой и продолжил:

– Люди боятся показать свой достаток, потому что тут же выскочит какой-то сборщик налогов и начнёт считать. Вот тогда ремесленнику край придёт. А следить за всем должен аксакал махалли. – Зульфикар довольно заулыбался, наверное, ему тоже до смерти надоела эта грязь. – Мухтасиб без дела сидит, пусть соберёт всех аксакалов Бухары и занимается делом, а то жиром заплыл…

– Вот-вот, нравственные каноны государства и чистота в городе это как раз для него. Не знаю, заплыл он жиром или нет, а то, что разленился, это точно. В диване только свою крашеную бороду руками гладит да глаза к потолку закатывает. Надо спросить у него, сколько человек ему помогают по утрам умываться. – Удивительно, что во мне проснулось любопытство. Этому я был несказанно рад, больше луны я ни на что не обращал внимания.

– А это зачем, великий хан? Я и так знаю, спроси меня.

– Откуда? Ты что, с ним по утрам омовение совершаешь?

– Должен знать. У нас в Арке только десяток человек наберётся, из тех, кто сам умывается. Все остальные целую китайскую церемонию выдумали: и для полотенца у них отдельный таштдар, и для мыла. Весь остальной день эти таштдары бездельничают, зубоскалят, на кухне жрут в три горла, а потом храпят между молитвами. Правда, когда чиновники куда-то выходят, они свиту его изображают, а в остальное время восхваляют его изумительные достоинства. Кстати, один из этого десятка – ты. – Зульфикар опять заулыбался. Морщинки на его лице стали мягче, каштаново-седая бородка весело топорщилась в такт словам, глаза заблестели каким-то мыслям.

Почему я раньше на всё это не обращал внимания? Не знал или не хотел знать, что приближённые стали похожи на разжиревших котов, которые, кроме сливок и свежей печёнки, ничего не едят? Почему они не берут пример с меня или с Зульфикара? Нет, стараются друг друга перещеголять. С самого утра я только об этом и думаю.

Ахмад-Касым курбаши встретил нас возле ворот, поклонился в пояс, засуетился, повёл внутрь мастерской. Таких крупных людей среди узбеков редко встретишь. Видимо, в его роду есть кто-то из местных племён. Он выше Зульфикара на целую голову, а тот выше меня на столько же. Плотный, руки такие большие, что может сломать ими подкову. Говорят, что он может поднять лошадь, но наверняка врут!

– Великий хан! Солнце и Луна Бухары, да будут благословенны все ваши деяния во веки веков! – При этом Ахмад-Касым попытался смыть и оттереть копоть с ладоней, но только размазал её по полотенцу. Рассердившись на неподатливую грязь, бросил полотенце на плечо шагирду.

– Уважаемый Ахмад-Касым, оставим эти глупости придворным, от вас я хочу слышать только разумные слова о работе Оружейного двора! Вы так много работаете, что отягощать вас ещё и восхвалением моей особы было бы крайне неразумно! – Я знал, что Ахмад-Касым терпеть не может всех придворных церемоний, но вынужден придерживаться их, поскольку считает, что мне они нравятся.

– Великий хан! Спешу доложить вам, что у меня много того, чего я не могу решить сам: мне не хватает помощников. Не на всех я могу положиться, у меня мало мастеров и подмастерьев, даже простых учеников. Они со временем могли бы сменить нас в Оружейном дворе. Для выполнения заказа великого хана, сделанного две луны назад, требуются ещё два мастера-оружейника. Им надо платить по десять серебряных полновесных таньга в течение одной луны. К ним пять подмастерьев, ценой по пять полновесных серебряных таньга в луну. И ещё десяток учеников по десять медных фельсов за такое же время, – уныло перечислял Ахмад-Касым.

