Читать книгу: «365. Сказки антарктических писателей», страница 3
ЭСМЕРАЛЬДА ШПРОТ. ДЕТСКИЙ САД. ДЕНЬ ТРИДЦАТЫЙ
В детском саду, где я от звонка до звонка мотал первый свой срок, среди кубиков, машинок, кукол, ковриков, занавесок и монументально-декоративной живописи на стенах, во всех комнатах стояли маленькие зелененькие, оранжевенькие, желтенькие, беленькие, голубенькие стульчики.
И если добрые воспитательницы уставали от наших ёрзаний, прыжков и ужимок, то рассаживали детей по разноцветным стульчикам, приказывая держать ручки на коленках, а сами садились в центре и вели с нами умные беседы.
– Ребята, кем бы вы хотели стать, когда вырастете? – спросила разрумяненная и довольная своей полнотой воспитательница – Ну вот ты, Павлик.
– Я хочу работать бандитом и убить всех людей! – выкрикнул Павлик.
И все засмеялись.
– Ой-ой-ой, Павлик! – встрепенулась воспитательница – Что это ты говоришь такое? Разве тебя папа с мамой этому учат? Нельзя людей убивать. Ты же хороший мальчик, Павлик. А ты, Мамед, кем хочешь быть, когда вырастешь?
– Я хочу работать вампиром и высосать кровь из всех людей – выкрикнул Мамед, стервозно пыжнувшись.
И все засмеялись.
– Ай-яй-яй, как не стыдно, Мамед! – замотала головой воспитательница – Опять смотришь взрослые фильмы? Это тебя папа и мама на такие фильмы водят? Придётся с ними серьезно поговорить. Стыдно, Мамед, очень стыдно. А ты, Вася, кем хочешь стать, когда вырастешь?
– Я хочу работать чокнутым профессором, построить самый большой в мире ядерный реактор и ошибиться в расчетах! – выкрикнул Вася, тревожно помрачнев.
И все засмеялись.
– Ох, да что с тобой делать-то?! Откуда ты слова такие знаешь, Вася? Даже папа и мама таких слов не слыхивали поди! Ты мальчик хоть и умный, да мал еще, чтобы такими словами разговаривать. А ты, Юра, кем хочешь стать, когда вырастешь?
– Я хочу работать каннибалом и пожрать всех людей! – выкрикнул Юра, но тут же передумал и решил стать космонавтом.
И все засмеялись.
– Юра! Сейчас же прекрати! Можно есть супчик, кашку, компот или сосиску, Ты уже взрослый, и пора бы уже папе с мамой объяснить тебе, что людей не кушают. А ты, Вова, кем хочешь стать, когда вырастешь?
– Я хочу работать Пол Потом и вершить геноцид! – выкрикнул Володя, демократично поправив свитерок.
Тут все не просто засмеялись, а собачьей стаей затявкали, силясь переорать друг друга;
– А я хочу быть львом – людоедом! А я – некрофилом! А я – коровой-убийцей! А я – старухой с косой! А я – надгробием! А я – шахидом! А я – смертными грехами! А я – энцефалитным клещом! А я – цианидом калия! А я – плутонием двести тридцать девять!
– Тише, дети, тише! Да что с вами такое?! – заплакала воспитательница.
А дети еще громче орут-кричат:
– А я хочу работать Малютой Скуратовым, чтобы лить в людские глотки жидкий свинец! А я хочу быть Фредди Крюгером! А я – доктором Геббельсом! А я – всадником Апокалипсиса!! А я – синдромом приобретенного иммунного дефицита! А я озоновой дырой и глобальным потеплением! А я – канцерогеном! А я – маньяком Андреем Романовичем Чикатило! А я – Аркадием Ивановичем Свидригайловым! А я – мистером Дарком! А я – концептуальным поэтом Алексеем Викторовичем Мурашовым! А я – Мишей Оно! А я – страшным судом! А я – Ктулху!
Шум поднялся невероятный. Дети валяли дурака, чтобы гоготать еще пуще.