– Жаль, нет с нами Ульмаса-устода, он бы подсчитал необходимые траты…

– Великий хан, мы, в отличие от других мастеров, платим и шагирдам и хальфам. Место для работы есть – нет людей. В своих мастерских ремесленники зарабатывают не больше, но они независимы, работают, когда есть заказы или когда хотят. А у нас работа с утренней молитвы до вечерней, с отдыхом в день аль-джума. Поэтому обученные, знающие мастера к нам не рвутся. Приходится набирать неопытных людей, не знающих ремесла, и обучать их самим. На это уходит время, а его нам не хватает. – Мастер горестно покачал головой. – Мы кормим людей из казны, это для них определённая выгода, но средства, выделяемые на питание скудны, еда не обильная, а работа тяжёлая.

– Я понял, Ахмад-Касым, надо объявить на базарах о вашей нужде, пусть приходят необученные или пока малознающие. Поначалу их заработок будет на два-три таньга меньше, но потом вы можете повысить им оплату. Они будут стараться лучше работать, чтобы побольше получать, а вам будет из кого выбирать. Насчёт еды я понял и сделаю распоряжение. Работники должны хорошо кушать, а иначе работы от них не жди. – Я вспомнил о предстоящем пире и подумал, что после всех пиров еду не нужно делить между поварами и выбрасывать оставшееся собакам, а отправлять в эту мастерскую. Это к той пище, которая у них уже есть. – Завтра утром вы получите еду из ханского дворца.

– Великий хан, ваша милость безмерна, да продлит Аллах ваши дни на Земле! Не знаю, как мне вас благодарить, только хорошей работой. Да буду я жертвой вместо вас! – Мастер радостно потирал руки, предчувствуя разрешение всех его забот и горестей, связанных с заказом. – Но нам требуется много железа, каменного угля, меди, свинца. Караван с необходимым сырьём уже двигается в сторону Бухары. Не знаю, когда прибудет. Двигается он со стороны Ташкента и я боюсь, как бы разбойники не ограбили караван. Защита у него небольшая, всего десять нукеров, больше не мог отправить. Здесь охрана тоже нужна.

– Не беспокойтесь, уважаемый Ахмад-Касым, бош-курбаши за всем проследит, да и я не забуду посматривать в сторону Оружейного двора. На дорогах Мавераннахра уже спокойно, за груз не переживайте. И окажите любезность, приходите сегодня после вечерней молитвы на пир. Правда, собираются одни бездельники. Им полезно посмотреть на работающего человека. – Мне самому эта мысль так понравилась, что я уже представил себе лица беков, вытянутые от недовольства, что сидят рядом с оружейником, пусть знаменитым, но работающем руками.

– Благодарю вас, великий хан, за столь лестное для меня приглашение, я сейчас же начну собираться. И пусть ваша дорога всегда будет усыпана розами без шипов! – Он поклонился мне, на мгновение его лицо оказалось на уровне моего, и такое благодушие было на нём написано, что моя совесть тут же заулыбалась.

Я взял его чёрные, покрытые мозолями и ссадинами руки в свои и пожал. Пожал от души, от всего сердца.

Обратная дорога до Арка заняла совсем немного времени: около Оружейного двора стояли наши кони. Когда только Зульфикар успел распорядиться, не знаю. Эшиг-ага-баши стоял перед воротами Арка в окружении десятка нукеров, что-то очень громко втолковывал им, размахивая камчой. Семихвостка резко и часто опускалась на чьи-то спины. Старший привратник орал! Аллах всемилостивый, как же он вопил! Думаю, что его визг было слышно в Самарканде, а уж во всех закоулках Арка обязательно. Разобрать слова было несложно: в основном он сравнивал нукеров с помесью ослов и вонючей гниющей падалью, с выкидышем распутницы, с ощипанными павлинами, из гузки которых торчали шакальи хвосты. Кажется, он ничего вокруг не видел, хотя глаза его сверкали как хорошо отшлифованные алмазы и метали молнии. При виде нас с Зульфикаром он на мгновение поперхнулся очередной долей ругани, но тут же упал на колени, продолжая вопить:

– Великий хан, надежда государства, счастье моё! Вы живы и здоровы! Я обнаружил, что вас нет в Арке, и подумал, что враги добрались до вас и выкрали со злыми намерениями. Горе мне, горе! Я не смог вас защитить, не смог пожертвовать собой ради вашего благополучия… – его стенания стали действовать на мой неокрепший после болезни организм. Последние фразы он проорал ничуть не тише, чем все предыдущие слова. Но было видно, что он успокоился и теперь прикидывает, какое наказание он может понести за то, что не углядел вовремя, куда же запропастился хан по дороге из библиотеки в свои покои?

Наказание я ему уже придумал.

– Эшиг-ага-баши Селим! В половине фарсага от Бухары есть кишлак Каныш, там живёт дехканин по имени Юсуф-праведник. У него в прошлом году какой-то бек из Бухары самовольно, без никоха, а также благословения муллы и родителей, без калыма увёз пятнадцатилетнюю дочь. Найти, допросить, если она ему жена по шариату – оставить в его доме, но заставить заплатить калым. – Я призадумался. – Пятьдесят полновесных серебряных таньга. Если не жена, то кастрировать развратника. И отправить в подарок султану Таваккулу евнухом. – Пусть эшиг-ага-баши побегает. – Доложите через два дня.

Селим грузно поднялся с коленей, и, что удивительно, без моего позволения. В глазах засверкало неподдельное рвение. «Миновала беда», – думал он, а я был уверен, что он землю носом будет рыть ради того, чтобы найти потерявшуюся дочку безвестного дехканина. Я уверен, что найдёт, и не через два дня, а уже сегодня. Дело простое, Бухара не такой уж большой город, а богачей в нём не так много, как некоторые думают. Наверняка кто-то знает, у кого в гареме или во дворе появилась новая девушка. Он уже отдавал распоряжения нукерам: искать девушек это не высматривать пропавшего хана, это намного проще. Зульфикар скрыто улыбался в бороду: теперь благополучие Юсуфа-праведника не его забота, а головная боль эшиг-ага-баши.

Я чувствовал усталость, но усталость приятную, отличающуюся от утренней немочи, как лилия не похожа на полевой невзрачный цветок. На сегодня осталось только два дела: если вечерний пир, кроме утомления, ничего не обещал, то второе занятие – чтение новой книги – приводило меня в состояние умиротворения и благодушия. Надо в хаммам, потом надеть чистую одежду, да идти слушать хвастовство и славословия беков. Уже давно мои уши от них устали. Следует вспомнить, кто из беков живёт в приграничных областях, самому одарить их. При этом придётся придумывать такие перлы, услышав которые они должны немедленно вскочить в сёдла и отправляться в свои имения. Посоветовать им обнести свои поместья какой ни на есть стеной, за которой могли бы спрятаться не только нукеры, но и дехкане с семьями.

Главное для меня – это люди. Объяснить, что подаренные золотые даются им не на пиры и новых наложниц, а на строительство оборонительных стен. На пять золотых можно стену соорудить не только из сырцового кирпича. Можно высокой стеной из жжёного кирпича обнести имение площадью в два танаба. Этого вполне достаточно, потому как в округе крупнее поместий нет. Так, советуясь с самим собой, я дошёл извилистыми коридорами, покрытыми коврами и паласами, до пиршественного зала. Народу собралось, на первый взгляд, больше ста человек, не все из них должны были уехать утром. Были члены дивана. Они будут раздавать подарки.

Расселись. Шейх-уль-ислам Тадж ад-Дин ходжа нараспев прочитал молитву, пир начался. В неприметной нише сидели музыканты, перебирая струны, играли красивые и тихие мелодии, приличествующие случаю. Подлинного веселья не было, мало кто хотел уезжать из Бухары и заниматься скучными делами. Всем хотелось роскоши и веселья, а не упорного труда. Рядом с собой я посадил Ахмад-Касыма. По случаю пира он пришёл в синем полушёлковом халате, подпоясанном серебряным наборным поясом с рубиновой пряжкой. Я всегда видел его одетым в простые штаны, кожаный фартук, с грязными по локоть руками. Здесь он восседал как падишах – могучий и красивый.