– А я хочу работать пришельцем из космоса, инопланетным чмом с зеленым башком! А я – воплями Видоплясова! А я – Москвой! А я – Петушками! А я – монплезиром! А я – ахтунгом! А я – медведом с преведом! А я – дриопитеком! А я – Аль де Бараном! А я – майкрософтоффисом! А я – кугельшрайбером! А я – Шрайбикусом! А я – профессором де Кубиком! А я – мурзилкой! А я – незнайкой! А я – категорическим императивом Канта!
Все точно с умов посходили. И только я молчал. Воспитательница утёрла слезы и взглянула на меня с надеждой:
– Ну а ты, Лёнечка, кем хочешь быть?
– А я хочу работать Шмуцем, написать Книг и убить в себе свое внутреннее Я. – ответил я, задумчиво ковырнул в носу и шаркнул ножкой.
Но никто почему-то не засмеялся.
Воспитательница посмотрела на часы и повела нас на обед.
ИНЕССА ТУМБОЧКА. БИРЮЛЬ. ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ПЕРВЫЙ
А дело было вот как. После смерти Я реинкарнировало в бизань-мачту пиратского люггера и нежилось в потоках южных ветров. Единственным, кто омрачал мои медитативные созерцания, был полоумный тип с не менее полоумным компасом:
– Я пират! Океанский бороздун! – кричал он ромовым басом и колотил по мне ботфортом.
Через год Я вместе с парусами было снесено книппелями, прилетевшими с испанского галеона.
Прибитое к побережью, извлеченное и высушенное, Я было частично растоплено в печке хозяина гринфордской верфи. А частично порублено в бирюльки на потеху груднику. Однако наследник был глуп и не понимал правил игры. Как гадить в ползунки – он знал, а про бирюльки знать не желал. Лишь свесит с люльки лысый кочан с ушами и бубнит:
– Бирюль! Бирюль! Бирюль!
Я в виде бирюльки служило для него элементом чужеродным, неподдающимся пониманию и взаимовыгодному контакту и, следовательно, подлежащего уничтожению оральным путём. Короче, шалопай меня сожрал. Сожрал и посинел. Родители перепугались, а бабушка полезла в погреб, откуда вещала замогильно про скорое светопреставление.
Послали за доктором. Приехал доктор и вставил градусник. Грудник сосредоточенно градусник пожевал-пожевал и вновь столкнувшись с непознаваемым, проглотил. Тут уж сам доктор перепугался. А то и понятно; градусник-то казенный, за него доктор материально ответственен, о чем расписка в расходно-приходной тетрадке имелась.
Схватил доктор бутыль с касторовым маслом, влил в грудника, будто в колбу. Ох-хо! Как посыплются из грудника бирюльки, ложки, плошки, вилки! Даже маятник от настенных часов с кукушкой вывалился, в пропаже коего хозяин подозревал Румпельштильцхена, хотя тот, разумеется, всё отрицал.
Доктор выхватил из кучи хлама свой градусник, выпрыгнул за дверь и пропал в буране. Мать грудника, успокоившись, отправилась на ярмарку покупать куру, а бабушка сошла с ума окончательно и до конца своих дней так и жила в погребе, покуда ее не извлекли оттуда сотрудники службы незаконной эмиграции. Только отец был, казалось, чем-то озабочен. Он влил в грудника еще одну бутыль с касторкой, но ничего не произошло.
– И где же сама кукушка? – задумался он.
– Ку-ко! – донесся из угла хриплый шепот Румпельштильцхена.
АЛЕХАНДРО ВОПРОШАЮЩИЙ. ПАЛКА. ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ВТОРОЙ
Когда замутнеет глаз, а глубокие морщины вспашут детскую непосредственность моего лица; когда выпадут окончательно все волосы и зубы; короче говоря, когда я состарюсь и стану похож на древесину, измочаленную личинками жуков, то первым же делом куплю себе палку! И стану этой палкой всех колотить почём зря!
Вот выйду из дома с палкой, а во дворе собачка даму выгуливает. Подкрадусь тихонечко, и как врежу палкой наотмашь даме и собачке по мордасам. Глядишь, и настроение улучшится!
Потом войду, допустим, в троллейбус, увижу юнца с наушниками на шее или девку у него на коленях и – хрясь! – обоим по пустым их головушкам за неуважение к старшим.