Беки и придворные втихомолку недовольно шушукались, перемывая косточки Ахмад-Касыму: каждую в отдельности и до перламутрового блеска. Он же, ни на кого не обращая внимания, ел с отменным аппетитом. Косу после маставы вычистил до первозданного блеска куском мягкой лепёшки. Остальные только ковырялись в еде, голодными не были, каждый перед пиром обязательно что-то съедал, чтобы потом никто не сказал, что он голодный ходит. Курбаши таких тонкостей придворного этикета не знал, а если бы и знал, то всё равно ел бы так, как работает. Ну и хорошо, что беки чинились и не особенно налегали на еду, – ремесленникам в Оружейном дворе ханское угощение должно понравиться.

Я наклонился к чиновникам, сидевшим за столом, и приказал:

– А теперь каждый из вас возьмёт на себя несколько человек, одарит их поясными платками и деньгами. Обязательно скажет много хороших слов о том, как их будет не хватать в нашей благословенной Бухаре. Надо найти такие слова, чтобы человек почувствовал, что он желанный гость не только на пиру – он будет желанным у себя дома, в своём имении. Там он должен будет на эти золотые построить стену вокруг своего имения. Кроме того, подготовить воинскому искусству каждого десятого джигита, живущего в его имении, и чтобы у каждого из них было по два коня. Да не клячи, которых запрягают в омач, а приличные кони, которые не свалятся при первом пушечном выстреле. – Сардары так трясли головами, что я забеспокоился о целостности их шейных позвонков.

– Да, великий хан, всё сделаем, великий хан!

– Оружие будет прислано из Бухары. Кормить он их должен доходами со своей икты, а обучать новых нукеров будут воины-конники. – Теперь всё – теперь каждому станет ясно, что готовится война, и не просто готовится, а близятся и предвидятся серьёзные перемены.

Кушбеги Ходжам-Кули обиженно надул губы, словно девица, лишённая чести до свадьбы. Он ничего не знал о моей активной военной подготовке. «Не будешь впятером умываться», – ехидно подумал я, а вслух сказал:

– Уважаемый Ходжам-Кули, вы подготовите завтрашнее заседание дивана, уважаемый Джани-Мухаммад-бий будет занят другими делами. – Джани-Мухаммад-бий съёжился под моим взглядом, лицо его посерело, он кожей и чутьём искушённого придворного ощутил опалу. Чувствовал её сердцем опытного интригана. Ощущал нутром, но ничего не мог не то что поделать – ничего не мог сказать. Подарочные платки и золотые монеты, лежащие в большом кожаном хурджуне были началом его падения.

Окружающие тоже почувствовали это и стали медленно, боком-боком отодвигаться от всесильного диванбеги. Как мало надо для того, чтобы с высоты и блеска своего положения пасть под ноги тех, кто ещё вчера пресмыкался перед тобой!

Сардары разбрелись по залу, присаживались рядом с беками, которых заранее себе намечали. С жаром что-то им говорили, убеждали, льстили, просили. Увещевали, советовали, вразумляли. Дарили подарки, самые хитрые что-то добавляли от себя. Судя по всему, каждый решил, что лучше отдать пять-шесть серебряных таньга, чем уехать из Бухары неизвестно куда и наконец-то начать работать. Мне тоже надо было начинать петь свою песню. Я решил, что начать надо с Один-хафиза. Я не очень хорошо знал его родителей, но помнил, что его вилоят один из самых больших и доходных в государстве. А ещё он очень хорошо пел и сам сочинял не только стихи, но и красивые мелодии. Голос имел не сильный, но приятный.

Один-хафиз был рачительный хозяин, его дехкане не голодали, не ходили оборванными скелетами, хотя налоги они платили вовремя и сполна. Но я знал, что он любил выпить запретного вина, тщательно скрывая этот свой грех. Один-хафиз никогда не пил в большой кампании, вино выбирал не за опьянение, а за вкус. Это я ещё мог как-то понять. Для него у меня был особый подарок – большой запечатанный кувшин особого вина, подаренный мне индийским падишахом после того, как мы договорились с ним насчёт разделения границ в районе Балха. Я не собирался докладывать падишаху, что я сделаю с его подарком, а Один-хафиз будет мне особо благодарен за редкий напиток.

Пир шёл своим чередом, гости ели, пили кумыс, чай и даже начали смеяться шуткам друг друга и подпевать певцам. Понемногу беки смирились с тем, что уедут из Бухары. Они были довольны тем, как их уговаривают и просят самые высокие государственные чины, это льстило их самолюбию и тешило гордость. Некоторые начали говорить, что поставят не каждого десятого, а каждого восьмого джигита, и не с двумя лошадьми, а с тремя. Каждый старался перещеголять соседа, набавляя себе обязанностей.

Бек из местности Кани-Гиль, что под Самаркандом, заявил, что стена вокруг его имения будет пяти кари в высоту и построит он её уже через одну луну. Как он собирался её соорудить? Где он возьмёт столько кирпича, я не знаю. Может быть, сам начнёт его лепить? Но главное не это, хорошо, что задача наполовину решена. И всех их, пусть даже такой низменный мотив, как хвастовство, заставляет решить мою главную задачу: укрепление посёлков и городков.

Я вспомнил своё первое в жизни сражение, когда рядом со мной было всего пятнадцать воинов. Тогда я оборонял родной Афарикент. Удивительно, но в том бою я победил врагов. Именно там я понял, что главное в битве – это уверенность в собственной правоте, желание защитить свой родной край и наказать врагов. Будет хорошо, если в каждом городке будет человек по пятьдесят настоящих воинов, тогда нам никакой Таваккул не страшен. А остальные, глядя на соседей, тоже попробуют не отсиживаться за спинами и безропотно отдавать добро, принадлежащее им, а драться за него. Не за громкое слово «родина», а за себя, за жену, детей – это и есть родина. Всё, что я хотел сегодня сделать на пиру, я сделал. Может быть, не так хорошо, но всегда предполагаемое отличается от сделанного. После благодарственной молитвы все стали потихоньку расходиться, благоговейно держа в руках ханские подарки и говоря признательные слова.

На пиру я ел совсем немного – горстку миндаля, две пиалы кумыса, одну самсу с мясом. Что было приятным и успокаивало меня, это отсутствие дурноты. Видимо, тот, кто старательно подмешивает мне что-то в еду, отложил на время свои намерения. А может быть, я просто заболел и мне это отравление привиделось? Посмотрим, что будет дальше. Не успели скрыться последние гости, как в пиршественный зал вихрем ворвался эшиг-ага-баши Селим, ведя за собой незнакомого джигита. Это только благословенный Искандер Зулькарнайн знал всех своих людей в лицо, я лишён такого счастья.

Я не помнил всех людей, которых я когда-либо видел. Позади мужчины шла очень молодая женщина, я понял, что за такую красавицу можно положить голову на плаху. Ещё я понял, почему так сокрушался Юсуф-праведник потерей дочери: калым за неё можно было взять настолько большой, что он разом поправил бы все свои дела. И сыновей женил, и новый омач купил. Так чего же он так плохо её караулил? Надеялся, что никто такую пери не разглядит и не позарится? Народ вокруг глазастый, и на красоту, особенно беспризорную и плохо охраняемую, все мужчины от пятнадцати до семидесяти лет падкие!

Большеглазая и белолицая молодая женщина была скромно одета в синее, цвета весеннего неба длинное платье. Голова, по обычаю, покрыта бирюзовым платком с серебристой бахромой по окаёму. А вот обута красавица была довольно кокетливо и даже роскошно. Расшитые узором лаковые сапожки амиркно были совсем крохотные и выглядывали из-под платья яркими павлиньими перьями. А уж золотыми побрякушками молодка была увешана сверх меры. Только что на сапожках не было браслетов с драгоценными камнями. На руках женщина держала младенца в пелёнках.

Не люблю я младенцев. А ещё больше не люблю людей, которые начинают с этими младенцами разговаривать, пуская слюни и сюсюкая. Неужели непонятно, что младенец ничего не соображает, он только пачкает пелёнки и орёт в самый неподходящий момент? Не начинают же разные умники шамкать ртом рядом со стариками? У тех уже нет ни зубов, ни ума, но ведут себя с ними все остальные уважительно, однако не назойливо.