На рынке продовольственном узбеку по спине заеду, чтоб русский язык не забывал. Или вот еще пример. Скажет мне сынок родной:
– Папенька, ты уж трухлявый пень. На кой тебе одному три комнаты? Мы десять лет на пятнадцати квадратах с женой и тремя детьми ютимся, да вот четвертого поджидаем…
– Ах ты, подлец! – гаркну я вороной – Отца родного хоронить собрался?! – да и стану его палкою молотить. И кукиш под нос подсовывать. И говорить:
– Вот тебе, гад, одна комната, вот другая! Вот комната прошмандовке твоей, а вот и детёнышам по комнате!
И всегда так будет. Чуть что – сразу палкой без разговоров. А когда скажут, дескать, палка не аргумент, то отвечу, что сие есть единственный предмет, коим наградило меня государство за десятилетия тяжкого труда. Все эти годы я только и делал, что доказывал аргументировано, после чего пришел к выводу – ничто человеку доказать невозможно. Следовательно, надобно человека колотить. Ничего, конечно же, не изменится, но хотя бы получу наслаждения, удовольствия и моральные компенсации.
Когда ноженьки мои откажутся бегать и прыгать, а долгий старческий кашель станет будить среди ночи; когда ослабший позвоночник – гнуть пополам до асфальта, когда одолеют мигрени с изжогами; короче говоря, когда я состарюсь, то куплю себе коляску инвалидную. И буду этой коляской всех давить!
Поеду на бульвар подышать перед смертью, замечу бегуна в трико, разгонюсь да как заеду по коленкам всеми колесами! И полетит бегун кувырком в прудок к уткам и селезням! И станет он не бегун, а плавун! Придёт милиционер строгий, головой только покачает… Ибо что взять с меня, старикана-инвалида? А если и скажет, то и ему по ботинкам форменным проедусь, и палкой ткну в лоб!
Чтоб искры из глаз!
ГОРДЕЙ ЖУЧОК. ЗАБОР. ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Один человек лежал в канаве под забором, свернувшись в калач, и мечтал.
Мечтал о том, что вокруг никакие не помои, лужи да грязи, а шелковые гобелены со шпалерами; что перед ним простирается во все стороны уставленный яствами стол со скатертью; что за спиной его качает головой гейша, а под окном дремлет рикша; что по углам пляшут персидские наложницы, а сам он, лёжа на подушках, пьет текилу и закусывает круассаном. Помимо музык сладостных и топота танцующих дев, откуда-то из-за холмов доносится грохот, лязг и ругань. То расторопные жрецы командуют артелью потных рабов, возводя великую и вечную пирамиду.
Он мог быть похоронен в усыпальнице пирамиды сей, если бы не лежал в данную минуту в грязной луже под забором, свернувшись в калач, и не мычал жалостливо, как поросёнок на бойне.
В это же самое время другой человек ёрзал в кожаном кресле, то и дело поправляя воротничок. Перед ним на столе лежали отчёты по кредитам и дебетам, мерцал рябой от электронных таблиц монитор, а на стене висел график. Человек думал о том, как хорошо было бы бросить все это к едрени фени, закрыться в подвале и рисовать картину. Чтобы никто не знал, кто он, чей он, под кем и над кем он, и вообще – зачем он.
А на картинах тех распускались бы маслиновые деревья. А их ветви впивались в синь вечернего неба. А по небу развевалась гирлянда из разноцветных солнц.
Человек знал, что сие можно было легко осуществить, если бы не сидел он сейчас в душном кабинете, поправляя воротничок и лично контролируя отчеты бухгалтеров в налоговые министерства; если бы не вклады, заклады, проценты и акции; если бы не лицо его на первой странице экономических журналов и газет; если бы не ждали его денег бывшие жены да любовницы с выводком детей.
Ещё один человек сидел, возложив одну ногу на другую, на кухонном табурете и разговаривал сам с собой. Он рассуждал об истории и перспективах государства. Его волновали политические, экономические и экологические обстановки. Он спорил, доказывал, приводил факты и аргументы, искал виноватых и предлагал пути, следуя коим, можно всё изменить к лучшему и построить город-сад. Он мог бы даже стать президентом или, по крайней мере, небритым революционером со звездой на шапке, прятаться в джунглях с автоматом в руках и прибором для ингаляций во рту.