Младенца же каждый должен пощекотать, поцеловать, погладить по головке, сунуть ему в рот какую-то сладость. А если ребёнок не хочет? Но взрослый-то думает со своего минарета. Он думает, что дети хотят именно того, чего хочет он сам. А то, как они тискают этого младенца, – какая же настоящая пытка для ребёнка! Взрослые люди не соизмеряют силу своих объятий с крохотным детским тельцем… Тот спать хочет, а дядя или тётя выражают ему свою великую любовь именно тогда, когда у дитя глаза слипаются и он хочет заснуть. Вот и начинает ребёнок кричать от возмущения, но сказать ничего не может.

Поэтому дети – дело матери или мамок-нянек, а не тех, кто думает, что знает все мысли младенца. Я понял, что это дочка Юсуфа-праведника. Рядом с ней то ли её муж, то ли будущий евнух при дворе Таваккула. На руках женщины их ребёнок. Сам джигит был высокий, лет восемнадцати – двадцати, одет просто, в тёмно-синий полосатый халат из бекасама. Рубаха, выглядывающая из-под халата простая хлопчатая, не шёлковая. И не скажешь, что сын богатого бека. А может, попроще оделся, чтобы скромнее выглядеть? На голове – незамысловатая чёрно-белая чустская тюбетейка, обёрнутая хлопчатым однотонным серым платком.

У Селима от усердия чалма сбилась на сторону, ичиги по щиколотку были в бухарской пыли, поясной платок уже не так туго охватывал его объёмную талию. Пришедшие стояли на коленях, и младенец, на удивление тихо копошился в своих пелёнках, не издавая ни звука. Последние гости быстро покинули пиршественный зал, понимая, что разбираемое дело их не касается, но может принести неприятности.

– Великий хан, ваше повеление выполнено. Если желаете, я сам доложу обо всём. Но если на то будет ваше высочайшее изволение – можете выслушать этого недостойного и его жену. – Всё ясно, не будет у Таваккула нового евнуха. Ну и то хорошо.

Я не смотрел на молодого мужчину, не люблю я такие вещи: украсть девушку и даже не сообщить её родителям, что та жива, здорова и замужем. Не прислать подарки, как положено! Значит, спать с дочерью дехканина можно и даже жениться на ней можно, а отблагодарить отца и мать за хорошую жену нельзя? Неужели жадность идёт рука об руку с беззаконием? Всё равно накажу – не кастрацией, так позором на его семью.

Зульфикар уже стоял за моей спиной – я чувствовал это, а он чувствовал моё настроение. А вот эшиг-ага-баши ничего не чувствовал, он ждал похвалы и одобрения.

– Скажите, уважаемый эшиг-ага-баши, к вам поступала жалоба от дехканина Юсуфа-праведника из кишлака Каныш летом прошлого года о том, что у него пропала дочь пятнадцати лет? – Внутри у меня всё кипело. До каких пор золотые детки богатых родителей будут делать всё, что хотят? Может, скоро и тринадцатилетних девственниц увозить начнут в свои гаремы?

– Жалоба, великий хан? Какая жалоба? Они же сплошь неграмотные, они же законов не знают, чего они могут сказать? – Селим не мог понять, что тучи сгустились и над его головой – не из-за девчонки, а из-за того, что порядка нет в его делах. Человек, который этот порядок должен поддерживать, совершенно не хочет заниматься своими прямыми обязанностями!

– Значит, письменной жалобы не было? И вы и ваши подчинённые ничего об этом не знали? – Теперь у меня не только внутри всё кипело, теперь и в голосе появилось недовольство.

Эшиг-ага-баши наконец-то понял, что дело не в молодой женщине и её родителях, а в нём самом и в том, как он выполняет свои повинности.

– Я понял, великий хан, я всё понял! Я всё исправлю, я примерно накажу виновных… – А куда ты раньше смотрел?!

Дело вовсе не в дочери дехканина и не в дехканине. Дело в том, что недовольство этого дехканина и неверие в соблюдение закона сделает из него или предателя, или шпиона, или разбойника! Наказывать он решил… Почему он думает, что я ему это позволю?