Но он был всего лишь человеком, который сидел в кухне, дымя папиросой в потолок, а с потолка жёлтой перхотью сыпалась штукатурка. А вместо рупора для глагола, коим надлежало жечь сердца и души, держал он в руках бутыль с мутным самогоном и шматок сала.
А я ни о чем не мечтал. Я просто сидел на теплой крыше и смотрел на снег, падавший к моим ногам.
ПАРАМОН ЗАСТРЕЛИН. ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ АРИФМЕТИКА. ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТЫЙ
Сидел я давеча в центре всех вселенных за кухонным столом и ничего не делал. Это, к слову, величайшее искусство есть. Многие говорят, дескать, чтобы ничего не делать больших умов не требуется. Так могут сказать лишь те господа, которые ни разу в своей жизни не бездельничали. Попробуйте-ка сесть и ничего не делать. Спорим, что не сдюжите? Ну, просидите четверть часа, просидите половину, а то и целый час – дольше не выдержите! А я выдержу. Но речь не об том.
Спешу поделиться великим открытием, сделанным мною в момент падения со стремянки с гвоздями меж зубов. Я нашел способ, коим можно регулировать продолжительность собственной жизни любому человеку. Серьёзно. То бишь, человек может запросто прожить не одну сотню лет, ежели, конечно, захочет. Каким же образом? – спросите вы. А я вас научу!
Для начала теория. Год календарный, как и аномалистический, тропический, сидерический и драконический, состоит из 365-ти суток (плюс пара-тройка часов, не суть важно). Если взять за среднюю продолжительность жизни 70 лет, то получим цифру 25550. Таково количество суток, которое проживает среднестатистический человек. Теперь, внимание, ключевой вопрос: как человек отличает один прожитый день от другого? А так: конец дня совпадает с отходом ко сну, а начало с пробуждением. Время суток значения не имеет. Ибо ночной сторож под названием Федя Синяк с птицефабрики, существует по иным биологическим часам нежели плантатор по имени Хуан Альварес в сомбреро и с мачете.
Итак, человек пробуждается с началом индивидуального дня, а отходит ко сну с его окончанием. Значит, ежели человек такой станет отходить ко сну дважды в календарные сутки, то и проживёт он в два раза дольше. То есть, вместо 70-ти лет – 140. Далее. Если человек будет ложиться в койку, а спустя час подскакивать и бродить там-сям тоже час, после чего снова ложиться в койку, то за сутки он проживет двенадцать дней. В итоге мы получаем среднюю продолжительность жизни – 840 лет! Вот так.
Впрочем, гениальное открытие можно использовать и наоборот. Изнанка, так сказать, состоит в том, что оно вполне пригодится упаднического психотипа господам, любителям пожаловаться, мол, жить им невмоготу и количество предстоящих лет угнетает. Мол, от жизней таких и осознаний хоть сию же минуту в петлю. Да только больно в петлю, ибо задыхаются.
Предлагаю поступать следующим образом. Спать раз в двое-трое суток. Средняя продолжительность в этих случаях составит 30—35 лет.
Впрочем, сии доводы смыслу не имут, ибо как ты ни пляши, а пусть хоть тысячу лет минует, а все равно положат в корыто, кое другим покрыто.
АРХИМЕД КОЗЛОВ. ПОДМЫШКА. ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ПЯТЫЙ
Человек задумался, почему температура окружающей среды меняется исключительно по ночам. Когда он спит и сопит, уткнувшись в тёплую подмышку жены.
И человек дождался первого дня осени.
И перестал спать.
И время ушло.
ТАГИР ПОТУХ. ТОПИНАМБУР. ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ШЕСТОЙ
Ёлс меня задери, ежели я солгу! Это не байка бабья байная, а самая, что ни на есть, взаправдашняя история. А было дело так. Трое пастухов, возвращаясь домой, заблудились в лесу. Поплутали по оврагам да тропинкам, покуда не вышли к одинокой корчме.
– Однако же странная корчма. – молвил первый пастух – Ибо географическое расположение оной, а именно – удалённость от какой-либо инфраструктуры, вызывает некоторые сомнения относительно ее непосредственных функций.
– Полноте, коллега – перебил его другой пастух – Ничего сверхъестественного в данном объекте не наблюдается. Корчма как корчма.
– Корчме надлежит располагаться у проезжей части, ибо того требуют экономические факторы, такие как спрос и предложение. А какой может быть спрос, когда ни одного мало-мальски населенного пункта на пять квадратных километров, ни одного шоссейного тракта, ни одного, простите, спрашивающего? Подозрительно…
– Как можно строить подобные гипотезы, не исследовав сам объект? – завершил спор третий пастух.
Друзья отворили неприветливо скрипящие двери и вошли в корчму.
Внутри почти никого не было. В маленькой комнатке, освещенной тусклой свечкой, находились два деревянных стола и несколько грубо сколоченных скамеек, в дальней стене было вырезано окно, а в окно глядел хмурый корчмарь.
– Запутала нас лешачиха, брат! – сказали пастухи корчмарю. Тот покачал головой, но ничего не ответил.
– Послушайте, любезный, – начал первый пастух. – Отчего ваше питейное заведение находится в столь безлюдной местности? Насколько негативно сей факт сказывается на прибыли? И как далеко отсюда ближайшая деревня?
Корчмарь скривился неприязненно, поднял желтый от воска палец к потолку и сказал:
– Како погане суще языци кланялися идолом!
– Простите, не понял…
– Оставьте его, – прошептал на ухо скептически настроенному пастуху оптимистически настроенный коллега – Разве не видите, что он недоумок? – он обернулся к корчмарю. – Нам бы выпить, брат, да заночевать где. Мы – народ неприхотливый. Можем и в амбаре, и в хлеву.
– В хлеву нельзя, – помотал чубом корчмарь. – Там Коровья Смерть с весны сидит и всех поедом ест. А в амбаре можно…
Первый пастух попытался выдать научно-логическое опровержение, но второй пастух снова его одёрнул, объясняя поведение корчмаря скудоумием и последствиями психических болезней. Друзья расселись за столом и принялись обсуждать рудиментарность космогонической и антропогонической мифологии.
Когда за окном стемнело, в дверь корчмы кто-то постучал. Пастухи вздрогнули. Очень уж неуместен был сей стук в замогильной тишине. В корчму ввалился низенький мохнатый мужичок.
– Ух-ух-ух! Снес яйцо черный петух! – мохнатый подмигнул с порога корчмарю и пристроился к пастухам. – А вы что за птицы? Рассказываете небылицы, о том, как дитя щиплют ночницы? Дитя кричит, а мати плачет? – пастухи переглянулись, а мохнатый высыпал на стол пригоршню золотых монет. – Две тысячи веников, пятьсот голиков, по три денежки сотня – много ли рублёв?
– Позвольте! – подал голос первый пастух – Обладание чеканью никак не вяжется с вашим внешним видом! Вы поди вор и душегуб?
– Отнюдь! – отвечал ему мохнатый. – Плакун-трава не булава, головушку не пришибёт, а деньжата принесёт. Клад богат я отыскат, что у чудей лихих в ямах лежат. А нонче мне пора спат.
Произнеся всё это, таинственный гость встал из-за стола и вышел вон. Тут же поднялся страшный свист-посвист, будто сам Ног с гнезда своего, что на двенадцати дубах, слетел, да по двору ходит. Корчмарь подскочил к пастухам, кафтан на себе рвет;
– Экая лихоманка! – кричит. – Ей-же-ей! Неспроста ветер свищет, ох, и неспроста-та! Та не просто оборвыш забредал, а самый настояшный двоедушник-босоркун-витряник! Ну, теперь жди лиха!
– Не бойтесь, уважаемый! Это всего лишь природная стихия, о которой давеча предупреждали метеорологи. – попытался успокоить корчмаря первый пастух. Второй пастух залихватски гикнул, выскочил во двор и тут же был унесён черными ураганьими кругалями в поднебесье, где волколаки драли на части луну. Третий же пастух молча достал из-за пояса дубину и вместе с корчмарем проследовал в амбар, где на соломе спал мохнатый, лохматый мужичок. Подкрались они к мужичку, разбили дубиной ему головушку и сунули в рот алтын. Ветер и стих.