– Кого? Этого младенца ты хочешь без отца оставить или эту девочку без мужа? Что ты хочешь сделать? – Вопрос был поставлен, но Селим понятия не имел, кого и как наказывать.

– Я… Я издам указ…

Совсем сдурел! Указы издаёт хан, и никто, кроме него! Да, скуден умом эшиг-ага-баши. Придётся помочь.

– Сначала мы выслушаем, как было дело, а потом примем решение. Говори, джигит, почему нарушил обычаи и закон, почему не посватался, как положено? Почему украл девушку, почему не прислал подарки отцу и невесте? Почему не заплатил калым? Или на халву денег не хватило? И чьего ты роду-племени, чтобы я знал, какой отец так плохо воспитывает своих сыновей?

Юноша, чуть приподнял поникшую голову. Его глаза встретились с моими. И в этих глазах я не увидел страха, я увидел в них гордость отца, гордость мужчины.

– Великий хан, справедливейший их живущих в подлунном мире! Я сын Мухаммад-кули-бия кушчи, зовут меня Изатали. Я помогаю своему отцу при подготовке к ханской охоте. Я знаю все повадки ловчих птиц и воспитываю соколов-перепелятников.

Да, с памятью у меня что-то случилось. Видел я этого молодца, но ни разу не разговаривал с ним. Я очень люблю охоту, а ещё больше мне нравится охота с ловчими птицами. Кроме того, я держу их для подарков правителям и высшим чиновникам в сопредельные страны, потому что очень многие просто умирают от желания иметь таких птиц. Дорогие они, особенно если хорошо обучены.

– Говори, джигит, хан тебя слушает.

– Вы, великий хан, как-то отблагодарили меня за двух соколов, которых подарили турецкому султану. Не напрямую, а через отца. – И это я вспомнил.

– Помню. Хорошие были соколы.

– Великий хан, в прошлом году в месяц зу-л-хиджа по приказанию своего отца я отправился на поиски гнёзд соколов, чтобы найти молодых птенцов, годных к обучению, и проезжал мимо кишлака Каныш со своими помощниками. Там через дувал одного из дворов я увидел девушку и попал в плен её красоты. Мой отец ни за что бы не согласился, чтобы я взял в жёны дочь дехканина, поэтому я выкрал её и сделал своей наложницей. Но после рождения сына, которого нам послал Аллах, был проведён обряд никох. Я на коленях умолял отца позволения жениться на Гульнар. Все беки берут себе достойных жён из богатых семей, но моему отцу было стыдно, что его сноха дочь простого бедного дехканина. – Изатали смотрел на меня своими раскосыми чёрными глазами, полными слёз.

Гульнар стояла на коленях, не поднимая головы. Она всё качала сына, прижимая его к себе.

В двери боком протиснулся Мухаммад-кули-бий кушчи. Он молча бухнулся на колени рядом с сыном и снохой. Кушчи несколько раз стукнулся головой о пол и глухо заговорил:

– Великий хан, в этом деле нет ничьей вины, лишь моя. Казните меня, я возжелал невозможного. Я хотел женить сына на богатой невесте из хорошего рода и семьи. Что поделаешь, если мой сын взял себе жену по любви. Я сопротивлялся, сколько мог, но, когда увидел внука, сердце моё растаяло маслом на солнце. Признаваться в том, что сын взял в жены дочь нищего убогого дехканина, я не хотел и даже придумал историю о дальнем вилояте, из которого якобы и прибыла моя сноха. – О Всевышний! Как же наши обычаи, которых мы стараемся придерживаться, портят нашу жизнь.

О любви никто не думает, когда речь идёт о гордости. Сколько предубеждения против невест из бедных семей! Наложницей она ещё может быть, а вот женой… Хорошо, что кушчи сжалился над своим сыном. За спиной шумно вздохнул Зульфикар, запахло пощадой для всех участников этой почти смешной истории.