Вернулись пастух с корчмарём в избу, а вместо первого пастуха сидит жирная свинья и жует топинамбур.
– Быть козе на бузе, а бычку на веревке! – изрек корчмарь и заколол свинью.
Ух, и мяса нажарили! Ах, и сала накоптили! Закатили пир на всю округу, только не пришёл никто.
БЛАНШ ЗАУСЕНЕЦ. ТОПИНАМБУР (АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ВЕРСИЯ). ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ
Жил да был корчмарь в корчме. И не было у корчмаря ни трех сыновей, ни жены с колотушкой. Корчма его стояла на самых отшибленных отшибах, однако же во времена сухого закона обрела популярность – корчмарь слыл во всей губернии злостнейшим самогонщиком.
В один особо ненастный и скудный на алкашей день зашли в корчму Семеро-со-двора в полной своей комплектации. Зашли, значит, и уселись на грубо сколоченные скамьи вокруг деревянного стола. Уселись, значит, и давай разговоры разговаривать.
– Как-то раз смастерил мужик гундель и пошёл эту гундель продавать – рассказывало первое из существ, имевшее вид до того благостный, что любой, кто встречал его, никогда в жизни больше не печалился. – Но по дороге гундель сломалась. Заплакал мужик, да и помер с горя. Теперь, говорят, бродит степями раздольными и гудит так протяжно – «Гу-гу-гу»!
– Ну, и брехотун ты, брат! – заревел медведь – Сам гундишь, что та гундель! Лучше послушай, какую историю слыхивал я! Повадился индрик-зверь в одно село харч воровать. Собрались мужики и стали думать-решать, как им индрика-зверя изловить да искромсать в салат. Но пока думали, пришел в их деревню палеонтологический отряд и зверя зафиксировал в бюллетень. Загрустили мужики, ибо не на кого им стало охотиться. А индрик-зверь попал в книгу исчезнувших животных.
– Ой, а вы знаете?! – запрыгала на лавке хвостатая барышня. – Что будет, ежели смешать персидский джин с тоником Хука, залить бурду эту отваром Крафта и посыпать нитфоспидовым поршоком, то можно получить превосходный кармагеддонов коктебель.
– Ав! Ав! – гавкнул из-под лавки плешивый волчок. – Уж какие нонче времена мракобесные пришли. Пришли, а уходить не собираются. Здухачи, когда бороться вздумают, не деревья рвут с корнями, а цельные домы людские вместе с людями в друг дружку швыряют!
– А от чего всё зачиналось? – заугрюмила без того мрачная и пузатая туча. – На берегу морском птиц с дюжиной лиц снёс черный яиц. Из яйца полез василиц и давай кусать за пятки девиц! О, как!
– Ну и что! Хо-хо-хо! – засмеялось полотенце, за счёт которого все пили и гуляли – Раньше скукотень, а таперича веселень. Закатили однажды пирушку в одной избушке, все пьяные колесом ходят, падают и лбы расшибают. А когда пить стало нечего, по домам пошли. Идут, значит, слышат в темноте – тресь-тересь! Трещит кто-то чем-то. А то шаликуны с веретёнцами да прялками крадутся. Заманили мужиков в прорубь, да и со смеху покатились! Веселень!
– Т-с-с-с! – прошептало последнее непонятно что о семи языках. – А вам не кажется, что мы здесь не одни?
Мы тут же всполошились, под стол заглядываем, молнии мечем и дождём брызжем. А семиглавое им кричит:
– Смотрите-смотрите! – и перстом в угол тычет, где жирный свинтус с топинамбуром в пасти.
– Ах, ты! Прорва! – заругался корчмарь, который тоже приметил свинтуса. – Быть козе на бузе, а бычку на веревке!
И заколол свинью.
Ух, а мяса-то нажарили! Ах, и сала-то накоптили! Закатили пир на всю округу, только не пришел никто.