Я молча указал кушчи на место рядом с собой. Он не хотел садиться, пришлось сделать вид, что я хочу встать с подушек, чтобы поднять его. Мелкими семенящими шажками он приблизился и спросил:

– Великий хан не сердится на своего преданного слугу? – голос его дрожал, трепеща от неизвестности.

– Сердится, ещё как сердится! Где свадьба? Где обряды, связанные с рождением внука? И где ваши новые родственники? Где отец, где братья вашей снохи?

Гульнар впервые подняла на меня глаза, чтобы тут же опустить их, а кушчи изумлённо уставился на меня:

– Великий хан всё знает?! Даже про братьев знает?! Какое счастье служить такому прозорливому и проницательному человеку!

– Вот то-то! От меня ничего не скроется! – эшиг-ага-баши скромненько стоял в сторонке, уверенный, что буря пронеслась над его головой, не задев даже чалмы, но он ошибался. – Уважаемый Селим! За то, что ты не принял никаких мер для отыскания девушки по жалобе её отца и за нарушение шариата, накладываю на тебя наказание. Ты должен в течение луны замостить жжёным кирпичом, поставленным на ребро, улицу от Арка до базара Тим-и-заргаран и дальше до хлопкового караван-сарая. А вы, уважаемый Мухаммад-кули-бий, сами, не поручая никому, отвезёте в Каныш Юсуфу-праведнику калым в размере пятидесяти полновесных серебряных таньга, и сверх этого то, что пожелаете. Говорить окружающим, откуда у вас сноха, совсем необязательно. – Я удовлетворённо хмыкнул.

Наконец-то с делами покончено, а ведь нынешним утром я собрался умирать. Указ, связанный со сватовством и свадьбой всё-таки нужен, но в этом вопросе надо посоветоваться с шейх-уль-исламом Тадж ад-Дин ходжой. Я хорошо знаю Коран, но всех тонкостей, связанных с браком и нарушением обрядов, не уразумел до седых волос в бороде. Теперь можно спокойно отправляться в опочивальню, послушать, что написал о своей интересной жизни падишах Захириддин Бабур, мир праху его.

Джалил-ака уже находился в моих покоях, драгоценную книгу держал на коленях, как держат долгожданного и пока единственного внука, прежде чем положить его в бешик. Я подивился его выдержке – судя по всему, он не попробовал прочитать ни единой строки. На его месте любой бы воспользовался отсутствием хана и выполнил своё заветное желание. Мне понравилась его терпение, нет никаких сомнений в том, что этот человек ставит мои интересы превыше своих желаний. Я растягивал удовольствие и, прежде чем подать знак к началу чтения, удобно, со вкусом расположился на курпаче, подоткнул подушки под голову и поясницу, подвинул к себе кувшин с кумысом и прикрыл глаза. Зульфикар сел рядом и потянулся к чайнику с чаем. Джалил-ака решил ничего не пить, но приказал приготовить для себя любимый напиток из сока граната уверяя, что от его употребления голос становится чистый, звонкий, как туго натянутая струна рубаба. Можно было начинать.

– «Во имя Аллаха милостивого, милосердного! В месяце рамазане года восемьсот девяносто девятого я стал государём области Фергана на двенадцатом году жизни»⁴. – Голос Джалила-аки был торжественный, немного взволнованный. Он читал собственноручный рассказ великого правителя, умершего больше пятидесяти лет назад. Эти записки были подготовлены внуком Захириддина Бабура Джалал-ад дином Мухаммадом Акбаром Великим, моим зятем. Моя дочь была одной из двадцати двух жён падишаха Акбара.

Любвеобильный Бабур и жёны его из великих родов, как из его государства, так и соседних стран. Не зря его называют великим, это самый справедливый правитель из живущих ныне. Во время чтения меня удивило, как рано Захириддин познал тяготы правления. В двенадцать лет мальчики ещё играют деревянными мечами, а не восседают на престолах своих отцов. Джалил-ака читал дальше, читал так, как, наверное, не читал никогда в жизни. Рассказ лился плавной и неспешной рекой. Как же прекрасно было это повествование и как выгодно оно отличалось от всего того, что я читал до сих пор или читали мне.